Библиотека Барышникова

Комментарий по книге:  В  книге «Экономические рукописи 1857-1861 годов Карла Маркса»  есть фундаментальные вещи, благодаря которым мы строим бизнес. Очень много непонятных и амбициозных выражений, написанных во времена коммунистической диктатуры, другие выражения и высказывания понятные только Русским. Эти выражения, не желание переводить труды Карла Маркса более объективно, или с учётом понимания коммунистической идеологии, или обыкновенное не желанье правильно переводить тест (скрыть нужную информация от людей), в тексте постоянно, заменяется всевозможными Русскими выражениями.   Эта книга мне досталась от отца, в то время он учился в «Университете Марксизма Ленинизма». Я перевел книгу в цифровой электронный формат, сделал её более удобной для чтенья. Содержание имеют ссылки, при нажатии на ссылку вы попадаете на нужную вам тему. Добавил современные иллюстрации.  В примечаниях можно найти разъяснение выражениям, но эти разъяснения ещё более не понятны и приходиться искать разъяснения в интернете или переводить иностранные слова при помощи онлайн переводчика.  В примечаниях есть ещё одно содержание ссылками на мои комментарии.     В предисловии написана как создавалась эта книга «Экономические рукописи», как Карл Маркс создавал свою экономическую теорию, исследуя капитализм.

СОДЕРЖАНИЕ рукописи: Предисловие ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РУКОПИСИ 1857—1861 ГОДОВ (Часть первая) Б А С Т И А  И  К Э Р И ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ГЛАВА XIV: О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ В В Е Д Е Н И Е I. ПРОИЗВОДСТВО, ПОТРЕБЛЕНИЕ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБМЕН (ОБРАЩЕНИЕ) 1)  ПРОИЗВОДСТВО 2)  ОБЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ ПРОИЗВОДСТВА К РАСПРЕДЕЛЕНИЮ, ОБМЕНУ, ПОТРЕБЛЕНИЮ A)  [ПОТРЕБЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО] В)  РАСПРЕДЕЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО С ) НАКОНЕЦ, ОБМЕН И ОБРАЩЕНИЕ. ОБМЕН И ПРОИЗВОДСТВО 3) МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ 4) ПРОИЗВОДСТВО. СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА И ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ. ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ОТНОШЕНИЯ ОБЩЕНИЯ. ФОРМЫ ГОСУДАРСТВА И ФОРМЫ СОЗНАНИЯ В ИХ ОТНОШЕНИИ К ОТНОШЕНИЯМ ПРОИЗВОДСТВА И ОБЩЕНИЯ. ПРАВОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ. СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ  (черновой набросок 1857—1858 годов) [Первая половина рукописи] II. ГЛАВА О ДЕНЬГАХ А) НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ПРУДОНИСТСКОЙ КОНЦЕПЦИИ «РАБОЧИХ ДЕНЕГ». ДЕНЬГИ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ТОВАРНОЙ ФОРМЫ ПРОДУКТА 1) Непонимание прудонистами внутренней связи между производством, распределением и обращением и первенствующей роли отношений производства а) Иллюзии прудониста Даримона: ошибочное отождествление денежного обращения с кредитом и преувеличение роли банков в регулировании денежного рынка б) Ошибочное объяснение кризисов привилегированным положением золота и серебра. Вопрос об обратимости банкнот в золото и серебро. Невозможность революционизировать буржуазные производственные отношения посредством банковских и денежных реформ 2) Связь теории обращения Прудона с его ошибочной теорией стоимости. Возникновение денег как необходимый результат развития обмена а) Иллюзия прудонистов о возможности устранить пороки буржуазного общества посредством введения «рабочих денег» а) Несовместимость «рабочих денег» с ростом производительности труда b) Несовместимость «рабочих денег» с реальным различием между стоимостью и ценой товаров б) Превращение продукта в товар, а стоимости товара в деньги в процессе обмена в) Развитие в деньгах противоречий, присущих товарной форме продукта и основанному на ней капиталистическому способу производства. Возможность кризисов г) Несовместимость «рабочих денег» с товарной формой продукта 3) Общая характеристика буржуазного общества в отличие от докапиталистических общественных формаций и от будущего коммунистического общества 4) Овеществление общественных отношений в условиях буржуазного общества  5) Развитие денежной формы стоимости в результате развития обмена. Общественный характер производства в буржуазном общество в отличие от общественного характера производства при коммунизме  (6) Благородные металлы как носители денежного отношения ) Золото и серебро в сопоставлении с другими металлами ) Колебания соотношения стоимостей различных металлов [Б) товарно-денежное обращение] 1) Взаимообусловленность обращения товаров и обращения денег 2) Три основных функции денег в товарно-денежном обращении и возникающие между ними противоречия   а) [Деньги как мера стоимостей] b) [Деньги как средство обращения] с) Деньги как материальный представитель богатства (накопление денег) а) К вопросу о соотношении между меновой стоимостью и ценой. Противоречия менаду функциями денег как меры стоимостей и как средства обращения q) Выход денег за рамки простого обращения в их функции материального представителя богатства. Деньги как самоцель. Деньги как средство платежа. Переход к деньгам как капиталу [III] ГЛАВА О КАПИТАЛЕ [Отдел первый.] процесс производства капитала  [а)] превращение денег в капитал 1) Простое обращение товаров в системе производственных отношений буржуазного общества. Буржуазное равенство 2) Капитал как господствующее отношение буржуазного общества  3) Переход от простого обращения товаров к капиталистическому производству [а)] Обращение и проистекающая из обращения меновая стоимость как предпосылка капитала  [б)] Меновая стоимость, проистекающая из обращения, предпосылающая себя обращению, сохраняющаяся в нем и умножающая себя посредством труда  4) Два различных, процесса в обмене между капиталом и трудом а) Вводные замечания б) К вопросу о расчленении исследования о капитале. Капитал и современная земельная собственность. Переход от земельной собственности к наемному труду. Рынки [в)] Обмен между капиталом и рабочей силой [г)] Процесс труда, включенный в капитал [Б)] ПРОЦЕСС ТРУДА И ПРОЦЕСС УВЕЛИЧЕНИЯ СТОИМОСТИ 1) Превращение труда в капитал  2) Самовозрастание стоимости как необходимое условие капиталистического производства 3) Прибавочный труд как источник прибавочной стоимости. Историческое предназначение капитала 4) Проблема возникновения прибавочной стоимости в истории буржуазной политической экономии. Буржуазное богатство как посредник между меновой стоимостью и потребительной стоимостью 5) Влияние роста производительной силы труда на величину прибавочной стоимости. Уменьшение прироста относительной прибавочной стоимости по мере увеличения производительной силы труда [в)]  АБСОЛЮТНАЯ И ОТНОСИТЕЛЬНАЯ ПРИБАВОЧНАЯ СТОИМОСТЬ 1) О возрастании стоимости капитала. [Ошибки и неясности у Рикардо в этом вопросе] 2) Постоянный и переменный капитал  а) Сохранение стоимости постоянного капитала в процессе производства б) Сохранение потребительной стоимости постоянного капитала посредством нового живого труда 3) Соотношение между постоянным и переменным капиталом а) Различная роль постоянного и переменного капитала в образовании нормы прибыли б) Норма прибыли и норма прибавочной стоимости в) Рост постоянной части капитала по отношению к его переменной части как выражение роста производительности труда 4)      Двоякая тенденция капитала: к расширению применяемого живого труда и к сокращению необходимого труда [Отдел второй.] ПРОЦЕСС ОБРАЩЕНИЯ КАПИТАЛА А) ВОСПРОИЗВОДСТВО И НАКОПЛЕНИЕ КАПИТАЛА В ПРОЦЕССЕ ЕГО ОБРАЩЕНИЯ 1) Переход капитала из процесса производства в процесс обращения. Единство и противоречие между процессом сохранения стоимости примененного капитала, процессом увеличения его стоимости и процессом реализации стоимости произведенного продукта 2)Стремление капитала к  безграничному развитию производительных сил. Границы капиталистического производства. Перепроизводство 3) Отрицание перепроизводства буржуазными экономистами. Неудачная попытка объяснения его у Прудона. Как это возможно, что рабочий в цене покупаемого им товара оплачивает прибыль и т. д. и тем не менее получает свою необходимую заработную плату 4) Процесс капиталистического накопления а) Превращение прибавочного труда в капитал как специфическая особенность капиталистического накопления б) Образование общей нормы прибыли и ее влияние на заработную плату рабочего. Реализация прибавочной стоимости в обмене между капиталистами в) Пропорции капиталистического накопления. Обесценение капитала во время кризисов    г) Полагание капитала в качестве денег в их различных функциях «Капитал вообще» как экономическая категория  д) Образование добавочного капитала. Превращение условий капиталистического производства в результаты самого наемного труда. Воспроизводство отношения между трудом и капиталом 5)Первоначальное накопление капитала  а)Исторические предпосылки капитала и их отношение к уже существующему капиталистическому производству  б)Личные услуги как противоположность производительного наемного труда [Б)] ФОРМЫ, ПРЕДШЕСТВУЮЩИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМУ ПРОИЗВОДСТВУ 1) Природные и экономические предпосылки присвоения индивидом объективных условий труда. Различные формы общины a) Первоначальная собственность работающих индивидов на природные условия их труда  б) Азиатская форма собственности в) Античная форма собственности г) Германская форма собственности, ее отличие от азиатской и от античной форм собственности д) Ограниченный характер производственных отношений общинного строя. Богатство в древнем мире, в буржуазном обществе и при коммунизме e) Путаница у Прудона по вопросу о происхождении собственности. Действительные предпосылки возникновения собственности. Рабство и крепостничество ж) Причины разложения общины и покоящейся на ней собственности  2) Исторический процесс возникновения капиталистических производственных отношений а) Разложение докапиталистических форм отношения работника к объективным условиям труда б) Отделение объективных условий труда от самого труда. Первоначальное образование капитала Примечания Указатель имен Указатель цитируемой и упоминаемой литературы Указатель русских переводов цитируемых книг Комментарии

ИНСТИТУТ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА при ЦК КПСС

К.Маркс

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РУКОПИСИ

1857-1861гг

(ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ «КАПИТАЛА»)

ЧАСТЬ

Москва

ИЗДАТЕЛЬСТВО ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 1980

Маркс К.

 Э40 Экономические рукописи 1857—1861 гг. (Первоначальный вариант «Капитала»), В 2-х ч. Ч. 1. — М.: Политиздат, 1980. — XXVI, 564 с. — В надзаг.: Ип-т марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

© ПОЛИТИЗДАТ, 1980

ПРЕДИСЛОВИЕ

Настоящее издание воспроизводит семь экономических рукописей К. Маркса, которые ранее были опубликованы в 46 томе Сочинений К. Маркса и Ф. Энгел<img style="width: 95px; height: 134px;"
 src="f1 (2).jpg" alt="Рукопись">
ьса (части I и II)1. Некоторые изменения по сравнению с 46 томом внесены благодаря работе, проведенной Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС по дальнейшему всестороннему изучению этих рукописей при подготовке их к публикации в Полном собрании сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса на языках оригиналов (МЭГА), осуществляемой совместно с Институтом марксизма-ленинизма при ЦК СЕПГ. В частности, в целом ряде случаев была уточнена расшифровка текста рукописей, усовершенствован научно-справочный аппарат и пересмотрена датировка двух последних рукописей. Теперь время написания представляется в следующем виде: 1) «Бастиа и Кэрри» (июль 1857 г.); 2) «Введение» (август 1857 г.); 3) «Критика политической экономии» (черновой набросок 1857—1858 гг.) (октябрь 1857—май 1858 г.); 4) «Указатель к семи тетрадям», составляющим рукопись «Критика политической экономии» (июнь 1858 г.); 5) фрагмент первоначального текста второй главы первого выпуска «К критике политической экономии» и начало третьей главы (август—октябрь 1858 г.); 6) «Рефераты к моим собственным тетрадям» (лето 1861 г.); 7) Набросок плана главы о «Капитале вообще» (лето 1861 г.). 

Эти рукописи были впервые полностью опубликованы на языке оригинала Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС в 1939—1941 гг. в двух частях под заглавием «Grundrisse der Kritik der politischen Okonomie (Rohentwurf)».

Экономические рукописи 1857—1861 гг. отражают важнейший период исследований Маркса в области политической экономии, начавшийся с середины 1850 г., вскоре после переезда Маркса в Лондон.

Сороковые годы XIX века были важным этапом в развитии марксистской экономической теории. Именно в этот период в таких своих работах, как «Экономическо-философские рукописи 1844 года», «Святое семейство», «Положение рабочего класса в Англии», «Немецкая идеология», «Нищета философии», «Наемный труд и капитал», «Речь о свободе торговли», «Манифест Коммунистической партии», Маркс и Энгельс разработали свое диалектико-материалистическое понимание истории, распространили диалектический материализм па познание человеческого общества. Это позволило им уже в сороковые годы выступить с последовательной критикой буржуазного общества. В названных выше работах Маркс и Энгельс разработали свое учение о классовой борьбе; они вскрыли сущность классовых антагонизмов в капиталистическом обществе, показали, что социализм есть неминуемый результат действующих в буржуазном обществе экономических законов, что капитализм не вечен, что он сам создает себе могильщика в лице рабочего класса; они показали неизбежность периодических кризисов перепроизводства в буржуазном обществе, являющихся выражением непримиримых противоречий капитализма.

Из материалистического понимания истории вытекала исключительная роль экономической теории во всей системе марксизма. Вот почему Маркс, сформулировав в сороковые годы основные положения диалектико-материалистического понимания истории, свое главное внимание уделяет исследованию современного ему капиталистического общества. В работах сороковых годов Маркс уже приступил к детальной разработке своей экономической теории. В этих работах были созданы необходимые предпосылки и развиты отдельные элементы будущей теории стоимости и прибавочной стоимости, которые требовали дальнейшего углубления и развития для того, чтобы составить цельное экономическое учение. Здесь не был еще осуществлен тот скачок от буржуазной трактовки обмена труда на капитал, который знаменовал бы собой революционный переворот в политической экономии. В работах второй половины сороковых годов Маркс лишь подошел к свершению самого переворота в политической экономии.

Поэтому когда Маркс после поражения революций 1848— 1849 гг. поселился в Лондоне — этом весьма удобном «наблюдательном пункте» для изучения буржуазного общества — и получил возможность возобновить свои занятия политической экономией, он, по его собственным словам, приступил к делу опять с самого начала, пополняя, развивая и углубляя те экономические познания, которых он достиг в сороковые годы. До июля 1857 г. работа Маркса заключалась главным образом в собирании и критическом освоении огромного литературного материала по экономическим вопросам, а также в непосредственном изучении всех сколько-нибудь значительных событий и фактов современной Марксу экономической жизни Англии и других стран.

О масштабах научных исследований Маркса в пятидесятые годы свидетельствуют многочисленные тетради с выписками из работ буржуазных экономистов, из официальных документов и периодической прессы. С особенной тщательностью Маркс  штудировал вновь труды А. Смита и Д. Риккардо. С 1850 по 1853 г. Маркс заполнил 24 тетради выписок, пронумерованные им самим римскими цифрами от I до XXIV. К указанному периоду относится также еще ряд тетрадей с выписками, не пронумерованных Марксом. Кроме того, в это же время и позже Марксом было заполнено несколько тетрадей, содержащих группировку цитат по определенным темам (в особенности по проблемам денег) с краткими комментариями Маркса к некоторым из этих цитат. Это была как бы первичная обработка накопленного материала.

В письмах, относящихся к этому периоду, Маркс рассказывает о своих экономических занятиях. «С 9 часов утра до 7 часов вечера я бываю обычно в Британском музее,— сообщал он 27 июня 1851 г. Вейдемейеру. — Материал, над которым я работаю, так дьявольски обширен, что, несмотря на все напряжение, мне не удастся закончить работу раньше, чем через 6—8 недель. К тому же, постоянно возникают всевозможные практические помехи, неизбежные при тех нищенских условиях, в которых здесь приходится прозябать. Но «вопреки всему, всему» дело быстро двигается к концу. Надо же когда-нибудь во что бы то пи стало кончить» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 27, с. 489).

Первые теоретические результаты этих своих исследований Маркс имел уже в самом начале 1851 г. Об этом свидетельствуют два его письма к Энгельсу (от 7 января и 3 февраля), в которых Маркс подверг критике теорию земельной ренты Риккардо, опиравшуюся на мальтусовский «закон» убывающего плодородия почвы, и Рикардовскую теорию денежного обра­щения, исходившую из количественной теории денег. Эти письма Маркса, так же как и его критический комментарий к работе Риккардо «О началах политической экономии и нало­гового обложения», содержащийся в IV и VIII тетрадях с вы­писками, характеризуют те успехи в исследовании капитали­стического способа производства, которых Маркс достиг в на­чале пятидесятых годов.

Особое внимание в своих статьях и письмах пятидесятых годов Маркс уделял проблеме экономических кризисов, рас­сматривая их как провозвестников революционной ситуации. Ожидание кризиса, разразившегося в 1857 г., и нового рево­люционного подъема, связанного с кризисом, заставило Маркса форсировать свои экономические занятия. В феврале 1855 г. Маркс сообщал Энгельсу о том, что он «перечитывал свои собственные тетради по политической экономии — если не с целью обработки материала, то, во всяком случае, с целью овладеть им и иметь в готовом для обработки виде» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 28, с. 363).

Летом 1857 г. Маркс, дважды приступал к изложению своей экономической теории и оба раза прерывал эту работу.

Написанный в июле 1857 г. незаконченный набросок о вуль­гарных экономистах Бастиа и Кэрри свидетельствует о том, на­сколько далеко Маркс в это время уже продвинулся в своей критике буржуазной политической экономии. Если в предыду­щих работах Маркса только еще намечалось деление буржуаз­ных экономистов на два основных течения, то здесь дана со­вершенно четкая характеристика классической школы в бур­жуазной политической экономии и ее вульгарного направления, свидетельствующего о деградации буржуазной экономической мысли.

Бастиа и Кэрри являли собой пример вульгарных экономи­стов, доказывавших «гармонию производственных отношений там, где экономисты-классики наивно обрисовывали их анта­гонистичность» (наст, изд., ч. I, с. 4). Маркс мастерски ана­лизирует экономические условия, породившие взгляды этих двух экономистов, и показывает, что «совершенно различная, даже противоположная национальная среда, в условиях кото­рой пишут Кэрри и Бастиа, вызывает у них, тем не менее, одинаковые устремления» (там же). Эти вульгарные экономи­сты считали капиталистическое производство вечным естественным идеалом гармонического развития общества, а антаго­нистические противоречия буржуазного общества они пытались объяснить наличием в нем феодальных пережитков или результатом вредных влияний извне. Этим антиисторическим и откровенно апологетическим взглядам Маркс противопоставил свое учение об общественно-экономической формации, соглас­но которому действие экономических законов в более развитых капиталистических странах отличается от действия этих зако­нов в менее развитых капиталистических странах лишь фор­мой проявления.

Другой незаконченный набросок—знаменитое «Введение» — был написан Марксом в конце августа 1857 г. Впоследствии Маркс отказался от опубликования «Введения», не желая предвосхищать те общие выводы, которые должны были явиться итогом всего исследования.

«Введение» показывает, что к осени 1857 г. Марксом уже были детально разработаны методологические основы его экономической теории. Маркс исходит здесь из основных выводов открытого им еще в сороковые годы материалистического понимания истории, прежде всего — из положения о примате общественного производства. При этом в отличие от буржуазных экономистов, объявлявших капиталистическое производ­ство вечным и рассуждавших о производстве вообще, Маркс говорит во «Введении» об общественно-определенном произ­водстве, о современном буржуазном производстве как о пред­мете своего исследования.

Критически проанализировав во «Введении» деление бур­жуазными экономистами предмета политической экономии на производство, распределение, обмен и потребление, Маркс показал, что все эти моменты представляют собой части еди­ного целого, между которыми имеет место взаимодействие. Рассматривая производство только с его вещественной сто­роны, буржуазные экономисты (в их числе и экономисты - классики) объявляли собственным предметом политической экономии отношения распределения. Анализ диалектического единства всех моментов общественного производства позволил Марксу преодолеть ограниченность буржуазной политической экономии в понимании предмета своего исследования и от форм распределения, являющихся лишь выражением форм произ­водства, перейти к рассмотрению производственных отноше­ний в качестве подлинного предмета экономической науки.

Во «Введении» Марксом впервые дала характеристика на­учного метода восхождения от абстрактного к конкретному как метода политической экономии, а также критика идеали­стического понимания этого метода Гегелем. Диалектико-материалистическая интерпретация Марксом метода восхождения от абстрактного к конкретному предполагает, что конкретное,  выступая в качестве исходного пункта теоретического анализа, в конце исследования предстает как единство многообразного, как синтез многих определений. Научные абстракции в теории Маркса неразрывно связаны с конкретной действительностью как со своей предпосылкой, а ход абстрактного мышления, восходящего от простейшего к сложному, в общем и целом соответствует действительному историческому процессу.

Исходя из своего понимания предмета и метода политиче­ской экономии, Маркс во «Введении» дал первую разработку структуры своего будущего экономического труда, охватываю­щую все важнейшие стороны буржуазного общества. «Расчле­нение предмета,— писал там Маркс,— очевидно, должно быть таково: 1) Всеобщие абстрактные определения, которые по­этому более или менее присущи всем формам общества... 2) Категории, которые составляют внутреннюю структуру буржуазного общества и на которых покоятся основные клас­сы. Капитал, наемный труд, земельная собственность. Их отно­шение друг к другу. Город и деревня. Три больших обще­ственных класса. Обмен между ними. Обращение. Кредит (частный). 3) Концентрированное выражение буржуазного об­щества в форме государства... «Непроизводительные» классы. Налоги. Государственный долг. Публичный кредит. Население. Колонии. Эмиграция. 4) Международные отношения производ­ства. Международное разделение труда. Международный об­мен. Вывоз и ввоз. Вексельный курс. 5) Мировой рынок и кри­зисы» (наст, изд., ч. I, с. 46).

Осенью 1857 г. разразился сильнейший экономический кризис, побудивший Маркса самым энергичным образом за­няться непосредственной разработкой своей экономической теории. В то же самое время Марксом был собран настолько обильный материал по проблеме кризисов, что наряду с серией статей в «New-York Daily Tribune» on хотел даже написать совместно с Энгельсом специальную работу па эту тему. Для этой цели Маркс завел специальные «регистрационные книги», в которых отмечал развитие кризиса в крунпеших капитали­стических странах. Но вскоре все основное внимание Маркса было поглощено подведением итогов его экономических иссле­дований пятидесятых годов. Маркс очень спешил с этой рабо­той, полагая, что углубление экономического кризиса может привести к революционной ситуации. «Я работаю, как беше­ный, ночи напролет над подитоживанием своих экономических исследований,— писал он Энгельсу 8 декабря 1857 г.,— чтобы до потопа иметь ясность, по крайней мере, в основных вопро­сах» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 29, с. 185). В тот  же самый день жена Маркса в своем письме к другу и сорат­нику Маркса и Энгельса Конраду Шрамму следующим обра­зом описывала ход работы Маркса: «Вы легко можете себе представить, какое приподнятое настроение у Мавра. Вновь вернулась вся его прежняя работоспособность и энергия, так же как бодрость и веселость духа... Днем Карл работает, чтобы обеспечить хлеб насущный, ночами — чтобы завершить свою политическую экономию. Теперь... эта работа стала необходи­мой потребностью времени» (там же, с. 531).

С октября 1857 по май 1858 г. Марксом была создана обширная — объемом свыше 50 печатных листов — рукопись, которой оп дал название «Критика политической экономии» и которая представляет собой первый черновой набросок будущего «Капитала». Этой рукописи принадлежит исключительно важное место в истории марксизма. Здесь впервые Маркс разработал свою теорию стоимости, а на ее основе — теорию при­бавочной стоимости, этот «краеугольный камень экономиче­ской теории Маркса» (Ленин), совершив тем самым, по сло­вам Энгельса, свое второе великое открытие, которое вместе с открытием материалистического понимания истории превра­тило социализм из утопии в науку.

Рукопись 1857—1858 гг. непосредственно вводит читателя в самый метод исследования, применяемый Марксом, в его творческую лабораторию, дает возможность шаг за шагом про­следить процесс создания Марксом его экономического учения. Впоследствии Маркс изложил свою экономическую теорию в «Капитале», но, как отмечал сам Маркс, «способ изложения не может с формальной стороны не отличаться от способа ис­следования. Исследование должно детально освоиться с мате­риалом, проанализировать различные формы его развития, про­следить их внутреннюю связь. Лишь после того как эта работа закончена, может быть надлежащим образом изображено дей­ствительное движение» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 23, с. 21). В рукописи «Критика политической экономии» и зафиксирован процесс исследования Марксом капиталисти­ческого способа производства, процесс рождения повой теории.

Рукопись 1857—1858 гг. открывается «Главой о деньгах», обозначенной у Маркса римской цифрой II. Это объясняется тем, что главе о деньгах Маркс собирался предпослать главу, которой оп сначала хотел дать название «Стоимость» (на по­следней странице рукописи 1857—1858 гг. под арабской циф­рой 1 содержится набросок начала этой главы), а впоследст­вии —  в работе «К критике политической экономии»— дал на­звание «Товар».

«Главу о деньгах» Маркс начал с критики мелкобуржуаз­ных экономических воззрений Прудона, прежде всего — прудоновской теории денег. Критику прудонизма, отмежевание от этого «лжебрата» Маркс, считал важной задачей научного со­циализма. «Чтобы расчистить путь социализму критическому и материалистическому, стремящемуся сделать понятным действительное историческое развитие общественного производ­ства,— отмечал впоследствии Маркс,— надо было резко порвать с той идеалистической политической экономией, последним воплощением которой был, сам того не сознавая, Прудон» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 19, с. 231-232).

Критика теории Прудона, направленной на реформирова­ние буржуазного общества, была дана Марксом в «Нищете философии», но там Маркс еще в значительной мере опирался на экономические воззрения Риккардо. В рукописи 1857— 1858 гг. Маркс осуществил критику прудонизма уже с позиций созданной им экономической теории. Маркс полностью опро­верг тезис прудонистов о возможности путем реформы банков уничтожить антагонистические противоречия капитализма. Маркс показал, что антагонистический характер противоречий капиталистического общества «не может быть взорван путем тихой метаморфозы» (наст, изд., ч. I, с. 105), что попыт­ки прудонистов сохранить буржуазный строй, лишь исправив его «недостатки», являются вредной утопией, дезорганизую­щей рабочий класс, отвлекающей его от подготовки социали­стической революции.

В процессе критики прудонистских воззрений в рукописи 1857—1858 гг. Маркс разработал все основные элементы своей теории стоимости. Он показал, как в ходе развития обществен­ного производства и общественного разделения труда происходит превращение продукта в товар, а товара — в деньги. «Действительный вопрос,— отмечал Маркс,— заключается в следующем: не вызывает ли сама буржуазная система обмена необходимости в специфическом орудии обмена? Не создает ли она необходимым образом особого эквивалента для всех стоимостей?» (наст, изд., ч. I, с. 68). Здесь Марксом поставлен вопрос, который буржуазным экономистам даже и не приходил в голову, вопрос о необходимой связи между товаром и день­гами. Впервые Маркс сформулировал этот вопрос еще в «Ни­щете философии», но решение его было дано только в ру­кописи 1857—1858 гг. на основе анализа двух факторов товара—потребительной стоимости и стоимости,— а также двой­ственного характера труда, создающего товар. Маркс показал, что противоречие между качественной однородностью товаров как стоимостей и их натуральным различием как потребитель­ных стоимостей находит свое внешнее разрешение в процессе обмена, в раздвоении товара на товар и деньги, в приобрете­нии стоимостью товара самостоятельного существования в осо­бом товаре — в деньгах. Являясь внешним разрешением про­тиворечия между потребительной стоимостью и стоимостью товара, деньги в то же время обостряют все противоречия осно­ванного на частном обмене товарного производства, поднимают их на новую ступень. В этих противоречиях и таится возмож­ность экономических кризисов.

Хотя критика прудонизма занимает большое место в ру­кописи 1857—1858 гг., по главным объектом критики Маркса была классическая буржуазная политическая экономия. Раз­работав в «Главе о деньгах» свою теорию стоимости и денег, Маркс дал критику и Рикардовской количественной теории денег.

Маркс показал далее, что противоречие между потребитель­ной стоимостью и стоимостью товара в свою очередь вытекает из двойственного характера труда в буржуазном обществе, из того, что общественный труд в условиях частной собственности на средства производства непосредственно является трудом частным. Это антагонистическое противоречие товарно-капита­листического хозяйства Маркс сформулировал следующим об­разом: «Индивиды производят только для общества и в обще­стве», однако «их производство не является непосредственно общественным» (наст, изд., ч. I, с. 104).

Учение о двойственном характере труда в частном товар­ном производстве, разработанное впервые в рукописи 1857— 1858 гг., составляет основу теории стоимости Маркса. Именно здесь, прежде всего, проходит та грань, которая отделяет тео­рию Маркса от трудовой теории стоимости классиков буржу­азной политической экономии. Буржуазные экономисты-классики не понимали качественной противоположности между конкретным и абстрактным трудом в буржуазном обществе и сводили все дело к определению величины стоимости рабочим временем. Между тем, подчеркивал Маркс, на учении о двой­ственном характере труда «основывается все понимание фак­тов» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 31, с. 277).

В процессе разработки своей теории стоимости в рукописи 1857—1858 гг. Маркс пришел и к открытию товара как «экономической клеточки» буржуазного общества. А это означало, что исходным пунктом анализа экономической структуры буржуазного общества является не стоимость и не стоимостное отношение товаров, которое можно только мыслить, а сам товар, вещественный носитель этих отношений. Именно поэтому Маркс впоследствии изменил название первой главы своей ра­боты: вместо названия «Стоимость» дал ей название «Товар». Уже в наброске этой главы в конце рукописи 1857—1858 гг. Маркс писал: «Первая категория, в которой выступает буржу­азное богатство, это—товар».

Одним из важнейших итогов «Главы о деньгах» явился вывод Маркса о том, что развитая форма товарного производ­ства в условиях частной собственности на средства производ­ства с необходимостью предполагает капиталистические отно­шения. Тенденция развития товарного производства и меновой стоимости необходимо приводит к «разрыву между трудом и собственностью», «так что труд будет создавать чужую собст­венность, а собственность — распоряжаться чужим трудом» (наст, изд., ч. I, с. 186). В следующей главе рукописи 1857— 1858 гг., в «Главе о капитале», Маркс блестяще решил цент­ральную проблему своего исследования — объяснение механиз­ма капиталистической эксплуатации.

Буржуазные экономисты тщетно пытались непосредственно перейти от стоимости к капиталу; они объявляли капитал, простой суммой стоимостей, не понимая, что как в реальной дей­ствительности, так и в теории здесь имеет место качественный скачок. «Простое движение меновых стоимостей,— подчерки­вает Маркс,— как оно имеет место в чистом обращении, ни­когда не может реализовать капитал» (там же, с. 203).

Содержанием капиталистического производственного отно­шения является отношение между рабочим и капиталистом, между трудом и капиталом, которые противостоят друг другу и между которыми имеет место обмен. Трудность анализа этого отношения заключается в том, что неэквивалентный по существу обмен между рабочим и капиталистом осуществляет­ся на основе закона стоимости, т. е на основе обмена эквива­лентов. Тот анализ, который Маркс осуществил в «Главе о ка­питале», в значительной мере построен на исследованном Марксом в «Главе о деньгах» двойственном характере товара, па рассмотрении товара как единства противоположностей: потребительной стоимости и стоимости.

Прежде всего, Маркс расщепил обмен между капиталом и трудом на два качественно различных, противоположных про­цесса: 1) собственно обмен между рабочим и капиталистом, в результате которого капиталист «получает в обмен такую производительную силу, которая сохраняет и умножает ка­питал»; 2) самый процесс труда, в котором осуществляется это сохранение и умножение капитала. Анализируя первую стадию, Маркс формулирует следующее положение: «В отно­шении между капиталом и трудом... одна сторона (капитал) противостоит другой, прежде всего как меновая стоимость, а другая сторона (труд) противостоит капиталу, прежде всего как потребительная стоимость» (наст, изд., ч. I, с. 218—219). Здесь Марксом был сделан важный шаг к тому, чтобы от обычной формулы буржуазных экономистов о «труде-товаре», о «продаже труда» перейти к товару «рабочая сила». Труд в этом рассуждении Маркса выступает уже не как товар, а как потребительная стоимость того товара, который рабочий про­дает капиталисту. Особенность этой потребительной стоимости заключается в том, что она «не материализована в продукте, вообще не существует вне рабочего, следовательно, существует не действительно, а лишь в возможности, как его способность» (там же, с. 218). В результате первой стадии обмена между трудом и капиталом в руки капиталиста и перешло распоряже­ние живым трудом рабочего. Второй стадией обмена является самый процесс живого труда, процесс создания меновых стои­мостей, в результате которого сохраняется и увеличивается капитал.

Маркс показал, что, не являясь собственником средств про­изводства, рабочий не может быть и собственником своего труда, а, следовательно, и продукта своего труда, той стоимо­сти, которую живой труд создает в процессе производства. Однако некоторую, заранее определенную часть этой созданной рабочим и принадлежащей капиталисту стоимости капиталист должен возвратить рабочему в виде заработной платы, для того чтобы оплатить стоимость рабочей силы, т. е. то количе­ство труда, которое было затрачено на производство самого рабочего. Если уровень производительности труда настолько высок, что стоимость, созданная живым трудом, превышает стоимость рабочей силы, то имеет место прибавочный труд, и капиталист получает прибавочную стоимость, равную раз­ности между всей созданной живым трудом стоимостью и стоимостью рабочей силы. Капиталистический способ произ­водства как раз и характеризуется таким уровнем разви­тия производительных сил, при котором производительный труд выступает как труд, создающий прибавочную стои­мость.

Маркс в «Главе о капитале» развивает также свое учение о двух формах прибавочной стоимости, об абсолютной и относительной прибавочной стоимости, и в связи с этим вскрывает двоякую тенденцию капитала: к удлинению рабочего дня как средству увеличения абсолютной прибавочной стоимости и тс  сокращению необходимого рабочего времени как средству увеличения относительной прибавочной стоимости.

Маркс впервые в истории экономической науки объяснил механизм капиталистической эксплуатации; показал, что присвоение классом капиталистов прибавочной стоимости, создан­ной рабочими, является основой капиталистического способа производства и происходит в полном соответствии с его внут­ренними законами, и прежде всего с законом стоимости.

Прибавочная стоимость в теории Маркса выступает как необходимый результат капиталистических производственных отношений; она составляет сущность этих отношений, опреде­ляет другие категории и отношения буржуазного общества, обусловливает закон движения капиталистического способа производства, неизбежность его гибели и замены его коммунизмом. Если капиталистическая эксплуатация, как это показал Маркс, вытекает из самого существа капиталистических производственных отношений, то отсюда прямо следовало, что никакое освобождение рабочего класса от эксплуатации не может быть осуществлено в рамках капиталистического строя. Вместе с тем, как отмечал Маркс, внутри самого буржуазного общества создаются материальные предпосылки для уничто­жения капиталистического способа производства, «возникают такие производственные отношения и отношения общения, которые представляют собой одновременно мины для взрыва этого строя» (наст, изд., ч. I, с. 105).

Маркс не остановился в рукописи 1857—1858 гг. на откры­тии прибавочной стоимости; он приступил к объяснению на основе прибавочной стоимости ее превращенных форм, дейст­вующих на поверхности буржуазного общества. Опираясь на впервые развитое им в этой рукописи учение о двух формах капитала — постоянном и переменном,— Маркс разработал теорию прибыли как превращенной формы прибавочной стои­мости. При этом Маркс отмечал ошибки и противоречия, вытекающие у буржуазных экономистов из того, что прибыль понималась ими не как производная, вторичная форма прибавочной стоимости.

Исследование в рукописи 1857—1858 гг. прибавочной стои­мости независимо от ее особых форм — прибыли, процента, земельной ренты — представляет собой один из важнейших моментов в качественном отличии экономического учения Маркса от буржуазной политической экономии, постоянно сме­шивавшей особые формы прибавочной стоимости с ее общей формой, в силу чего теория прибыли даже у классиков буржу­азной политической экономии представляла собой, по выражению Маркса, «мешанину». Сообщая Энгельсу о своей работе над рукописью 1857—1858 гг., Маркс в письме от 14 января 1858 г. отмечал, что он «опрокинул все учение о прибыли в его прежнем виде».

Маркс впервые сформулировал в рукописи 1857—1858 гг. «два закона, вытекающие из превращения прибавочной стоимости в форму прибыли». Первый из них заключается в том, что норма прибыли всегда меньше нормы прибавочной стоимости. Второй закон — закон тенденции нормы прибыли к пони­жению — Маркс характеризует как «важнейший закон современной политической экономии», который «несмотря па свою несложность, до сих пор никем не был понят и еще никогда сознательно не формулировался» (наст, изд., ч. II, с. 264).

Одним из результатов действия этого закона является, как указывает Маркс, возрастающее несоответствие между разви­тием производительных сил общества и буржуазными произ­водственными отношениями; неизбежным следствием этого несоответствия являются экономические кризисы.

В рукописи 1857—1858 гг. Маркс вплотную подошел к от­крытию закона средней прибыли и цены производства. Установив, что прибыль всего класса капиталистов не может быть больше суммы прибавочной стоимости, Маркс пришел к вы­воду о необходимо существующих в различных отраслях про­изводства неодинаковых индивидуальных нормах прибыли, перераспределяемых в результате межотраслевой конкуренции в общую норму прибыли. Образование общей нормы прибыли происходит, как показал Маркс, путем перераспределения об­щей суммы прибавочной стоимости, произведенной во всех отраслях капиталистического производства, пропорционально величине вложенного капитала. При этом товары продаются по отличающимся от их стоимостей ценам, которые в одних отраслях стоят выше, а в других отраслях — ниже стоимостей товаров.

Исчерпывающее решение проблемы средней прибыли и цены производства Маркс дал позднее, в процессе работы над рукописью 1861 — 1863 гг.

Рукопись 1857—1858 гг. была широко использовала Марк­сом в его последующей работе над «Капиталом». Однако в ней имеется немало также и такого материала, которому не на­шлось места в тексте четырех томов «Капитала».

Работая над «Главой о капитале» рукописи 1857—1858гг., Маркс пришел к важному выводу о соотношении логических и исторических аспектов метода научного исследования, о не­обходимости дополнить анализ капиталистического способа производства рассмотрением, с одной стороны, предшествую­щих общественных форм, а с другой стороны — той общественной формы, которая неизбежно придет на смену капита­лизму. «Наш метод,— писал Маркс,— показывает те пункты, где должно быть включено историческое рассмотрение пред­мета, т. е. те пункты, где буржуазная экономика, являющаяся всего лишь исторической формой процесса производства, содержит выходящие за ее пределы указания на более ранние исторические способы производства... С другой стороны, ... правильное рассмотрение приводит к пунктам, где намечается уничтожение современной формы производственных отноше­ний и в результате этого вырисовываются первые шаги преоб­разующего движения по направлению к будущему. Если, с од­ной стороны, до буржуазные фазы являются только лишь исто­рическими, т. е. уже устраненными предпосылками, то совре­менные условия производства выступают как устраняющие самих себя, а потому — как такие условия производства, кото­рые полагают исторические предпосылки для нового общест­венного строя» (наст, изд., ч. I, с. 454).

В этой связи Маркс дал в «Главе о капитале» исторический очерк «Формы, предшествующие капиталистическому производству», в котором он проследил развитие форм собствен­ности от первобытнообщинного строя до возникновения капиталистических форм присвоения. Этот исторический очерк принадлежит к тем частям рукописи 1857—1858 гг., которые существенно дополняют содержание четырех томов «Капи­тала».

Исследование докапиталистических формаций, предприня­тое здесь Марксом, представляет собой дальнейшую разработ­ку взглядов, изложенных впервые в «Немецкой идеологии». В рукописи 1857—1858 гг. Маркс дал определение собственно­сти и детально исследовал эволюцию ее форм в зависимости от изменения условий производства. Та связь, которая сущест­вует между формой собственности и условиями производства, была впоследствии зафиксирована Марксом в предисловии к первому выпуску «К критике политической экономии», где го­ворится об отношениях собственности как «юридическом выражении» тех или иных исторически сложившихся производ­ственных отношений.

В рукописи 1857—1858 гг. Маркс дал также характеристику понятия способа производства, указав при этом на активную роль производительных сил в процессе общественного развития, на сферу материального производства как на базис всей общественной жизни.

Проанализировав развитие докапиталистических форм соб­ственности, Маркс глубоко проник в сущность тех историче­ских условий, которые являются предпосылкой капиталисти­ческого развития. Маркс показал, что предпосылкой возникно­вения капитализма является исторический процесс разложения различных форм собственности работника па условия произ­водства или собственности на работника как на объективное условие производства.

Исследовав генезис капитализма, открыв законы его воз­никновения и развития, Маркс вскрыл действительное историческое место капитализма, доказал неизбежность его гибели, неизбежность уничтожения присущего капитализму разрыва между трудом и собственностью. «Для того чтобы труд снова стал относиться к своим объективным условиям как к своей собственности,— замечает Маркс,— необходимо, чтобы иная система пришла на смену системе частного обмена» (наст, изд., ч. I, с. 507). Данный Марксом в этой связи анализ нового, при­ходящего на смену капитализму, общественного строя являет­ся ценным добавлением к тем высказываниям Маркса о ком­мунизме, которые содержатся в «Капитале».

В рукописи 1857—1858 гг. Маркс дает характеристику ком­мунистического общества как такого общества, где господст­вует «свободная индивидуальность, основанная на универсаль­ном развитии индивидов и на превращении их коллективной, общественной производительности в их общественное достоя­ние» (там же, с. 103). Маркс подчеркивает историческую необходимость перехода к коммунистическому обществу, возник­новение которого предполагает определенную ступень развития материальных и духовных условий.

Труд в будущем коммунистическом обществе характеризу­ется Марксом как труд непосредственно общественный: в условиях коллективного производства труд отдельного лица с самого начала выступает как общественный труд. Чрезвы­чайно важное значение имеет сформулированный Марксом в рукописи 1857—1858 гг. закон экономии времени в условиях коммунистического общества: «Если предположить наличие коллективного производства,— пишет Маркс,— определение времени, естественно, сохраняет существенное значение. Чем меньше времени требуется обществу на производство пшеницы, скота и т. д., тем больше времени оно выигрывает для дру­гого производства, материального или духовного. Как для от­дельного индивида, так и для общества всесторонность его развития, его потребления и его деятельности зависит от сбере­жения времени. Всякая экономия, в конечном счете, сводится к экономии времени. Точно так же общество должно целесооб­разно распределять свое время, чтобы достичь производства, соответствующего его совокупным потребностям, подобно тому, как отдельное лицо должно правильно распределять свое время, чтобы приобрести знания в надлежащих соотношениях или чтобы удовлетворять различным требованиям, предъявляемым к его деятельности. Стало быть, экономия времени, равно как и планомерное распределение рабочего времени по различным отраслям производства, остается первым экономическим законом на основе коллективного производства. Это становится законом даже в гораздо более высокой степени» (там же, с. 119).

Большое внимание в рукописи 1857—1858 гг. уделено ана­лизу противоречивой тенденции капитализма: развивая производительные силы общества и повышая производительность труда, капиталистический способ производства создает свобод­ное время, которое он, однако, стремится превратить в приба­вочный труд. Только коммунизм способен уничтожить этот антагонистический характер свободного времени и привести к таким условиям, когда необходимое рабочее время будет определяться потребностями общественного индивида, а развитие производительных сил обусловит возрастание свободного времени всех членов общества. С другой стороны, увеличение свободного времени, времени, предназначенного для наиболее полного развития индивида, само будет воздействовать на про­изводительность труда «как величайшая производительная сила» (наст, изд., ч. II, с. 223).

В отличие от некоторых социалистов-утопистов, мечтавших о превращении труда при коммунизме из ненавистного бремени, из проклятия, каковым он является для громадного большинства трудящихся при капитализме, в игру, в простую забаву,— Маркс говорит о труде в коммунистическом обществе как о первейшей жизненной потребности, как о «дьявольски серьезном деле». Этот труд имеет научный характер, он явля­ется практическим применением знаний, «экспериментальной наукой, материально творческой и предметно воплощающейся наукой», в то время как сама паука все больше и больше

становится «непосредственной производительной силой».

* * *

Создавая свою экономическую теорию, Маркс одновременно разрабатывал и структуру своего экономического труда. Выше приводилась первая наметка плана, сделанная Марксом в конце августа 1857 г. в неоконченном «Введении». Этот план, воспроизведенный Марксом примерно в том же виде в конце «Главы о деньгах» (см. наст, изд., ч. I, с. 175), предполагал разделение всего труда на пять частей, причем в первой ча­сти должны были рассматриваться всеобщие абстрактные оп­ределения, присущие в той или иной степени всем формам общества.

В ноябре 1857 г. в начале «Главы о капитале» (см. наст, изд., ч. I, с. 215 и 228) Маркс дает уже гораздо более подроб­ные варианты плана, причем в разделе «Всеобщность» (впо­следствии этот раздел был назван Марксом «Капитал вообще») намечает — по-видимому, впервые — трехчленное деление ма­териала, сыгравшее впоследствии такую большую роль в структуре «Капитала». Первые варианты плана были еще сформулированы Марксом в терминах гегелевской «Логики» (14 января 1858 г. в письме к Энгельсу Маркс заметил: «Для метода обработки материала большую услугу оказало мне то, что я по чистой случайности вновь перелистал «Логику» Ге­геля»), но постепенно эти формулировки освобождались от философских строительных лесов, в которые они поначалу были заключены.

В феврале 1858 г. Маркс вступил в переговоры с Лассалем по поводу издания своего экономического труда в виде отдельных выпусков. В письме к Лассалю от 22 февраля 1858 г. Маркс сообщает план всей своей работы, предусматривавший шесть книг: «1) О капитале (содержит несколько вводных глав). 2) О земельной собственности. 3) О наемном труде. 4) О государстве. 5) Международная торговля. 6) Мировой рынок».

В письме к Энгельсу от 2 апреля 1858 г. Маркс также пе­речисляет шесть книг, из которых должен был состоять его экономический труд, а содержание первой книги—»     Капитале »— разбивает следующим образом:  а) Капитал вообще... b) Конкуренция или действие многих капиталов друг на дру­га. с) Кредит... d) Акционерный капитал, как самая совер­шенная форма (подводящая к коммунизму), вместе со всеми его противоречиями».

В письме к Лассалю от 11 марта 1858 г. Маркс сообщает план первого выпуска своего труда:  1) стоимость, 2) деньги, 3) капитал вообще (процесс производства капитала, процесс обращения капитала, единство того и другого, или капитал и прибыль (процент))». Этот вариант плана интересен тем, что Маркс в нем осуществляет четкое деление раздела «Капитал вообще», которое впоследствии легло в основу расчленения  всей теоретической части труда Маркса на три тома. Таким же образом расчленена «Глава о капитале» в рукописи 1857— 1858 гг.

Прекратив в самом конце мая 1858 г. работу над рукописью 1857—1858 гг., Маркс принялся перечитывать ее, составляя при этом «Указатель к семи тетрадям», из которых состоит рукопись «Критика политической экономии». В первом набро­ске «Указателя» содержится группировка материала для пер­вого выпуска труда Маркса, произведенная в той же самой последовательности, как это было сделано в письме к Лассалю от 11 марта 1858 г. В этом наброске «Указателя» Маркс впер­вые осуществил расчленение главы о «Процессе производства капитала». Второй набросок «Указателя» содержит группи­ровку материала для главы «Деньги».

В соответствии со схемой «Указателя» и планами первого выпуска своего труда (которому он дал название «К критике политической экономии») Маркс с августа по октябрь 1858 г. создает первоначальный текст первых двух глав («Товар» и «Деньги») и набрасывает начало третьей главы («Капитал»). До нас дошла лишь заключительная часть этой рукописи, содержащая конец главы о деньгах и начало главы о капитале. Два раздела из первоначального текста второй главы— «Проявление закона присвоения в простом обращений» и «Переход к капиталу»—не вошли в окончательный текст первого вы­пуска «К критике политической экономии».

Рукопись этого первого выпуска, содержавшего две главы: «Товар» и «Деньги, или простое обращение», была отправ­лена издателю в Берлин 26 января 1859 г., а 23 февраля туда же была отправлена рукопись предисловия «К критике поли­тической экономии», в котором Маркс дал классическую фор­мулировку основ материалистического понимания истории и краткие сведения о ходе своих собственных занятий политиче­ской экономией.

В рабочей тетради, которой Маркс пользовался с 1858 по 1862 г., он указал дату 28 февраля 1859 г., как дату начала заполнения этой тетради новыми выписками из прочитанных книг и других печатных материалов, необходимыми ему для главы о «Капитале вообще». Приблизительно в то же время, а может быть, немного ранее этого, он завел специальную «Тетрадь с цитатами», в которую под определенными рубри­ками, относящимися к тематике «Капитала вообще», вписывал выдержки из перечитываемых им своих предыдущих тетрадей с выписками.

Однако с февраля — марта 1860 г. в экономических заня­тиях Маркса наступил длительный перерыв в связи с необхо­димостью выступить против бонапартистского агента Карла Фогта с разоблачениями его клеветнических выпадов против пролетарской партии. Затем тяжелая болезнь жены и самого Маркса мешали вернуться к работе над продолжением его экономического труда. Он смог вновь приступить к этой работе только в начале июня 1861 г.

Одной из первых подготовительных стадий явилось, по-ви­димому, составление «Указателя к тетради с цитатами», кото­рый должен был облегчить пользование ею. Сама «Тетрадь с цитатами» заполнялась нужными Марксу материалами, по меньшей мере, до первых месяцев 1860 г. включительно. Это дает основание для заключения, что «Указатель к тетради с цитатами» составлен уже после длительного перерыва в ра­боте Маркса над своим экономическим трудом, т. е. в 1861 г., а так как этот «Указатель» в тетради В, где он написан, непосредственно предшествует «Рефератам к моим собственным тетрадям», то и эти «Рефераты» составлены не в 1859 г., как считалось раньше, а в 1861 г. «Рефераты» дают только постра­ничный перечень неупорядоченного содержания «собственных тетрадей» Маркса, без какой-либо систематизации их весьма пестрой тематики. Предварительную систематизацию и логиче­ское расчленение содержания главы о «Капитале вообще» дает набросок плана этой главы, который, судя по всему, составлен летом 1861 г., непосредственно перед тем, как Маркс в авгу­сте этого же года на основе составленного им плана приступил к написанию разросшейся затем до весьма внушительных раз­меров (около 200 печатных листов) рукописи 1861 —1863 гг. Рукопись эта первоначально была задумана как продолжение первого выпуска «К критике политической экономии» в виде «Второго выпуска». Но уже 28 декабря 1862 г. Маркс сообщил Кугельману о своем решении опубликовать отдельную, само­стоятельную работу под заглавием «Капитал. К критике поли­тической экономии», а в дальнейшем заглавие всего труда по­лучило окончательную формулировку «Капитал. Критика по­литической экономии», и сюда было включено также и переработанное заново содержание первого выпуска, опубликованного в 1859 г.

* * *

Настоящее издание, как уже сказано выше, воспроизводит в несколько уточненном виде обе части 46-го тома Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса, который явился первой полной публикацией Марксовых экономических рукописей 1857— 1861 гг. на русском языке. Издание построено по строго хроно­логическому принципу и состоит из двух частей. В первую часть входят: незаконченный очерк «Бастиа и Кэрри», «Введение» и несколько более половины рукописи «Критика политической экономии». Вторая часть содержит вторую (меньшую) поло­вину рукописи «Критика политической экономии», «Указатель к семи тетрадям», фрагмент первоначального текста второй главы первого выпуска «К критике политической экономии» и начало третьей главы, а также «Рефераты к моим собствен­ным тетрадям» и набросок плана главы о «Капитале вообще».

Перевод экономических рукописей К. Маркса 1857—1861гг. сделан с текста упомянутого выше издания этих рукописей на языке оригинала (Магх К. Grundrisse der Kritik der politi- schen Okonomie. Moskau, 1939—1941). В текст издания 1939— 1941 гг., при сверке его с фотокопиями рукописей, были внесены двоякого рода поправки: 1) уточнения расшифровки ру­кописей Маркса и 2) исправления явных описок Маркса и арифметических ошибок в приводимых им примерах. Текст рукописей для придания им более обозримого характера рас­членен на разделы, которые снабжены заголовками, взятыми из «Указателя к семи тетрадям», из «Рефератов», из наброска плана главы о «Капитале вообще», а также заголовками от редакции. Редакционные заголовки разделов, сформулирован­ные на основании текста соответствующих частей рукописи с максимальным использованием терминов и формулировок са­мого Маркса, точно так же как и необходимые пояснения, в пе­реводе текста рукописей — даются в квадратных скобках. В квадратных же скобках даны цифры, обозначающие тетради рукописей Маркса (римские цифры или латинские буквы) и страницы каждой тетради (арабские цифры). В связи с этим те квадратные скобки, которые иногда встречаются в рукопи­сях Маркса, заменены фигурными скобками. Если текст ру­кописей дается без всяких перестановок, то номер тетради и страницы ставится только один раз, в самом начале каждой страницы рукописей. Если же текст печатается не подряд, а с теми или иными перестановками, вытекающими из указаний Маркса, то номер тетради и страницы рукописи ставится как в начале отрывка, так и в конце его.

Большие трудности при подготовке настоящего издания представила задача дать точный и в то же время удобочитае­мый перевод текста экономических рукописей 1857—1861 гг. Текст рукописей во многих местах литературно не отработан. Мысль Маркса нередко выражена в сокращенной и лишь на черно набросанной форме. Потребовалось немало усилий для того, чтобы найти адекватное выражение для передачи под­линного смысла оригинала. Хотя большая часть рукописей на­писана Марксом по-немецки, но он часто пользуется для выра­жения своих мыслей английскими и французскими оборотами, а иной раз и целиком переходит на английский или француз­ский язык. При переводе рукописей на русский язык все это надо было унифицировать таким образом, чтобы мысль Маркса, выраженная на разных языках, получила однозначное и макси­мально точное выражение в тексте русского перевода.

Чрезмерно длинные абзацы в тексте рукописей разбиты при переводе на более удобные для чтения абзацы меньших размеров. В отдельных случаях, когда в тексте рукописей встречаются особенно громоздкие фразы с вкрапленными в них побочными замечаниями Маркса, эти замечания даются в виде подстрочных сносок, чтобы не нарушить связь основного хода рассуждения.

Каждая из двух частей настоящего издания экономических рукописей К. Маркса 1857—1861 гг. снабжена научно-справочным аппаратом, состоящим из примечаний, указателя ци­тируемой и упоминаемой литературы, указателя русских переводов цитируемых Марксом книг, аннотированного указателя имен. В конце второй части настоящего издания дан предметный указатель к обеим частям издания.

* * *

Некоторая, сравнительно небольшая часть экономических рукописей К. Маркса 1857—1861 гг. была в разное время опубликована на русском языке.

В июле 1904 г. в социал-демократическом журнале «Правда» был опубликован перевод рукописи «Бастиа и Кэрри»; в 1905 г. этот перевод был издан в виде отдельной брошюры. Рукопись «Бастиа и Кэрри» была опубликована также в 1933 г. в журнале «Мировое хозяйство и мировая политика» (№ 3).

Во всех русских изданиях работы Маркса «К критике по­литической экономии» начиная с 1922 г. публикуется «Вве­дение». Оно опубликовано также в 12-м томе Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса.

«Глава о деньгах» из рукописи «Критика политической эко­номии» была напечатана в 1935 г. в виде IV тома «Архива Маркса и Энгельса». В 1939 г. в 3-м номере журнала «Проле­тарская революция» был опубликован отрывок из «Главы о капитале»— «Формы, предшествующие капиталистическому производству». В 1940 г. этот отрывок был издан отдельной брошюрой. Ряд других отрывков из «Главы о капитале» был опубликован в приложении к русскому изданию «К критике по­литической экономии», вышедшему в 1935 г., в журналах «Большевик» (1932 г., № 15; 1939 г., № 11-12), «Коммунист» (1958 г., № 7), «Вопросы философии» (1965 г., № 8; 1966 г., № 1, 5, 6, 9, 10; 1967 г., № 6, 7; 1968 г., № 5).

ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РУКОПИСИ

1857 — 1861 годов

(ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ ВАРИАНТ «КАПИТАЛА»)

Часть первая:

БАСТИА И КЭРИ

[III—1] Bastiat. Harmonies Economiques. 2-me edition. Paris, 1851

ВВОДНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

История современной политической экономии заканчи­вается Рикардо и Сисмонди — двумя антиподами, из которых один говорит по-английски, а другой по-французски,— подобно тому, как начинается она в конце XVII века Петти и Буагильбером. Позднейшая политико-экономическая литература сво­дится либо к эклектическим, синкретическим компендиям вро­де произведения Дж. Ст. Милля ², либо к более глубокой разра­ботке отдельных отраслей, как например «История цен» Тука³ и вообще новейшие сочинения об обращении — единственной отрасли, где действительно были сделаны новые открытия, так как сочинения о колонизации, земельной собственности (в ее различных формах), народонаселении и т. д. отличаются от прежних работ, собственно говоря, только большим обилием материала,— либо к воспроизведению старых экономических споров для более широкой публики и для практического раз­решения таких злободневных вопросов, как вопросы свободой торговли и протекционизма,— либо, наконец, к тенденциозному заострению классических направлений, как например Чалмерс по отношению к Мальтусу, Гюлих по отношению к Сисмонди и, в известном смысле, Мак-Куллох и Сениор (в их ранних сочи­нениях) по отношению к Рикардо. Это всецело литература эпи­гонов: воспроизведение старого, большее развитие формы, более широкое освоение материала, стремление к заостренности из­ложения, популяризация, резюмирование, разработка деталей, отсутствие ярких и решающих фаз анализа, инвентаризация старого, с одной стороны, и прирост отдельных частностей, с другой. Исключение составляют, по-видимому, только сочинения американца Кэрри и француза Бастна, из которых последний признаёт, что он опирается на первого. И тот и другой пони­мают, что противники [буржуазной] политической экономии — социализм и коммунизм — находят свою теоретическую пред­посылку в трудах самой классической политической экономии, особенно в трудах Рикардо, которые надо рассматривать как ее наиболее законченное и последнее выражение. Поэтому и тот и другой считают необходимым объявить ошибочным и под­вергнуть нападкам то теоретическое выражение, которое бур­жуазное общество исторически получило в современной поли­тической экономии, и доказывать гармонию производственных отношений там, где экономисты-классики наивно обрисовывали их антагонистичность. Совершенно различная, даже противо­положная национальная среда, в условиях которой пишут Кэри и Бастиа, вызывает у них, тем не менее, одинаковые уст­ремления.

Кэрри является единственным оригинальным экономистом Северной Америки. Он принадлежит к такой стране, где буржуазное общество развивалось не па основе феодализма, а на­чинало с самого себя; где оно выступает не как переживший старое общество результат некоторого стародавнего движения, а как исходный пункт некоторого нового движения; где государство, в отличие от всех прежних национальных образова­ний, с самого начала было подчинено буржуазному обществу, буржуазному производству и где оно никогда не могло предъ­являть претензий на то, чтобы быть самоцелью; где само бур­жуазное общество, соединяя в себе производительные силы Старого света с огромными природными богатствами Нового света, развилось в неслыханных до сих пор размерах и с неви­данной до сих пор свободой движения; где оно далеко превзо­шло всю проделанную до сих нор работу по [III —2] овладе­нию силами природы и где, наконец, антагонизмы самого буржуазного общества выступают всего лишь как мимолетные моменты.

Что может быть естественнее того, что те производственные отношения, в которых этот огромный Новый свет развивался так быстро, так поразительно и так успешно, рассматриваются у Кэрри как вечные нормальные отношения общественного производства и общения, которые в Европе (особенно в Англии, олицетворяющей для него Европу) лишь стеснены и нарушены унаследованными от феодального периода ограничениями? Что может быть естественнее того, что эти отношения выступают в глазах Кэрри как такие отношения, которые только в искаженном и фальсифицированном виде наблюдаются, воспроизводятся или обобщаются английскими экономистами, смешиваю­щими, по мнению Кэрри, случайные извращения этих отношений с их имманентным характером?

Противопоставление американских отношений английским — вот к чему сводится его критика английской теории земельной собственности, заработной платы, народонаселения, классовых противоречий и т. д. По его мнению, в Англии буржуазное общество существует не в чистом виде, несоответственно свое­му понятию, не адекватно самому себе, и потому понятия анг­лийских экономистов о буржуазном обществе никак не могут быть правильным, незатемненным выражением незнакомой им действительности.

Мешающее воздействие традиционных, не выросших из ло­на самого буржуазного общества влияний на его естественные отношения сводится у Кэрри в последнем счете к влиянию госу­дарства на буржуазное общество, к его вмешательству и к превышению им своих полномочий. Например, согласно природе вещей, заработная плата доложна возрастать вместе с ростом производительности труда. А если мы находим, что действи­тельность не соответствует этому закону, то мы должны — происходит ли это в Индостане или в Англии — лишь отвлечь­ся от влияний правительства, от налогов, [государственных] монополий и т. д. Если рассматривать буржуазные отношения сами по себе, т. е. если сбросить со счетов влияния, оказывае­мые государством, то буржуазные отношения на деле всегда, мол, подтвердят гармонические законы буржуазной политиче­ской экономии. В какой мере эти государственные влияния, государственные долги, налоги и т. д. сами вырастают из бур­жуазных отношений, так что, например, в Англии они являют­ся отнюдь не результатом феодализма, а, напротив, результатом его разложения и преодоления, в какой мере, далее, в самой Северной Америке вместе с централизацией капитала растет власть центрального правительства,— этого, конечно, Кэрри не исследует.

В то время как Кэрри, таким образом, в противовес англий­ским экономистам выпячивает более высокую степень развития буржуазного общества в Северной Америке, Бастиа в противо­вес французским социалистам выпячивает более низкую сте­пень развития буржуазного общества во Франции. [Обращаясь к французским социалистам, он восклицает:] Вы думаете, что восстаете против законов буржуазного общества, [но делаете это] в такой стране, где этим законам никогда не было позволено осуществиться в действительности! Вы знаете эти  законы только в чахлой французской форме и рассматриваете как имманентную форму их то, что является лишь их нацио­нально-французским искажением. Взгляните на Англию! У нас во Франции задача заключается в том, чтобы освободить бур­жуазное общество от тех оков, которые па него накладывает государство. Вы же хотите умножить эти оковы. Добейтесь сперва того, чтобы буржуазные отношения существовали у нас в своем чистом виде, а тогда мы опять потолкуем. (Бастиа здесь прав постольку, поскольку во Франции вследствие ее своеобразной социальной структуры считается социализмом мно­гое такое, что в Англии является политической экономией.)

Однако Кэрри, исходным пунктом которого является аме­риканская эмансипация буржуазного общества от государ­ства, кончает требованием государственного вмешательства для того, чтобы чистое развитие буржуазных отношений не нарушалось, как это фактически происходит в Америке, вли­янием извне. Он протекционист, между тем как Бастиа фрит­редер.

Гармония экономических законов выступает во всем мире как дисгармония, и зачатки этой дисгармонии поражают Кэрри даже в Соединенных Штатах. Откуда это странное явление? Кэрри объясняет его разрушительным воздействием на мировой рынок Англии, стремящейся к промышленной монополии. Пер­воначально английские отношения были искажены внутри страны ложными теориями английских экономистов. Теперь Англия, [III—3] как господствующая сила на мировом рынке, искажает гармонию экономических отношений вовне, во всех странах мира. Эта дисгармония есть действительная дисгармония, а не основанная лишь на субъективном понимании эко­номистов.

Для Кэрри Англия в экономическом отношении представляет то же самое, что Россия для Уркарта в политическом отношении. Гармония экономических отношений базируется, по Кэрри, па гармоническом сотрудничестве города и деревни, промышленности и земледелия. Разрушив эту основную гармонию вну­три страны, Англия уничтожает ее своей конкуренцией повсю­ду на мировом рынке и поэтому является элементом, разру­шающим всеобщую гармонию. Защитой против этого могут служить только покровительственные пошлины — насильствен­ное национальное ограждение от разрушительного действия английской крупной промышленности. Последним убежищем «экономических гармоний» оказывается, таким образом, госу­дарство, которое Кэрри первоначально клеймил как единствен­ного нарушителя этих гармоний. С одной стороны, Кэрри опять выступает здесь как вырази­тель национального развития определенной страны, а именно Соединенных Штатов, как выразитель их противоположности по отношению к Англии и их конкуренции с Англией. Он это делает в наивной форме, предлагая Соединенным Штатам раз­рушить распространяемый Англией индустриализм путем более быстрого развития его у себя дома при помощи покровитель­ственных пошлин. Оставляя в стороне эту наивность, мы видим, что гармония буржуазных производственных отношений кон­чается у Кэрри полнейшей дисгармонией этих отношений там, где они выступают на наиболее грандиозной арене, на мировом рынке, достигнув наиболее грандиозного развития в качестве отношений производящих наций. Все те отношения, которые кажутся ему гармоничными внутри определенных националь­ных границ, а также в абстрактной форме всеобщих отношений буржуазного общества — концентрация капитала, разделение труда, наемный труд и т. д.,— оказываются у него дисгармо­ничными там, где они выступают в своей наиболее развитой форме, в своей форме мирового рынка, как такие внутренние отношения, которые создают господство англичан на мировом рынке и которые, в качестве разрушительных результатов, яв­ляются следствием этого господства.

Гармонично, если внутри какой-нибудь страны патриар­хальное производство уступает место промышленному производству и если процесс разложения, сопровождающий это раз­витие, рассматривается только с его положительной стороны. Но дисгармонично, если английская крупная промышленность разлагает патриархальные или мелкобуржуазные или другие стоящие на более низкой ступени развития формы чужого на­ционального производства. Концентрация капитала внутри какой-нибудь страны и разлагающее действие этой концентра­ции в пределах той же страны представляются ему лишь с положительной стороны. Но монополия концентрированного английского капитала и ее разлагающее воздействие на менее крупные национальные капиталы других народов — дисгар­моничны. Кэрри не понял того, что эти дисгармонии мирового рынка являются лишь последним адекватным выражением тех дисгармоний, которые фиксируются, как абстрактные отношения, в экономических категориях и которые в своем мини­мальном масштабе обладают тем или иным локальным существованием.

Нет ничего удивительного в том, что Кэрри, с другой сторо­ны, совершенно забывает о положительном содержании этих процессов разложения при их полном проявлении на мировом рынке, т. е. забывает о той стороне, которую он единственно только и замечает у экономических категорий, рассматривае­мых в их абстрактной форме, или у реальных отношений вну­три той или другой страны, из которых эти категории абстра­гированы. Поэтому там, где экономические отношения предста­ют перед ним в их истине, т. е. в их универсальной реальности, он сразу же переходит от своего принципиального оптимизма к раздраженному и выступающему с доносами пессимизму. Это противоречие и делает его произведения оригинальными и при­дает им их подлинное значение. Он одинаково американец как в своем утверждении гармонии внутри буржуазного общества, так и в утверждении о дисгармоничности тех же самых отно­шений в их проявлении на мировом рынке.

У Бастиа все это отсутствует. Гармония отношений буржу­азного общества выступает у него как такая потусторонность, которая начинается как раз там, где границы Франции кон­чаются, которая существует в Англии и в Америке. Это всего лишь созданная его воображением идеальная форма не французских, англо-американских отношений, а не действительная форма отношений буржуазного общества в том виде, в каком они выступают перед ним в его собственной стране. Поэтому в то время как у него гармония отнюдь не проистекает из пол­ноты живого созерцания действительности, а, наоборот, пред­ставляет собой напыщенный продукт некоей тощей и натяну­той, оперирующей противопоставлениями рефлексии,— единст­венным моментом реального положения вещей является у него требование к французскому государству отказаться от своих экономических границ.

Кэрри видит противоречия экономических отношений с того момента, когда они выступают на мировом рынке как англий­ские отношения. Бастиа, который всего лишь воображает себе гармонию, начинает видеть ее осуществление только там, где кончается Франция и где все национально обособленные состав­ные части буржуазного общества, освобожденные от опеки го­сударства, свободно конкурируют друг с другом. Однако сама эта его последняя гармония — являющаяся вместе с тем пред­посылкой всех его прежних, воображаемых гармоний — пред­ставляет собой опять-таки всего лишь требование, которое должно быть осуществлено путем фритредерского законода­тельства.

[III—4] Поэтому если Кэрри — оставляя совершенно в сто­роне научную ценность его исследований — имеет, по крайней мере, ту заслугу, что оп в абстрактной форме выразил крупные американские отношения, притом в их противопоставлении Старому свету, то у Бастиа единственным реальным фоном можно было бы считать мелкий характер французских отношений, которые повсюду проглядывают в его «Гармониях». Однако та­кого рода заслуга здесь излишня, потому что отношения такой старой страны, как Франция, достаточно хорошо известны и менее всего нуждаются в том, чтобы с ними знакомились на таком негативном окольном пути. Поэтому в области экономи­ческой науки Кэрри богат, так сказать, добросовестными иссле­дованиями по таким вопросам, как проблемы кредита, ренты и т. д. Бастиа же занят только тем, что, желая создать удовле­творенность существующими отношениями, перетолковывает соответствующим образом исследования, упирающиеся в про­тиворечия,— лицемерие удовлетворенности.

Всеобщность у Кэрри — это универсалпзм янки. Ему оди­наково близки Франция и Китай. Во всех случаях он выступа­ет как человек, живущий у берегов Тихого и Атлантического океанов. Всеобщность у Бастиа — это игнорирование всех стран. Как истый янки, Кэрри повсюду собирает груды мате­риала, который дает ему Старый свет, но не для того, чтобы познать имманентную душу этого материала и таким образом признать за ним право на своеобразную жизнь, а для того, чтобы его, в качестве мертвых примеров, в качестве безразлич­ного материала, переработать для своих целей, для своих положений, абстрагированных им под углом зрения янки. Отсюда его блуждание по всем странам, привлечение массы критически не обработанного статистического материала и начитаниость, напоминающая каталоги. Напротив, Бастиа преподносит фан­тастическую историю, преподносит свои абстракции то в форме рассудочного построения, то в форме предполагаемых событий, которые, однако, никогда и нигде не происходили. Он посту­пает как теолог, который трактует грех то, как закон челове­ческой природы, то, как историю грехопадения.

Поэтому оба одинаково неисторичны и антиисторичны. Но момент неисторичности у Кэрри является в настоящее время историческим принципом Северной Америки, между тем как элемент неисторичности у Бастиа представляет собой всего лишь отголосок характерной для XVIII века французской манеры обобщения. Кэрри поэтому отличается бесформенностью и рас­плывчатостью, Бастиа — вычурностью и формальной логич­ностью. Самое большее, что дает Бастиа, это — банальности, выраженные в форме парадоксов, отшлифованные как грани хрусталя. Кэрри начинает с нескольких общих положений, ко­торые он предпосылает в форме теории. За ними следует нагро­мождение неоформленного материала в качестве обоснования. Однако содержание предпосланных им общих положений оста­ется совершенно необработанным. У Бастиа же, если не счи­тать некоторых местных примеров или фантастически препари­рованных нормальных явлений из английской жизни, весь материал состоит только из общих положений экономистов.

Главным противником Кэрри является Рикардо, вообще со­временные английские экономисты; главным противником Ба­стиа — французские социалисты.

ГЛАВА XIV: О ЗАРАБОТНОЙ ПЛАТЕ⁴

[III—5] Вот главнейшие положения Бастиа.

1) Все люди стремятся к постоянству дохода, к fixed reve­nue *.

{Бастиа приводит чисто французский пример: каждый че­ловек стремится стать чиновником или сделать чиновником своего сына (см. книгу Бастиа, с. 371).}

Заработная плата является постоянной формой вознаграж­дения за труд (с. 376) и поэтому представляет собой весьма усовершенствованною форму ассоциации, в первоначальной фор­ме которой господствует элемент «случайности», поскольку здесь «все члены ассоциации подвержены всем случайностям, связан­ным с тем или иным предприятием» [с. 380].

{«Если капитал берет риск на себя, то вознаграждение за труд фик­сируется под названием заработной платы. Если же все хорошие и дур­ные последствия какого-нибудь предприятия хочет взять на себя труд, тогда вознаграждение капитала обособляется и фиксируется под назва­нием процента» (с. 382; дальнейшие рассуждения на эту тему см. на с. 382—383).}

Однако продолжает Бастиа, если первоначально в поло­жении работника господствовал элемент случайности, то и при системе наемного труда стабильность его положения еще недо­статочно обеспечена. Система наемного труда представляет собой

«промежуточную ступень между случайностью и стабильностью» [с. 384].

Ступень стабильности достигается путем «сбережений в те дни, когда у рабочего есть работа, для того чтобы иметь чем удовлетворить свои потребности в старости или во время бо­лезни» (с. 388).

Эта последняя ступень получает свое развитие при помощи «обществ взаимопомощи» (там же) и, наконец, при помощи «пенсионной кассы рабочих» ⁵ (с. 393).

(Подобно тому, как человек исходил у Бастиа из потреб­ности стать чиновником, так он заканчивает свой жизненный путь, преисполненный удовлетворения тем, что он получает пенсию.)

К пункту 1-му. Даже если бы все сказанное у Бастиа отно­сительно постоянства заработной платы было правильно, подведение заработной платы под категорию «постоянных дохо­дов» еще ничего не дало бы нам для познания своеобразного характера заработной платы, ее характерной определенности. Здесь был бы отмечен только один из аспектов заработной платы, общий для нее и для других источников дохода,— и ничего больше. Конечно, это давало бы уже кое-что для адвоката, стремящегося защищать преимущества системы наемного тру­да. Но экономисту, стремящемуся понять своеобразие этого отношения во всем его объеме, это еще не давало бы ничего. Фиксировать некоторое одностороннее определение какого-нибудь отношения, какой-нибудь экономической формы и вос­певать ему панегирики в противовес противоположному опреде­лению — этот заурядный адвокатский и апологетический приём весьма характерен для резонера Бастиа.

Итак, нам предлагается вместо «заработной платы» поста­вить слова «постоянство дохода». Разве постоянство дохода не есть нечто хорошее? Разве всякий человек не любит рассчи­тывать на нечто определенное? И особенно всякий мещански ограниченный француз с его мелкими чувствами и стремления­ми, этот человек, всегда в чем-то нуждающийся? Точно таким же способом защищалось и крепостничество — и, быть может, с большим правом.

Между тем можно было бы утверждать — и действительно утверждалось — как раз обратное. Можно поставить знак ра­венства между заработной платой и непостоянством в смысле продвижения вперед дальше определенного пункта. Кто не лю­бит продвигаться дальше, вместо того чтобы стоять на месте? Поэтому разве плохо такое отношение, которое дает шансы на возможность прогресса до бесконечности в смысле буржуазного благополучия? Вполне естественно, что у самого Бастиа си­стема наемного труда выступает в другом месте как некое непостоянство. Только благодаря непостоянству, благодаря переменам в положении рабочего, рабочий может перестать быть наемным рабочим и превратиться в капиталиста, как этого хочет Бастиа.

Итак, наемный труд хорош потому, что он есть постоян­ство; он хорош потому, что он есть непостоянство; он хорош потому, что он не есть ни то, ни другое в отдельности, а есть и то и другое в одинаковой мере. Какое же отношение не окажется хорошим, если свести его к одному одностороннему определению и это определение рассматривать как нечто положительное, а не как нечто отрицательное? На такого рода абстракции покоится всякая рефлектирующая болтовня, шарахающаяся то в одну, то в другую сторону, всякая апологе­тика, всякая благонамеренная софистика.

После этого общего предварительного замечания перейдем к действительному построению Бастиа.

(Заметим лишь еще мимоходом, что упоминаемый у Бастиа [на с. 378—379] издольщик из департамента Ланды — бедняга, соединяющий в себе несчастья наемного работника с преврат­ностями судьбы мелкого капиталиста,— действительно мог бы почувствовать себя счастливым, если бы его перевели на по­стоянную оплату.)

Прудоновская «описательная и философская история»⁶ едва ли может равняться с «описательной и философской исто­рией» противника Прудона — Бастиа. Согласно Бастиа, на смену первоначальной форме ассоциации, в которой все члены ассоциации одинаково несут последствия всех случайностей, приходит, как более высокая и достигнутая по добровольному соглашению обеих сторон, [III—6] та ступень ассоциации, на которой вознаграждение рабочего фиксировано. Мы уже не будем задерживать здесь внимание на той гениальной мысли, которая сначала предполагает существование, с одной сторо­ны, капиталиста, с другой — рабочего, чтобы лишь после этого, по договоренности между ними, постулировать возникновение отношения между капиталом и наемным трудом.

Та форма ассоциации, в которой рабочий подвержен вся­ким случайностям при получении доходов, в которой все производители одинаково зависят от случая и которая, подобно тому, как тезис предшествует антитезису, непосредственно предшествует наемному труду, при котором вознаграждение за труд приобретает постоянство, становится стабильным,— эта форма представляет собой, по мнению Бастиа, такое состояние общества, при котором господствующими формами производ­ства и общения являются рыболовство, охота и пастушество. Сначала бродячий рыбак, охотник, пастух, затем — наемный рабочий. Где и когда имел место этот исторический переход из полудикого состояния в современное? В лучшем случае — в «Charivari» ⁷.

В действительной истории наемный труд возникает из раз­ложения рабства и крепостничества или из разрушения общинной собственности, как это было у восточных и славянских народов,— а в своей адекватной, составляющей эпоху форме, охватывающей все общественное бытие труда, он возникает из гибели цехового хозяйства, сословного строя, натурального труда и натурального дохода, из промышленности, являвшейся побочной отраслью сельского хозяйства, из еще феодального мелкого сельского хозяйства и т. д. Во всех этих действитель­но исторических переходах наемный труд выступает как разложение, как уничтожение таких отношений, при которых труд был фиксирован во всех своих моментах: по получаемому им доходу, по своему содержанию, по месту выполнения, по своему объему и т. д. Таким образом, наемный труд высту­пает как отрицание постоянства труда и его вознаграждения. Непосредственный переход от фетиша африканца к «верхов­ному существу» Вольтера⁸ пли от охотничьего снаряжения североамериканского дикаря к капиталу Английского банка не так нелеп и антиисторичен, как переход от фигурирующего у Бастиа рыбака к наемному рабочему.

(Кроме того, во всех этих процессах развития нет и на­мека на изменения, происшедшие добровольно, по взаимному соглашению.)

Этой исторической конструкции, в которой Бастиа свою плоскую абстракцию ложно представляет себе в форме действительного события, достойным образом соответствует зак­лючительное положение Бастиа, в котором английские обще­ства взаимопомощи и сберегательные кассы выступают как последнее слово системы наемного труда и как разрешение всех социальных антиномий.

Итак, в действительной истории характерной чертой наем­ного труда является непостоянство, т. е. нечто прямо противоположное построению Бастиа. Но каким образом он вообще пришел к конструированию постоянства как всекомпенсирующего определения наемного труда? И каким образом пришел он к попытке исторически представить определяемый в этом смысле наемный труд как более высокую форму вознагражде­ния труда, его вознаграждения в других формах общества или ассоциации?

Все экономисты, когда они говорят о существующем отно­шении между капиталом и наемным трудом, между прибылью и заработной платой и доказывают рабочему, что он не имеет нрава претендовать на участие в шансах прибыли,— вообще, когда они хотят успокоить рабочего насчет его подчиненной роли по отношению к капиталисту,— всегда указывают рабо­чему на то, что ему в противоположность капиталисту обеспе­чено известное постоянство дохода, более или менее независи­мое от крупного риска капитала. Совершенно так же Дон-Кихот утешал Санчо Пансу, говоря, что хотя ему и достаются все побои, но зато ему и не нужно быть храбрым. Таким образом, то определение, которое экономисты приписывают заработной плате в противоположность прибыли, Бастиа пре­вращает в определение наемного труда в противоположность прежним формам труда и рассматривает его как шаг вперед по сравнению с вознаграждением труда при этих прежних от­ношениях. Банальность, подсовываемая в существующее от­ношение и служащая для утешения одной его стороны и ее примирения с другой стороной, вытаскивается г-ном Бастиа из этого отношения и преподносится как историческая основа для возникновения самого этого отношения.

Экономисты говорят: в отношении между заработной пла­той и прибылью, между наемным трудом и капиталом преимущество постоянства принадлежит заработной плате.

Г-н Бастиа заявляет: постоянство, т. е. одна из сторон от­ношения между заработной платой и прибылью, является исторической основой возникновения наемного труда (или принадлежит заработной плате не в противоположность к при­были, а в противоположность к прежним формам вознаграж­дения труда), стало быть, и исторической основой возникно­вения прибыли, т. е. — исторической основой возникновения всего этого отношения.

Так у Бастиа банальность об одной стороне отношения ме­жду заработной платой и прибылью незаметно превращается в историческую основу всего этого отношения. Происходит это потому, что его воображение всегда занято социализмом, который ему затем всюду мерещится как самая первая форма ассоциации. Здесь перед нами пример того, какую важную форму приобретают у Бастиа такие апологетические баналь­ности, которые в рассуждениях экономистов обычно занимают всего лишь второстепенное место.

[III—7] Вернемся к экономистам. В чем состоит это по­стоянство заработной платы? Разве заработная плата является неизменно постоянной? Это, безусловно, противоречило бы за­кону спроса и предложения, являющемуся основой для уста­новления высоты заработной платы. Ни один экономист не отрицает колебаний заработной платы, ее повышения и пони­жения. Далее, разве заработная плата не зависит от кризисов? Или от применения машин, делающих наемный труд излишним? Или от разделения труда, которое его перемещает из одной отрасли в другую? Утверждать все это было бы ересью, да это и не утверждается.

Все, что тут имеется в виду, состоит в следующем: если брать общие средние данные, то заработная плата составляет некоторую среднюю величину, т. е. приближается к столь нена­вистному для Бастиа минимуму заработной платы для всего рабочего класса, и в общем и целом наблюдается известная средняя непрерывность труда, так что заработная плата мо­жет, например, продолжать выплачиваться и тогда, когда при­быль падает или даже на короткое время совсем исчезает. Но это означает лишь следующее: если предположить, что наемный труд является господствующей формой труда, основой произ­водства, то рабочий класс существует на заработную плату и в среднем отдельному рабочему обеспечено некоторое посто­янство работы по найму. Другими словами, это — тавтология (Логично обаснованая болтовня, чепуха, тувта). Там, где капитал и наемный труд являются господствующим производственным отношением, существует и средняя непре­рывность наемного труда и постольку — постоянство заработ­ной платы для рабочего. Где существует наемный труд, там он существует. И вот это-то и рассматривается г-ном Бастиа как всекомпенсирующее качество наемного труда!

Далее, сказать, что при таком состоянии общества, которое характеризуется развитостью капитала, общественное произ­водство в целом является более регулярным, более непрерыв­ным, более всесторонним, а вместе с тем и более «постоянен» доход запятых в нем элементов, чем там, где капитал, т. е. производство, еще не находится на этой ступени развития,— это значит высказать другую тавтологию, которая уже дана вместе с самим понятием капитала и покоящегося на нем про­изводства. Другими словами, кто же отрицает, что всеобщее существование наемного труда предполагает более высокое развитие производительных сил, чем то, которое имелось на ступенях, предшествовавших наемному труду? И каким обра­зом пришло бы социалистам в голову выдвигать более высо­кие требования, если бы они не исходили из этого более высо­кого развития порожденных наемным трудом общественных производительных сил? Последнее, напротив, есть предпосыл­ка их требований.

Примечание. Первая форма, в которой заработная плата выступает как всеобщее явление, это — военное жалованье, которое появляется во времена упадка нацио­нальных войск и гражданской милиции. Сперва сами граждане начинают получать жалованье. Вскоре вслед за этим их место занимают наемники, переставшие быть гражданами.

2) (Нет возможности прослеживать дальше эту нелепицу.

Поэтому мы оставляем г-на Бастиа.) [III—7] 

 

 В любом производстве всегда есть орудия производства, у музыканта музыкальный инструмент, у писателя ручка или компьютер, у слесаря или ремонтника слесарные инструменты или целые механизмы, у политиков инструментами могут быть целые институты власти, и т. д. Но есть различия, рабочий получает за счет своего труда, чиновник, за счёт  налогов, церковный служитель, за счёт сборов подаяния, мошенники за счёт воровства. Каждая форма производства порождает свойственные ей правовые отношения, формы правления, свои порядки и законы. Изменение или нарушение этих порядков,  порождает изменение общества их нравственное и моральное понятье окружающей действительности.  Производство порождает личность (или группа людей) желающую выделиться при распределении и обмену доходов. Эта Личность, зная что без производства нет потребления, также как, без потребления нет производства,  требует присвоение чужих благ на законных основаниях, порождая не стабильность общественного порядка, потребительное отношение к общественному порядку.  Или нежелание общество людей жить по старому, вызывает изменение и обновление общественных порядков и законов.

I. ПРОИЗВОДСТВО, ПОТРЕБЛЕНИЕ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕ, ОБМЕН (ОБРАЩЕНИЕ) ¹⁰

1. ПРОИЗВОДСТВО

С тех пор, как первобытный человек научился жить общиной, началось первобытное производство, продуктов, средств производства, оружья и другое.  Совместный труд людей заставляет быть более организованными, возникает производственная и бытовая культура, которая проходя весь путь, все эпохи, постоянно меняется. Общество делиться на классы. Однако политическая экономия — не технология. В любом обществе существует определённая форма собственности.  Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее. Производство создает предметы, соответствующие потребностям. Именно потребление создает потребность.  Если потребности в этом производстве маленькие или отсутствуют, значит что производство будет производить не кому не нужный мусор. Производство организуется и определяется распределением. При  распределении прибыли, согласно общественным законам, учитывается рента, прибыль производства и процентное отчисление, налогообложение, долги и тому подобное. Применение машин изменяет распределение, как орудий производства, так и продуктов. Земля, сама, является как продукт торговли и производства.  Именно общественный труд создает богатство, общественную  культуру, общественные законы, играет роль в историческом развитии общества.

[М—1] а) Предмет исследования — это, прежде всего ма­териальное производство.

Индивиды, производящие в обществе,— а, следовательно, общественно-определенное производство индивидов,— таков, естественно, исходный пункт. Единичный и обособленный охотник, и рыболов, с которых начинают Смит и Рикардо¹¹, принадлежат к лишенным фантазии выдумкам XVIII века. Это — робинзонады, которые отнюдь не являются — как воображают историки культуры — лишь реакцией против чрезмер­ной утонченности и возвращением к ложно понятой природной, натуральной жизни. Ни в малейшей степени не покоится на таком натурализме и contrat social Руссо ¹², который устанав­ливает путем договора взаимоотношение и связь между субъ­ектами, по своей природе независимыми друг от друга. Нату­рализм здесь — видимость, и только эстетическая видимость, создаваемая большими и малыми робинзонадами. А в действи­тельности это, скорее,— предвосхищение того «гражданского общества», которое подготовлялось с XVI века и в XVIII веке сделало гигантские шаги на пути к своей зрелости. В этом обществе свободной конкуренции отдельный человек выступает освобожденным от природных связей и т. д., которые в прежние исторические эпохи делали его принадлежностью определенного ограниченного человеческого конгломерата. Пророкам XVIII века, на плечах которых еще всецело стоят Смит и Рикардо, этот индивид XVIII века — продукт, с од­ной стороны, разложения феодальных общественных форм, а с другой — развития новых производительных сил, начавшего­ся с XVI века,— представляется идеалом, существование которо­го относится к прошлому; он представляется им не результатом истории, а ее исходным пунктом, ибо именно он признается у них индивидом, соответствующим природе, согласно их пред­ставлению о человеческой природе, признается не чем-то возникающим в ходе истории, а чем-то данным самой природой. Эта иллюзия была до сих пор свойственна каждой новой эпохе. Стюарт, который во многих отношениях находится в оппо­зиции к XVIII веку и, как аристократ, в большей степени стоит на исторической почве, избежал этой ограничен­ности.

Чем дальше назад уходим мы в глубь истории, тем в боль­шей степени индивид, а, следовательно, и производящий инди­вид, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому: сначала еще совершенно естественным образом он связан с семьей и с семьей, развившейся в род; позднее — с возникающей из столкновения и слияния родов общиной в ее различных формах. Лишь в XVIII веке, в «гражданском обществе», различные формы общественной свя­зи выступают, но отношению к отдельной личности как всего лишь средство для ее частных целей, как внешняя необходи­мость. Однако эпоха, порождающая эту точку зрения — точку зрения обособленного одиночки,— есть как раз эпоха наибо­лее развитых общественных (с этой точки зрения всеобщих) отношений. Человек есть в самом буквальном смысле 3«>ov tcoXitixov¹⁸, не только животное, которому свойственно общение, но животное, которое только в обществе [М—2] и может обо­собляться. Производство обособленного одиночки вне обще­ства — редкое явление, которое, конечно, может произойти с цивилизованным человеком, случайно заброшенным в необи­таемую местность и потенциально уже содержащим в себе общественные силы,— такая же бессмыслица, как развитие языка без совместно живущих и разговаривающих между собой индивидов. На этом можно больше не останавливаться. Этого пункта можно было бы вовсе не касаться, если бы нелепости, вполне понятные у людей XVIII века, не были снова всерьез привнесены в новейшую политическую экономию Бастиа, Кэрри *, Ирудоном ¹⁴ и т. д. Прудону и другим, конечно, приятно давать историко-философское объяснение происхожде­нию какого-либо экономического отношения, исторического воз­никновения которого он не знает, путем создания мифов о том, что Адаму или Прометею данная идея явилась в готовом и законченном виде, а затем она была введена и т. д. Нет ни­чего более сухого и скучного, чем фантазирующее locus com­munis*.

Итак, когда речь идет о производстве, то всегда о производ­стве на определенной ступени общественного развития — о производстве общественных индивидов. Может поэтому по­казаться, что для того, чтобы вообще говорить о производстве, мы должны либо проследить процесс исторического развития в его различных фазах, либо с самого начала заявить, что мы имеем дело с определенной исторической эпохой, например с современным буржуазным производством, которое и на самом деле является нашей подлинной темой. Однако все эпохи про­изводства имеют некоторые общие признаки, общие определе­ния. Производство вообще — это абстракция, но абстракция разумная, поскольку она действительно выделяет общее, фик­сирует его и потому избавляет нас от повторений. Однако это всеобщее или выделенное путем сравнения общее само есть нечто многообразно расчлененное, выражающееся в различных определениях. Кое-что из этого относится ко всем эпохам, дру­гое является общим лишь некоторым эпохам. Некоторые опре­деления общи и для новейшей и для древнейшей эпохи. Без них немыслимо никакое производство. Однако хотя наиболее развитые языки имеют законы и определения, общие с наи­менее развитыми, все же именно отличие от этого всеобщего и общего и есть то, что составляет их развитие. Определения, имеющие силу для производства вообще, должны быть выде­лены именно для того, чтобы из-за единства, которое происте­кает уже из того, что субъект, человечество, и объект, при­рода,— одни и те же, не были забыты существенные различия. В забвении этого заключается, например, вся мудрость совре­менных экономистов, которые доказывают вечность и гармо­ничность существующих социальных отношений. Они доказы­вают, например, что никакое производство невозможно без орудия производства, хотя бы этим орудием была только рука, что никакое производство невозможно без прошлого, накоп­ленного труда, хотя бы этот труд был всего лишь сноровкой, которую рука дикаря приобрела и накопила путем повторяю­щихся [М—3] тренировок. Капитал есть, между прочим, также и орудие производства, также и прошлый, объективирован­ный труд. Стало быть [заключают современные экономисты], ка­питал есть всеобщее, вечное, естественное отношение. Это полу­чается потому, что отбрасывают как раз то специфическое, что одно только и делает «орудие производства», «накопленный труд», капиталом. Вся история производственных отношений представляется поэтому, например, у Кэрри, лишь фальсифика­цией, злонамеренно учиненной правительствами.

Если не существует производства вообще, то не существует также и всеобщего производства. Производство всегда есть та или иная особая отрасль производства, например земледелие, животноводство, обрабатывающая промышленность и т. д., или оно есть их совокупность. Однако политическая экономия — не технология. Отношение всеобщих определений производства на данной общественной ступени развития к особенным фор­мам производства надлежит развить в другом месте (впоследствии).

Наконец, производство не есть и только особенное произ­водство: всегда имеется определенный общественный организм, общественный субъект, действующий в более обширной или более скудной совокупности отраслей производства. Отношение научного изложения к реальному движению опять-таки сюда еще не относится. Производство вообще. Особые отрасли производства. Производство как совокупное целое.

Стало модой изложению политической экономии предпосы­лать общую часть, и как раз такую, которая фигурирует под заглавием «Производство» (смотри, например, Дж. Ст. Мил - ля¹⁵) и в которой рассматриваются общие условия всякого производства.

Эта общая часть состоит или должна, как утверждают, со­стоять:

1)                  Из рассмотрения условий, без которых производство невозможно, т. е. таких условий, которые фактически всего лишь отмечают существенные моменты всякого производства. Это, однако, сводится фактически, как мы увидим, к немногим очень простым определениям, раздуваемым в плоские тавто­логии.

Из рассмотрения условий, в большей или меньшей сте­пени способствующих производству, каковы, например, прогрессирующее и стагнационное состояния общества у Адама Смита ¹⁶. То, что об этом говорит А. Смит, имеет свою ценность в качестве беглого замечания, но для того, чтобы это поднять до научного значения, были бы необходимы исследования о степенях производительности, по периодам, в ходе развития отдельных народов,— исследования, которые лежат вне рамок нашей темы; поскольку же эти исследования относятся к пей, они должны быть изложены при рассмотрении конкуренции, накопления и т. д. В общей постановке ответ сводится к об­щему положению, что промышленная нация достигает высо­кого уровня своего производства в тот момент, когда она во­обще находится на высоком уровне своего исторического раз­вития. И действительно, высокий уровень промышленного раз­вития народа имеет место до тех пор, пока главным для него является не прибыль [Gewinn], а добывание [Gewinnen]. По­стольку янки стоят выше англичан. Или же здесь указывают на то, что, например, известные расовые особенности, климат, природные условия, как-то: близость к морю, плодородие поч­вы и т. д., более благоприятны для производства, чем другие. Это опять-таки сводится к тавтологии, что богатство создается тем легче, чем в большей степени имеются налицо его субъек­тивные и объективные элементы.

[ М—4] Однако, все это не является тем, что для экономи­стов составляет действительную суть дела в этой общей части. Суть дела заключается скорее в том, что производство,— смо­три, например, Милля ¹⁷,— в отличие от распределения и т. д., изображается как заключенное в рамки независимых от исто­рии вечных законов природы, чтобы затем, пользуясь этим удобным случаем, совершенно незаметно в качестве непрелож­ных естественных законов общества in abstracto * подсунуть буржуазные отношения. Такова более или менее сознательная цель всего этого приема. При распределении, напротив, люди якобы действительно позволяют себе всякого рода произвол. Не говоря уже о том, что здесь грубо разрывается действи­тельная связь, существующая между производством и распре­делением, с самого начала должно быть ясно, что, каким бы различным ни было распределение на различных ступенях об­щественного развития, в нем, так же как и в производстве, могут быть выделены общие определения, и все исторические различия точно таким же образом могут быть смешаны и стер­ты в общечеловеческих законах. Например, раб, крепостной, наемный рабочий — все они получают известное количество пищи, которое дает им возможность существовать как рабу, как крепостному, как наемному рабочему. Завоеватель, живу­щий за счет дани, или чиновник, живущий за счет налогов, или земельный собственник — за счет ренты, или монах — за счет милостыни, или священнослужитель — за счет десяти­ны,— все они получают долю общественного продукта, опре­деляемую другими законами, чем доля раба и т. д. Два основ­ных пункта, которые все экономисты ставят под этой рубри­кой,— это: 1) собственность, 2) ее охрана юстицией, поли­цией и т. д.

На это следует весьма кратко ответить: ad 1) *. Всякое производство есть присвоение индивидом предметов природы в рамках определенной формы общества и посредством нее. В этом смысле будет тавтологией сказать, что собственность (присвоение) есть условие производства. Смешно, однако, делать отсюда прыжок к определенной форме собственности, например к частной собственности (что к тому же предполагало бы в качестве условия равным образом еще и противоположную форму — отсутствие собственности). Исто­рия, наоборот, показывает нам общую собственность (например, у индийцев, славян, древних кельтов и т. д.) как более изначальную форму,— форму, которая еще долго играет значительную роль в виде общинной собственности. Мы здесь еще совершенно не касаемся вопроса о том, растет ли богатство лучше при той или другой форме собственности. Но что, ни о каком производстве, а стало быть, и пи о каком обществе, не может быть речи там, где не существует никакой формы собственности,— это тавтология. Присвоение, которое ничего не присваивает, есть contradictio in subjecto.

ad 2). Охрана приобретенного и т. д. Если эти тривиаль­ности свести к их действительному содержанию, то они озна­чают больше, чем известно их проповедникам. А именно: что каждая форма производства порождает свойственные ей право­вые отношения, формы правления и т. д. Грубость и поверх­ностность взглядов в том и заключается, что явления, органи­чески [М—5] между собой связанные, ставятся в случайные взаимоотношения и в чисто рассудочную связь. У буржуазных экономистов здесь па уме только то, что при современной по­лиции можно лучше производить, чем, например, при кулач­ном праве. Они забывают только, что и кулачное право есть право и что право сильного в другой форме продолжает суще­ствовать также и в их «правовом государстве».

Когда общественные порядки, соответствующие опреде­ленной ступени производства, только возникают или когда они уже исчезают, естественно происходят нарушения производства, хотя и в различной степени и с различным резуль­татом.

Резюмируем: есть определения, общие всем ступеням про­изводства, которые фиксируются мышлением как всеобщие; однако так называемые всеобщие условия всякого производст­ва суть не что иное, как эти абстрактные моменты, с помощью которых нельзя понять ни одной действительной исторической ступени производства.

2. ОБЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ ПРОИЗВОДСТВА К РАСПРЕДЕЛЕНИЮ, ОБМЕНУ, ПОТРЕБЛЕНИЮ

Прежде чем вдаваться в дальнейший анализ производства, необходимо рассмотреть те различные рубрики, которые экономисты ставят рядом с производством.

Первое поверхностное представление: в процессе производ­ства члены общества приспосабливают (создают, преобразовывают) продукты природы к человеческим потребностям; распределение устанавливает долю каждого индивида в произведенном; обмен доставляет ему те определенные продукты, на которые он хочет обменять доставшуюся ему при распределе­нии долю; наконец, в потреблении продукты становятся пред­метами потребления, индивидуального присвоения. Производ­ство создает предметы, соответствующие потребностям; рас­пределение распределяет их согласно общественным законам; обмен снова распределяет уже распределенное согласно от­дельным потребностям; наконец, в потреблении продукт вы­падает из этого общественного движения, становится непо­средственно предметом и слугой отдельной потребности и удовлетворяет ее в процессе потребления. Производство высту­пает, таким образом, как исходный пункт, потребление — как конечный пункт, распределение и обмен — как середина, ко­торая, в свою очередь, заключает в себе два момента, поскольку распределение определяется как момент, исходящий от обще­ства, а обмен — как момент, исходящий от индивидов. В производстве объективируется личность; в потреблении субъекти­вируется вещь; в распределении общество берет на себя, в форме господствующих всеобщих определений, опосредствова­ние между производством и потреблением; в обмене они опосредствуются случайной определенностью индивида.

Распределение определяет отношение (количество), в ко­тором продукты достаются индивидам; обмен определяет те продукты, в которых индивид [М—6] требует себе свою часть, уделенную ему распределением.

Производство, распределение, обмен, потребление образуют, таким образом, правильный силлогизм: производство составляет в нем всеобщность, распределение и обмен — особенность, а потребление — единичность, замыкающую собой целое. Это, конечно, связь, но поверхностная. Производство [согласно полптико-экономам] определяется всеобщими законами приро­ды, распределение — общественной случайностью, и его влия­ние на производство может, поэтому быть или более благоприятным, или менее благоприятным; обмен находится между ними обоими как формально общественное движение, а заключительный акт — потребление, рассматриваемое не только как конечный пункт, но также и как конечная цель,— лежит, собственно говоря, вне политической экономии, за исключе­нием того, что оно, в свою очередь, оказывает обратное воз­действие на исходный пункт и вновь дает начало всему про­цессу.

Противники политико-экономов,— будь то противники из среды самой этой науки или вне ее,— упрекающие политика-экономов в варварском разрывании па части единого целого, либо стоят с ними па одной и той же почве, либо ниже их. Нет ничего более банального, чем упрек, будто политико-экономы обращают слишком большое, исключительно большое внимание па производство, рассматривая его как самоцель. Распределение имеет, мол, столь же большое значение. В осно­ве этого упрека лежит как раз представление политико-эко­номов, будто распределение существует как самостоятельная, независимая сфера рядом с производством. Или политико-экономам делают упрек, что, дескать, у них эти моменты не охватываются в их единстве. Как будто бы это разрывание единого целого па части проникло не из действительности в учебники, а, наоборот, из учебников — в действительность и как будто здесь дело идет о диалектическом примирении по­нятий, а не о понимании реальных отношений!

а) [ПОТРЕБЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО]

Производство есть непосредственно также и потребление. Двоякое потребление — субъективное и объективное. [Во-пер­вых:] индивид, развивающий свои способности в процессе производства, в то же время расходует, потребляет их в акте производства, точно так же как естественный акт создания потомства представляет собой потребление жизненных сил. Во-вторых: производство есть потребление средств производ­ства, которые используются, изнашиваются, а отчасти (как на пример при сжигании топлива) вновь распадаются на основные элементы. Точно так же производство есть потребление сырья, которое не сохраняет своего естественного вида и свойств, а, наоборот, утрачивает их. Поэтому сам акт производства, во всех своих моментах, есть также и акт потребления. Но со всем этим экономисты соглашаются. Производство, как непо­средственно идентичное с потреблением, потребление, как не­посредственно совпадающее с производством, они называют производительным потреблением. Эта идентичность производ­ства и потребления сводится к положению Спинозы: .«determi- natio est negatio» ^1S.

[M—7] Однако, это определение производительного потреб­ления как раз и выдвигается экономистами только для того, чтобы отделить потребление, идентичное с производством, от собственно потребления, которое, наоборот, понимается как уничтожающая противоположность производства. Итак, рас­смотрим собственно потребление.

Потребление есть непосредственно также и производство, подобно тому, как в природе потребление химических элементов и веществ есть производство растения. Что, например, в про­цессе питания, представляющем собой одну из форм потребле­ния, человек производит свое собственное тело,— это ясно; но это, же имеет силу и относительно всякого другого вида потребления, который с той или другой стороны, каждый в своем роде, производит человека. Это — потребительное производство. Однако говорит политическая экономия, это идентичное с по­треблением производство есть второй вид производства, про­истекающий из уничтожения продукта первого. В первом про­изводитель себя овеществляет, во втором — персонифицируется произведенная им вещь. Таким образом, это потребительное производство,— хотя оно есть непосредственное единство про­изводства и потребления,— существенно отличается от собст­венно производства. То непосредственное единство, в кото­ром производство совпадает с потреблением и потребление — с производством, сохраняет их непосредственную раздвоен­ность.

Итак, производство есть непосредственно потребление, по­требление есть непосредственно производство. Каждое непосредственно является своей противоположностью. Однако в то же время между обоими имеет место опосредствующее движение. Производство опосредствует потребление, для которого оно создает материал, без чего у потребления отсутствовал бы Предмет. Однако и потребление опосредствует производство, ибо только оно создает для продуктов субъекта, для которого они и являются продуктами. Продукт получает свое последнее завершение только в потреблении. Железная дорога, по которой не ездят, которая не используется, не потребляется, есть железная дорога только Suvd(j,=i*, а не в действительности. Без производства нет потребления, но и без потребления нет производства, так как производство было бы в таком случае бесцельно.

Потребление создает производство двояким образом:

2)                  Тем, что только в потреблении продукт становится дей­ствительным продуктом. Например, платье становится дейст­вительно платьем лишь тогда, когда его носят; дом, в котором не живут, фактически не является действительным домом. Та­ким образом, продукт, в отличие от простого предмета при­роды, проявляет себя как продукт, становится продуктом только в потреблении. Потребление, уничтожая продукт, этим самым придает ему завершенность, ибо продукт есть [резуль­тат] производства не просто, как овеществленная деятельность, а лишь, как предмет для деятельного субъекта.

3)                  Тем, что потребление создает потребность в новом про­изводстве, стало быть, идеальный, внутренне побуждающий мотив производства, являющийся его предпосылкой. Потреб­ление создает влечение к производству; оно создает также и тот предмет, который в качестве цели определяющим образом действует в процессе производства. И если ясно, что производство доставляет потреблению предмет в его внешней фор­ме, то [М—8] столь же ясно, что потребление полагает пред­мет производства идеально, как внутренний образ, как потреб­ность, как влечение и как цель. Оно создает предметы произ­водства в их еще субъективной форме. Без потребности нет производства. Но именно потребление воспроизводит потреб­ность.

Этому соответствует со стороны производства то, что оно:

3)                  доставляет потреблению материал, предмет. Потребление без предмета не есть потребление. Таким образом, с этой сто­роны производство создает, порождает потребление.

Но производство создает для потребления не только предмет,— оно придает потреблению также его определенность, его характер, его отшлифованность. Как потребление отшлифо­вывает продукт как продукт, точно так же производство отшлифовывает потребление. Прежде всего, предмет не есть предмет вообще, а определенный предмет, который должен быть потреблен определенным способом, опять-таки предуказанным самим производством. Голод есть голод, однако голод, который утоляется вареным мясом, поедаемым с помощью ножа и вилки, это иной голод, чем тот, при котором прогла­тывают сырое мясо с помощью рук, ногтей и зубов. Поэтому не только предмет потребления, но также и способ потребле­ния создается производством, не только объективно, но и субъ­ективно. Производство, таким образом, создает потребителя.

3) Производство доставляет не только потребности мате­риал, по и материалу потребность. Когда потребление выходит из своей первоначальной природной грубости и непосредствен­ности,— а длительное пребывание его на этой ступени само было бы результатом закосневшего в природной грубости про­изводства,— то оно само, как влечение, опосредствуется пред­метом. Потребность, которую оно ощущает в том или ином предмете, создана восприятием последнего. Произведение ис­кусства — то же самое происходит со всяким другим продук­том — создает публику, чувствующую искусство и способную наслаждаться красотой. Производство создает, поэтому не толь­ко предмет для субъекта, но также и субъект для предмета.

Итак, производство создает потребление: 1) производя для него материал, 2) определяя способ потребления, 3) возбуж­дая в потребителе потребность, предметом которой является создаваемый им продукт. Оно производит, поэтому предмет потребления, способ потребления и влечение к потреблению. Точно так же потребление порождает способности производителя, возбуждая в нем направленную на определенную цель потребность.

Идентичность потребления и производства проявляется, следовательно, трояко:

4)                  Непосредственная идентичность: производство есть по­требление; потребление есть производство. Потребительное производство. Производительное потребление. Политико-эконом  называют то и другое [М—9] производительным потреблением, но делают еще одно различие: первое фигурирует как воспроизводство, второе — как производительное потребление. Все исследования относительно первого являются исследова­ниями о производительном и непроизводительном труде; исследования относительно второго — исследованиями о произво­дительном и непроизводительном потреблении.

Каждое из них выступает как средство для другого, одно опосредствуется другим, что находит свое выражение в их взаимной зависимости друг от друга. Это — такое движе­ние, благодаря которому они вступают в отношения друг к другу, выступают как настоятельно необходимые друг для друга, но в котором они остаются, тем не менее, еще внешними по отношению друг к другу. Производство создает материал как внешний предмет для потребления; потребление создает потребность как внутренний предмет, как цель для производ­ства. Без производства нет потребления, без потребления нет производства. Это положение фигурирует в политической эко­номии в различных формах.

5)                  Производство — не только непосредственно потребление, а потребление — непосредственно производство; производство также — не только средство для потребления, а потребление — цель для производства, т. е. в том смысле, что каждое достав­ляет другому его предмет: производство — внешний предмет для потребления, потребление — мысленно представляемый предмет для производства. Каждое из них есть не только не­посредственно другое и не только опосредствует другое, но каждое из них, совершаясь, создает другое, создает себя как другое. Только потребление и завершает акт производства, придавая продукту законченность его как продукта, поглощая его, уничтожая его самостоягельно-всщную форму, повышая посредством потребности в повторении способность, развитую в первом акте производства, до степени мастерства; оно, сле­довательно, не только тот завершающий акт, благодаря кото­рому продукт становится продуктом, но и тот, благодаря ко­торому производитель становится производителем. С другой стороны, производство создает потребление, создавая опреде­ленный способ потребления и затем создавая влечение к пот­реблению, саму способность потребления как потребность. Эта последняя, относящаяся к пункту 3-му, идентичность мно­гократно разъясняется в политической экономии в виде соотношения спроса и предложения, предметов и потребностей, потребностей естественных и созданных обществом.

Поэтому для гегельянца нет ничего проще, как отождест­вить производство и потребление. И это делается не только социалистическими беллетристами¹⁹, но и самыми прозаиче­скими экономистами, например Сэем, в той форме, что если рассматривать какой-нибудь народ в целом или также чело­вечество in abstracto, то его производство будет его потребле­нием. Шторх, указывая на ошибку Сэя, напомнил, что, напри­мер, народ не потребляет свой продукт целиком, но создает и средства производства, основной капитал и т. д.²⁰  Кроме того, рассматривать общество как один-единственный субъект значит рассматривать его неправильно, умозрительно. У еди­ничного субъекта производство и потребление выступают как моменты одного акта. Здесь важно [М—О⁷] подчеркнуть только то, что, будем ли мы рассматривать производство и потреб­ление как деятельность одного субъекта или как деятельность многих индивидов, они, во всяком случае, выступают как мо­менты такого процесса, в котором производство есть действи­тельно исходный пункт, а поэтому также и господствующий момент. В качестве нужды, в качестве потребности, потребле­ние само есть внутренний момент производительной деятель­ности. Но последняя есть исходный пункт реализации, а по­тому и ее господствующий момент — акт, в который снова превращается весь процесс. Индивид производит предмет и через его потребление возвращается опять к самому себе, но уже как производящий и воспроизводящий себя самого инди­вид. Потребление выступает, таким образом, как момент про­изводства.

Но в обществе отношение производителя к продукту, когда он уже изготовлен, чисто внешнее, и возвращение продукта к субъекту зависит от отношения последнего к другим инди­видам. Он не вступает непосредственно во владение продук­том. Точно так же непосредственное присвоение продукта не составляет его цели, если он производит в обществе. Между производителем и продуктом встает распределение, которое при помощи общественных законов определяет его долю в мире продуктов; следовательно, распределение становится ме­жду производством и потреблением.

Стоит ли распределение, как самостоятельная сфера, рядом с производством и вне его?

Ь) РАСПРЕДЕЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО

Если обратиться к обычным сочинениям по политической экономии, то, прежде всего не может не броситься в глаза, что все в них дается в двойном виде. Например, в разделе о рас­пределении фигурируют земельная рента, заработная плата, процент и прибыль, в то время как в разделе о производстве в качестве его факторов фигурируют земля, труд, капитал. От­носительно капитала с самого начала ясно, что он фигурирует двояко: 1) как фактор производства, 2) как источник дохода, как фактор, определяющий известные формы распределения. Процент и прибыль фигурируют, поэтому как таковые также и в производстве, поскольку они представляют собой те фор­мы, в которых увеличивается, возрастает капитал, следовательно, представляют собой моменты самого производства ка­питала. Процент и прибыль как формы распределения предпо­лагают капитал как фактор производства. Они — способы распределения, имеющие своей предпосылкой капитал как фактор производства. Они суть также и способы воспроизвод­ства капитала.

Заработная плата представляет собой также наемный труд, рассматриваемый под другой рубрикой: та определенность, которую труд имеет здесь как фактор производства, выступает там как определение распределения. Если бы труд не был определен как наемный труд, то и тот способ, которым он уча­ствует в продуктах, не выступал бы в качестве заработной платы, как, например, при рабстве. Наконец, земельная рен­та — если взять сразу ту наиболее развитую форму распреде­ления, в которой [М—10] принимает участие в продуктах зе­мельная собственность,— предполагает крупную земельную собственность (собственно говоря, крупное сельское хозяйст­во) в качестве фактора производства, но не землю как тако­вую, так, же как заработная плата не имеет своей предпосыл­кой труд как таковой. Отношения распределения и способы распределения выступают, поэтому лишь как оборотная сто­рона факторов производства. Индивид, принимающий участие в производстве в форме наемного труда, участвует в продук­тах, в результатах производства, в форме заработной платы. Структура распределения полностью определяется структурой производства. Распределение само есть продукт производст­ва — не только по распределяемому предмету, ибо распреде­ляться могут только результаты производства, но и по форме, ибо определенный способ участия в производстве определяет особые формы распределения, те формы, в которых люди при­нимают участие в распределении. В полнейшую иллюзию впа­дают те, которые в производстве говорят о земле, в распреде­лении — о земельной ренте и т. д.

Поэтому такие экономисты, как Рикардо, которых чаще всего упрекали в том, будто они обращают внимание только на производство, определяли распределение как единственный предмет политической экономии, ибо они инстинктивно рассматривали формы распределения как наиболее точное выра­жение, в котором фиксируются факторы производства в дан­ном обществе.

По отношению к отдельному индивиду распределение, ко­нечно, выступает как общественный закон, обусловливающий то его положение в производстве, в рамках которого он произ­водит и которое поэтому предшествует производству. Напри­мер, данный индивид с самого начала не имеет ни капитала, ни земельной собственности. С самого рождения в силу обще­ственного распределения ему предназначен наемный труд.

Однако это предназначение само есть результат того, что ка­питал и земельная собственность существуют как самостоя­тельные факторы производства.

Если рассматривать целые общества, то представляется, будто распределение еще с одной стороны предшествует производству и определяет его в качестве как бы доэкономического факта. Народ-завоеватель разделяет землю между участниками завоевания и устанавливает, таким образом, известное распре­деление земельной собственности и ее форму, а тем самым определяет и производство. Или он обращает побежденных в рабов и делает таким образом рабский труд основой производства. Или народ путем революции разбивает крупную земель­ную собственность на парцеллы и, следовательно, этим новым распределением придает производству новый характер. Или за­конодательство увековечивает земельную собственность в ру­ках известных семей или распределяет труд как наследствен­ную привилегию и фиксирует его, таким образом, в кастовом духе. Во всех этих случаях — а все они являются историче­скими — кажется, что не распределение организуется и опре­деляется производством, а, наоборот, производство организу­ется и определяется распределением.

[М—11] Распределение в самом поверхностном понимании выступает как распределение продуктов и, таким образом, представляется отстоящим далеко от производства и якобы самостоятельным по отношению к нему. Однако прежде чем распределение есть распределение продуктов, оно есть: 1) рас­пределение орудий производства и 2) — что представляет со­бой дальнейшее определение того же отношения — распреде­ление членов общества по различным родам производства (подчинение индивидов определенным производственным от­ношениям). Распределение продуктов есть, очевидно, лишь результат этого распределения, которое заключено в самом про­цессе производства и которое определяет структуру производ­ства. Рассматривать производство, отвлекаясь от этого заклю­чающегося в нем распределения, есть, очевидно, пустая абстракция, в то время как распределение продуктов, наобо­рот, дано само собой вместе с этим распределением, составля­ющим с самого начала момент производства. Рикардо, который стремился понять современное производство в его определен­ной социальной структуре и который является экономистом производства par excellence *, именно поэтому объявляет не производство, а распределение подлинным предметом совре­менной политической экономии. Отсюда опять-таки явствует крайняя ограниченность тех экономистов, которые изображают производство в качестве вечной истины, тогда как историю они ссылают в сферу распределения.

В каком отношении к производству находится это опреде­ляющее его распределение, есть, очевидно, вопрос, относящий­ся к самому производству. Если скажут, что тогда, по край­ней мере,— поскольку производство необходимым образом ис­ходит из известного распределения орудий производства,— распределение в этом смысле предшествует производству и образует его предпосылку, то на это следует ответить, что производство действительно имеет свои условия и предпосыл­ки, которые образуют собой его моменты. Последние могут на первых порах выступать как естественно выросшие. Самим процессом производства они превращаются из естественно вы­росших в исторические, и если для одного периода они вы­ступают как естественная предпосылка производства, то для другого периода они были его историческим результатом. В самом процессе производства они постоянно изменяются. Например, применение машин изменило распределение, как орудий производства, так и продуктов. Современная крупная земельная собственность сама есть результат как современной торговли и современной промышленности, так и применения последней к сельскому хозяйству.

Все намеченные выше вопросы сводятся в последнем счете к влиянию общеисторических условий на производство и к отношению между производством и историческим развитием вообще. Вопрос, очевидно, относится к рассмотрению и ана­лизу самого производства.

[М—12] Однако, в той тривиальной форме, в какой все эти вопросы были поставлены выше, на них можно дать столь же краткий ответ. При всех завоеваниях возможен троякий исход. Народ-завоеватель навязывает побежденным свой соб­ственный способ производства (например, англичане в этом столетии в Ирландии, отчасти в Индии); или он оставляет старый способ производства и довольствуется данью (напри­мер, турки и римляне); или происходит взаимодействие, из которого возникает нечто новое, некий синтез (отчасти при германских завоеваниях). Во всех случаях именно способ производства, будь то победителей, будь то побежденных, будь то возникший из соединения обоих, определяет то новое распределение, которое устанавливается. Хотя последнее вы­ступает как предпосылка для нового периода производства, само оно опять-таки есть продукт производства — и не только исторического вообще, но определенного исторического произ­водства.

Например, монголы, производя опустошения в России, дей­ствовали сообразно с их способом производства, пастбищным скотоводством, для которого большие необитаемые простран­ства являются главным условием. Германские варвары, для которых земледелие при помощи крепостных было обычным способом производства, так же как и изолированная жизнь в деревне, тем легче могли подчинить этим условиям римские провинции, что происшедшая там концентрация земельной собственности уже совершенно опрокинула прежние отноше­ния земледелия.

Существует традиционное представление, будто в извест­ные периоды люди жили только грабежом. Однако чтобы можно было грабить, должно быть налицо нечто для грабежа, стало быть, производство. И способ грабежа сам опять-таки определяется способом производства. Например, какая-нибудь stockjobbing nation * не может быть ограблена таким же спо­собом, как пастушеский народ.

Когда предметом грабежа является раб, то в его лице похи­щается непосредственно орудие производства. Однако в этом случае производство той страны, для которой он похищается, должно быть организовано так, чтобы оно допускало приме­нение рабского труда, или (как в Южной Америке и т. д.) должен быть создан соответствующий рабскому труду способ производства.

Законы могут увековечить какое-либо средство производ­ства, например землю, в руках известных семей. Эти законы только тогда получают экономическое значение, когда крупная земельная собственность находится в гармонии с обществен­ным производством, как, например, в Англии. Во Франции велось мелкое сельское хозяйство, несмотря на крупную зе­мельную собственность, поэтому последняя и была разбита ре­волюцией. Увековечение парцелляции, например посредством законов? Вопреки этим законам, собственность снова концен­трируется. Влияние законов, направленных па закрепление отношений распределения, и их воздействие этим путем на производство следует определить особо.

с) НАКОНЕЦ, ОБМЕН И ОБРАЩЕНИЕ. ОБМЕН И ПРОИЗВОДСТВО

[М—13] Обращение само есть лишь определенный момент обмена или обмен, рассматриваемый в целом.

Поскольку обмен есть лишь опосредствующий момент ме­жду производством и обусловленным им распределением, с од­ной стороны, и потреблением, с другом стороны, а потребление само выступает как момент производства, постольку и обмен, очевидно, заключен в производстве как его момент.

Ясно, во-первых, что обмен деятельностей и способностей, совершающийся в самом производстве, прямо в него входит и составляет его существенное содержание.

Во-вторых, то же самое верно и относительно обмена про­дуктов, поскольку он есть средство для производства готового продукта, предназначенного для непосредственного потребле­ния. Постольку сам обмен есть акт, входящий в производство. В-третьих, так называемый обмен между деловыми людьми и деловыми людьми²¹ по своей организации всецело определя­ется производством, да и сам представляет собой производст­венную деятельность. Обмен выступает независимым и индиф­ферентным по отношению к производству только в последней стадии, когда продукт обменивается непосредственно для по­требления. Однако 1) не существует обмена без разделения труда, будь это последнее чем-то первобытным или уже ре­зультатом исторического развития; 2) частный обмен предпо­лагает частное производство; 3) интенсивность обмена, его распространение, так же как и его форма, определяются раз­витием и структурой производства. Например, обмен между городом и деревней; обмен в деревне, в городе и т. д. Об­мен, таким образом, во всех своих моментах или непосредст­венно заключен в производстве, или определяется производ­ством.

Результат, к которому мы пришли, заключается не в том, что производство, распределение, обмен и потребление иден­тичны, а в том, что все они образуют собой части единого це­лого, различия внутри единства. Производство господствует как над самим собой, если его брать в противопоставлении к другим моментам, так и над этими другими моментами. С него каждый раз процесс начинается снова. Что обмен и потребление не могут иметь господствующего значения — это ясно само собой. То же самое относится к распределению как к распределению продуктов. В качестве же распределения факторов производства оно само есть момент производства. Определенное производство обусловливает, таким образом, определенное потребление, определенное распределение, опре­деленный обмен и определенные отношения этих различных моментов друг к другу. Конечно, и производство в его одно­сторонней форме, со своей стороны, определяется другими мо­ментами. Например, когда расширяется рынок, т. е. сфера обмена, возрастают размеры производства и становится глубже его дифференциация. С изменением распределения изменяется производство,— например, с концентрацией капитала, с раз­личным распределением населения между городом и деревней и т. д. Наконец, нужды потребления определяют производство. Между различными моментами имеет место взаимодействие. Это свойственно всякому органическому целому.

3. МЕТОД ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИКЕ

[М—14] Когда мы с точки зрения политической экономии рассматриваем какую-нибудь данную страну, то мы начинаем с ее населения, его разделения на классы, распределения на­селения между городом, деревней и морскими промыслами, между различными отраслями производства, с вывоза и ввоза, годового производства и потребления, товарных цен и т. д.

Кажется правильным начинать с реального и конкретного, с действительных предпосылок, следовательно, например, в политической экономии, с населения, которое есть основа и субъект всего общественного процесса производства. Однако при ближайшем рассмотрении это оказывается ошибочным. Население — это абстракция, если я оставлю в стороне, напри­мер, классы, из которых оно состоит. Эти классы опять-таки пустой звук, если я не знаю тех основ, на которых они поко­ятся, например наемного труда, капитала и т. д. Эти последние предполагают обмен, разделение труда, цены и т. д. Капитал, например,— ничто без наемного труда, без стоимости, денег, цены и т. д. Таким образом, если бы я начал с населения, то это было бы хаотическое представление о целом, и только пу­тем более детальных определений я аналитически подходил бы ко все более и более простым понятиям: от конкретного, данного в представлении, ко все более и более тощим абстрак­циям, пока не пришел бы к простейшим определениям. Отсю­да пришлось бы пуститься в обратный путь, пока я не при­шел бы, наконец, снова к населению, но на этот раз не как к хаотическому представлению о целом, а как к некоторой богатой совокупности многочисленных определений и отно­шений. Первый путь — это тот, по которому политическая эконо­мия исторически следовала в период своего возникновения. Например, экономисты XVII столетия всегда начинают с жи­вого целого, с населения, нации, государства, нескольких го­сударств и т. д., но они всегда заканчивают тем, что путем анализа выделяют некоторые определяющие абстрактные все­общие отношения, как разделение труда, деньги, стоимость и т. д. Как только эти отдельные моменты были более или менее зафиксированы и абстрагированы, стали возникать эко­номические системы, восходившие от простейшего — труд, разделение труда, потребность, меновая стоимость и т. д. — к государству, международному обмену и мировому рынку.

Последний метод есть, очевидно, правильный в научном отношении. Конкретное потому конкретно, что оно есть син­тез многих определений, следовательно единство многообраз­ного. В мышлении оно, поэтому выступает как процесс сип- теза, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный исходный пункт и, вслед­ствие этого, также исходный пункт созерцания и представле­ния. На первом пути полное представление подверглось испа­рению путем превращения его в абстрактные определения, на втором пути абстрактные определения ведут к воспроизведе­нию конкретного посредством мышления.

Гегель поэтому впал в иллюзию, понимая реальное как результат себя в себе синтезирующего, в себя углубляюще­гося и из самого себя развивающегося мышления, между тем как метод восхождения от абстрактного к конкретному есть лишь тот способ, при помощи которого мышление усваивает себе конкретное, воспроизводит его как духовно конкретное. Однако это ни в коем случае не есть процесс возникновения самого конкретного. Простейшая экономическая категория, на­пример меновая стоимость, предполагает население — населе­ние, производящее в определенных условиях,— а также [М— 15] определенные формы семьи, общины или государства и т. д. Меновая стоимость может существовать только как абстрактное, одностороннее отношение некоторого уже данного конкретного живого целого.

Напротив, как категория, меновая стоимость ведет допо­топное существование. Поэтому для такого сознания (а фило­софское сознание именно таково), для которого постигающее в понятиях мышление есть действительный человек и поэтому только постигнутый в понятиях мир как таковой есть действи­тельный мир,— движение категорий выступает как действи­тельный (хотя, к сожалению, и получающий некоторый толчок извне) акт производства, результатом которого является мир; и это — здесь, однако, мы опять имеем тавтологию — постольку правильно, поскольку конкретная целостность, в качестве мысленной целостности, мысленной конкретности, действи­тельно есть продукт мышления, понимания; но это, ни в коем случае не продукт понятия, порождающего само себя и раз­мышляющего вне созерцания и представления, а переработка созерцания и представления в понятия. Целое, как оно пред­ставляется в голове в качестве мыслимого целого, есть продукт мыслящей головы, которая осваивает для себя мир единственно возможным для нее способом,— способом, отличающимся от ху­дожественно, религиозно, практически-духовного освоения этого мира. Реальный субъект все время остается вне головы, существуя во всей своей самостоятельности, пока голова отно­сится к нему лишь умозрительно, лишь теоретически. Поэтому и при теоретическом методе субъект — общество — должен по­стоянно витать перед нашим представлением как предпо­сылка.

Однако не имело ли место также и независимое историче­ское или естественное существование этих простых категорий до появления более конкретных категорий? Qa depend *. На­пример, Гегель правильно начинает философию права с владе­ния как простейшего правового отношения субъекта. Но ни­какого владения не существует до семьи или до отношений господства и подчинения, которые суть гораздо более конкрет­ные отношения. Напротив, было бы правильно сказать, что существуют такие семьи, роды, которые еще только владеют, по не имеют собственности. Более простая по сравнению с соб­ственностью категория выступает, таким образом, как отно­шение, свойственное более простым семейным или родовым сообществам. В более развитом обществе она выступает как более простое отношение развившегося организма. Однако тот более конкретный субстрат, отношение которого есть владение, постоянно предполагается. Можно представить себе единич­ного дикаря владеющим. Но тогда владение не есть правовое отношение. Неверно, будто владение исторически развивается в семью. Наоборот, оно всегда предполагает эту «более кон­кретную правовую категорию». При этом, однако, здесь име­ется та доля истины, что простые категории суть выражения таких отношений, в которых менее развитая конкретность могла найти себе реализацию еще до установления более мно­госторонней связи или более многостороннего отношения, мысленно выраженного в более конкретной категории,— в то время как более развитая конкретность сохраняет более про­стую категорию как подчиненное отношение.

Деньги могут существовать и исторически существовали раньше капитала, раньше банков, раньше наемного труда и т. д. С этой стороны можно, стало быть, сказать, что более простая категория может выражать собой господствующие отношения менее развитого целого или подчиненные отношения более раз­витого целого, т. е. отношения, которые исторически уже существовали раньше, чем целое развилось в ту сторону, которая выражена в более конкретной категории. В этом смысле ход абстрактного мышления, восходящего от простейшего к слож­ному, соответствует действительному [М—16] историческому процессу.

С другой стороны, можно сказать, что встречаются весьма развитые и все-таки исторически менее зрелые формы обще­ства, где имеют место высшие экономические формы, напри­мер кооперация, развитое разделение труда и т. д., но не су­ществует никаких денег, как это было, например, в Перу²². Точно так же в славянских общинах деньги и обусловливаю­щий их обмен или совсем не выступают, или играют незначи­тельную роль внутри отдельных общин, но зато выступают на границах последних, в сношениях с другими общинами; вообще ошибочно принимать обмен внутри одной и той же об­щины за первоначально конституирующий элемент. Напротив, вначале обмен возникает чаще между различными общинами, чем между членами одной и той же общины. Далее: хотя день­ги начали играть известную роль очень рано и всесторонне, однако в древности они выступают как господствующий эле­мент только у односторонне определившихся наций, у торго­вых наций. И даже в наиболее развитой древности, у греков и римлян, полное развитие денег, составляющее предпосылку современного буржуазного общества, отмечается только в пе­риод разложения. Таким образом, эта совершенно простая ка­тегория исторически выступает в своей полной силе только в наиболее развитых состояниях общества. Она отнюдь не про­никает во все экономические отношения. Например, в Римской империи, в период наибольшего ее развития, основой остава­лись натуральные подати и повинности. Денежное хозяйство было там вполне развито, собственно говоря, только в армии. Оно никогда не охватывало всю сферу труда в целом.

Итак, хотя более простая категория исторически могла су­ществовать раньше более конкретной, она в своем полном интенсивном и экстенсивном развитии может быть присуща как раз более сложной форме общества, в то время как более конкретная категория была полнее развита при менее разви­той форме общества.

Труд, кажется, совершенно простой категорией. Представле­ние о нем в этой всеобщности — как о труде вообще — является тоже весьма древним. Тем не менее «труд», экономически рассматриваемый в этой простой форме, есть столь же современная категория, как и те отношения, которые порождают эту простую абстракцию. Монетарная система, например, рассматривает богатство еще как нечто всецело объективное, по­лагая его, как вещь, вовне — в деньгах. По сравнению с этой точкой зрения было большим шагом вперед, когда мануфак­турная или коммерческая система перенесла источник богат­ства из предмета в субъективную деятельность, в коммерче­ский и мануфактурный труд, однако сама эта деятельность все еще понималась ограниченно, как деятельность, произво­дящая деньги. Этой системе противостоит физиократическая система, которая признаёт в качестве труда, создающего бо­гатство, определенную форму труда — земледельческий труд, а самый объект она видит уже не в денежном облачении, а в продукте вообще, во всеобщем результате труда. Этот продукт, однако, соответственно ограниченному характеру деятельно­сти, все еще рассматривается как продукт, определяемый при­родой, как продукт земледелия, продукт земли par excel­lence.

[М—17] Огромным шагом вперед Адама Смита явилось то, что он отбросил всякую определенность деятельности, создающей богатство; у него фигурирует просто труд, не ману­фактурный, не коммерческий, не земледельческий труд, а как тот, так и другой. Вместе с абстрактной всеобщностью дея­тельности, создающей богатство, признается также и всеобщ­ность предмета, определяемого как богатство; это — продукт во­обще или опять-таки труд вообще, но уже как прошлый, овеществленный труд. Как труден и велик был этот переход, видно из того, что Адам Смит сам еще время от времени скатывается назад к физиократической системе. Здесь могло бы показаться, будто таким путем найдено лишь абстрактное выражение для простейшего и древнейшего отношения, в кото­ром люди, при любой форме общества, выступают как производители продуктов. Это верно с одной стороны, но неверно — С другой.

Безразличие к определенному виду труда предполагает весьма развитую совокупность действительных видов труда, ни один из которых уже не является господствующим над всеми остальными. Таким образом, наиболее всеобщие абстрак­ции возникают вообще только в условиях наиболее богатого конкретного развития, где одно и то же является общим для многих или для всех. Тогда оно перестает быть мыслимым только в особенной форме. С другой стороны, эта абстракция труда вообще есть не только мысленный результат некоторой конкретной совокупности видов труда. Безразличие к опреде­ленному виду труда соответствует такой форме общества, при которой индивиды с легкостью переходят от одного вида труда к другому и при которой данный определенный вид труда является для них случайным и потому безразличным. Труд здесь, не только в категории, но и в реальной действительности, стал средством для создания богатства вообще и утратил ту сращенность, которая раньше существовала между опреде­ленными индивидами и определенными видами труда. Такое состояние в наиболее развитом виде имеет место в самой со­временной из существующих форм буржуазного общества — в Соединенных Штатах. Таким образом, лишь здесь абстрак­ция категории «труд», «труд вообще», труд sans phrase*,этот исходный пункт современной политической экономии, стано­вится практически истинной.

Итак, простейшая абстракция, которую современная поли­тическая экономия ставит во главу угла и которая выражает древнейшее отношение, имеющее силу для всех форм общест­ва, выступает, тем не менее, в этой абстрактности практиче­ски истинной только как категория наиболее современного общества. Можно было бы сказать, что то, что в Соединенных Штатах является историческим продуктом,— это безразличие к определенному виду труда,— у русских, например, высту­пает как природой данное предрасположение. Однако, во-пер­вых, существует огромная разница в том, варвары ли могут быть ко всему приспособлены или же цивилизованные люди сами себя ко всему приспособляют. Л затем у русских этому безразличию к какому-либо определенному виду труда прак­тически соответствует традиционная прикованность к вполне определенной работе, от которой они отрываются только в ре­зультате воздействия извне.

[М—18] Этот пример с трудом убедительно показывает, что даже самые абстрактные категории, несмотря на то, что они — именно благодаря своей абстрактности — имеют силу для всех эпох, в самой определенности этой абстракции пред­ставляют собой в такой же мере и продукт исторических условий и обладают полной значимостью только для этих условий и в их пределах.

Буржуазное общество есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация производства. По­этому категории, выражающие его отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в струк­туру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было постро­ено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов продолжают влачить существование внутри бур­жуазного общества, а то, что в прежних формах общества име­лось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т. д. Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны. На­меки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно. Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т. д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все историче­ские различия и во всех формах общества видят формы бур­жуазные. Можно понять оброк, десятину и т. д., если известна земельная рента, однако нельзя их отождествлять с последней.

Так как, далее, буржуазное общество само есть только антагонистическая форма развития, то отношения предшест­вующих форм [общества] встречаются в нем часто лишь в со­вершенно захиревшем или даже шаржированном виде, как, например, общинная собственность. Поэтому, если верно, что категории буржуазной экономики заключают в себе какую-то истину для всех других форм общества, то это надо понимать, лишь сит grano salis *. Они могут содержать в себе эти по­следние в развитом, в захиревшем, в карикатурном и т. д., во всяком случае в существенно измененном виде. Так называе­мое историческое развитие покоится вообще на том, что по­следняя по времени форма рассматривает предыдущие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их односторонне, ибо лишь весьма редко и только при совершенно определен­ных условиях она бывает, способна к самокритике; здесь, ко­нечно, речь идет не о таких исторических периодах, которые самим себе представляются как времена упадка. Христианская религия лишь тогда оказалась способной содействовать объ­ективному пониманию прежних мифологий, когда ее самокри­тика была до известной степени, так сказать, Buvdjxet, уже готова. Так и буржуазная политическая экономия лишь тогда подошла к пониманию феодальной, античной, восточной эко­номики, когда началась самокритика буржуазного общества. В той мере, в какой буржуазная политическая экономия це­ликом не отождествляет себя на мифологический манер с эко­номикой минувших времен, ее критика прежних обществен­ных форм, особенно феодализма, с которым ей еще непосред­ственно приходилось бороться, походила на ту критику, с которой христианство выступало против язычества или проте­стантизм — против католицизма.

[М—19] Как вообще во всякой исторической, социальной науке, при рассмотрении поступательного движения экономических категорий нужно постоянно иметь в виду, что как в действительности, так и в голове субъект — здесь у нас современное буржуазное общество — есть нечто данное и что кате­гории выражают, поэтому формы наличного бытия, определе­ния существования, часто только отдельные стороны этого определенного общества, этого субъекта, и что оно поэтому также и для науки начинается отнюдь не там только, где речь идет о нем как таковом. Это соображение следует иметь в ви­ду, потому что оно сразу же дает решающие указания относи­тельно расчленения предмета.

Например, ничто не кажется более естественным, как на­чать с земельной ренты, с земельной собственности, так как ведь она связана с землей, этим источником всякого произ­водства и всякого существования, и с земледелием, этой самой первой формой производства во всех сколько-нибудь прочно сложившихся обществах. Однако нет ничего более ошибочного. Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных произ­водств и отношения которого поэтому точно так же опреде­ляют место и влияние всех остальных отношепий. Это — то общее освещение, в сферу действия которого попали все дру­гие цвета и которое модифицирует их в их особенностях. Это — тот особый эфир, который определяет удельный вес всего того, что в нем имеется.

Возьмем, например, пастушеские народы (народы, занимаю­щиеся исключительно охотой и рыболовством, находятся позади того пункта, откуда начинается действительное развитие). У них спорадически встречается известная форма земледелия. Этим определяется земельная собственность. Она коллективна и сохраняет эту форму в большей или меньшей степени, смотря по тому, в большей или меньшей степени эти народы держатся своих традиций; например, общинная собственность у славян. У народов с оседлым земледелием — эта оседлость уже большой прогресс,— где земледелие преобладает, как в античном и феодальном обществе, сама промышленность, ее организация и соответствующие ей формы собственности имеют в большей или меньшей степени землевладельческий характер; промышлен­ность или целиком зависит от земледелия, как у древних рим­лян, или, как в средние века, она в городе и в городских отношениях имитирует принципы организации деревни. Сам капитал в средние века — в той мере, в какой он не есть чисто денежный капитал,— имеет в виде традиционных орудий ре­месла и т. д. этот землевладельческий характер.

В буржуазном обществе дело обстоит наоборот. Земледелие все более и более становится всего лишь одной из отраслей промышленности и совершенно подпадает под господство капи­тала. Точно так же и земельная рента. Во всех формах обще­ства, где господствует земельная собственность, преобладают еще отношения, определяемые природой. В тех же формах об­щества, где господствует капитал, преобладает элемент, создан­ный обществом, историей. Земельная рента не может быть понята без капитала, но капитал вполне может быть попят без земельной ренты. Капитал — это господствующая над всем эко­номическая сила буржуазного общества. Он должен составлять как исходный, так и конечный пункт, и его следует анализи­ровать до земельной собственности. После того как то и дру­гое рассмотрено в отдельности, должно быть рассмотрено их взаимоотношение.

[М—20] Таким образом, было бы неосуществимым и оши­бочным трактовать экономические категории в той последовательности, в которой они исторически играли решающую роль. Наоборот, их последовательность определяется тем отношением, в котором они находятся друг к другу в современном буржуазном обществе, причем это отношение прямо противоположно тому, которое представляется естественным или соответ­ствует последовательности исторического развития. Речь идет не о том положении, которое экономические отношения истори­чески занимают в различных следующих одна за другой формах общества. Еще меньше речь идет об их последовательности «в идее» (Прудон^22а), этом мистифицированном представле­нии об историческом процессе. Речь идет о том месте, которое они занимают в структуре современного буржуазного обще­ства.

Та чистота (абстрактная определенность), с которой в древ­нем мире выступают торговые народы — финикийцы, карфагеняне,— обусловлена как раз самим преобладанием земледель­ческих народов. Капитал, как торговый или денежный капи­тал, выступает в такой именно абстрактности там, где капитал еще не стал господствующим элементом общества. Ломбардцы и евреи занимают такое же положение по отношению к земле­дельческим обществам средневековья.

Другим примером различного положения, которое одни и те же категории занимают на различных ступенях общественного развития, может служить следующее: одна из самых последних форм буржуазного общества, joint-stock companies *, выступает также и в начале последнего в виде больших привилегирован­ных и наделенных монополией торговых компаний.

Само понятие национального богатства прокрадывается у экономистов XVII века в таком виде — это представление отчасти сохраняется и у экономистов XVIII века,— что богат­ство создается только для государства и что мощь последнего зависит от этого богатства. Это была еще та бессознательно- лицемерная форма, в которой само богатство и его производство провозглашались как цель современных государств, а послед­ние рассматривались лишь как средство для производства богатства.

Расчленение предмета, очевидно, должно быть таково:

1)   Всеобщие абстрактные определения, которые поэтому более или менее присущи всем формам общества, однако в выше разъясненном смысле. 2) Категории, которые составляют внутреннюю структуру буржуазного общества и на которых покоятся основные классы. Капитал, наемный труд, земельная собственность. Их отношение друг к другу. Город и деревня. Три больших общественных класса. Обмен между ними. Обра­щение. Кредит (частный). 3) Концентрированное выражение буржуазного общества в форме государства. Рассмотрение по­следнего в его отношении к самому себе. «Непроизводительные» классы. Налоги. Государственный долг. Публичный кре­дит. Население. Колонии. Эмиграция. 4) Международные отно­шения производства. Международное разделение труда. Между­народный обмен. Вывоз и ввоз. Вексельный курс. 5) Мировой рынок и кризисы.

4. ПРОИЗВОДСТВО. СРЕДСТВА ПРОИЗВОДСТВА И ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ. ПРОИЗВОДСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ И ОТНОШЕНИЯ ОБЩЕНИЯ.

ФОРМЫ ГОСУДАРСТВА И ФОРМЫ СОЗНАНИЯ В ИХ ОТНОШЕНИИ К ОТНОШЕНИЯМ ПРОИЗВОДСТВА И ОБЩЕНИЯ.

ПРАВОВЫЕ ОТНОШЕНИЯ.

СЕМЕЙНЫЕ ОТНОШЕНИЯ

[М — 21] Нотабене насчет тех пунктов, которые следует здесь упомянуть и которые не должны быть забыты.

6)                  Война раньше достигла развитых форм, чем мир; способ, каким па войне и в армиях и т. д. такие экономические отношения, как наемный труд, применение машин и т. д., развились раньше, чем внутри гражданского общества. Также и отноше­ние между производительными силами и отношениями обще­ния особенно наглядно в армии.

7)                  Отношение прежнего идеалистического изложения исто­рии к реалистическому, особенно так называемой истории куль­туры, которая целиком является историей религий и государств. (При случае можно также сказать кое-что о различных суще­ствовавших до сих пор методах изложения истории. Так назы­ваемый объективный. Субъективный (моральный и прочие). Философский.)

8)                  Вторичные и третичные, вообще производные, перенесен­ные, непервичные производственные отношения. Роль, которую здесь играют международные отношения.

9)                  Упреки по поводу материализма этой концепции. Отно­шение к натуралистическому материализму.

10)              Диалектика понятий производительные силы (средства производства) и производственные отношения, диалектика, границы которой подлежат определению и которая не уничто­жает реального различия.

Неодинаковое отношение развития материального произ­водства к развитию, например, искусства. Вообще понятие прогресса не следует брать в его обычной абстрактности. В от­ношении искусства и т. д. эта диспропорция еще не так важна и не так трудна для понимания, как диспропорции в сфере са­мих практических социальных отношений. Например, сравни­тельное состояние образования в Соединенных Штатах и в Европе. Но собственно трудный вопрос, который надлежит здесь разобрать, заключается в следующем: каким образом в неодинаковое развитие вступают производственные отноше­ния как отношения правовые. Следовательно, например, отно­шение римского частного права (в уголовном и [вообще] пуб­личном праве это имеет место в меньшей степени) к современ­ному производству.

1)                  Это понимание * выступает как необходимое развитие. Однако правомерен и случай. В каком смысле. (Среди прочего правомерна и свобода.) (Влияние средств сообщения. Всемир­ная история существовала не всегда; история как всемирная история — результат.)

2)                  Исходный пункт, естественно,— природная определен­ность; субъективно и объективно. Племена, расы и т. д.

1) ²³ Относительно искусства известно, что определенные периоды его расцвета отнюдь не находятся в соответствии с общим развитием общества, а следовательно, также и с разви­тием материальной основы последнего, составляющей как бы скелет его организации. Например, греки в сравнении с со­временными народами или также Шекспир. Относительно некоторых форм искусства, например эпоса, даже признано, что они в своей классической форме, составляющей эпоху в ми­ровой истории, никогда уже не могут быть произведены, как только началось производство искусства как таковое; что, таким образом, в области самого искусства известные значи­тельные формы его возможны только на низкой ступени раз­вития искусств. Если это в пределах самого искусства имеет место в отношениях между различными его видами, то тем менее поразительно, что это обстоятельство имеет место и в отношении всей области искусства к общему развитию обще­ства. Трудность заключается только в общей формулировке этих противоречий. Стоит лишь определить их специфику, и они уже объяснены.

[М — 22] Возьмем, например, отношение греческого ис­кусства и затем Шекспира к современности. Известно, что гре­ческая мифология составляла не только арсенал греческого искусства, но и его почву. Разве тот взгляд на природу и на общественные отношения, который лежит в основе греческой фантазии, а потому и греческого [искусства], возможен при на­личии сельфакторов, железных дорог, локомотивов и электри­ческого телеграфа? Куда уж тут Вулкану против Робертса и К^{0 24}, Юпитеру²⁵ против громоотвода и Гермесу против Credit Mobilier²⁶! Всякая мифология преодолевает, подчиняет и пре образовывает силы природы в воображении и при помощи во­ображения; она исчезает, следовательно, вместе с наступлением действительного господства над этими силами природы. Что остается от Фамы при наличии Printing House Square²⁷? Предпосылкой греческого искусства является греческая мифология, т. е. такая природа и такие общественные формы, которые уже сами бессознательно-художественным образом переработаны народной фантазией. Это его материал. Но предпосылкой тут является не любая мифология, т. е. не любая бессознательно- художественная переработка природы (здесь под природой понимается все предметное, следовательно, включая и общество). Египетская мифология никогда не могла бы быть почвой или материнским лоном греческого искусства. Но, во всяком слу­чае, некоторая мифология. Следовательно, отнюдь не такое развитие общества, которое исключает всякое мифологическое отношение к природе, всякое мифологизирование природы, и, стало быть, требует от художника независимой от мифологии фантазии.

С другой стороны, возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? Или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной? И разве не исчезают неизбежно сказительство, былинное пение и Муза, а тем са­мым и необходимые условия эпической поэзии, с появлением печатного слова?

Однако трудность заключается не в том, чтобы понять, что греческое искусство и эпос связаны с известными формами общественного развития. Трудность состоит в том, что они все еще доставляют нам художественное наслаждение и в известном отношении признаются нормой и недосягаемым об­разцом.

Взрослый человек не может снова стать ребенком, не впа­дая в детство. Но разве его не радует наивность ребенка и разве сам он не должен стремиться к, тому, чтобы на более высокой ступени воспроизвести присущую ребенку правду? Разве в детской натуре в каждую эпоху не оживает ее собст­венный характер в его натуральной правде? И почему истори­ческое детство человечества там, где оно развилось всего пре­краснее, не должно обладать для нас вечной прелестью, как никогда не повторяющаяся ступень? Бывают невоспитанные дети и старчески умные дети. Многие из древних народов при­надлежат к этой категории. Нормальными детьми были греки. Обаяние, которым обладает для нас их искусство, не находится в противоречии с той неразвитой общественной ступенью, на которой оно выросло. Наоборот, это обаяние является ее ре­зультатом и неразрывно связано с тем, что незрелые общест­венные условия, при которых это искусство возникло, и толь­ко и могло возникнуть, никогда уже не могут повториться вновь

КРИТИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ

(ЧЕРНОВОЙ НАБЮСОК 1857—1858 ГОДОВ) » [Первая половина рукописиJ

II. ГЛАВА О ДЕНЬГАХ

 Для хранение и накопления финансовых запасов всегда необходимо вести правильный учёт, ценные бумаги, металл, недвижимость и т. д. , каждый в своей графе учёта, потому что их ценность постоянно меняется. Банки постоянно должны ориентировать банковские ценности,  как на основной свой финансовый запас. Например, во время кризиса, сразу вспоминают о золоте, а если перенасыщение золота, золотой запас дешевеет, вкладывают в недвижимость или в валюту. Американский доллар, всё менее и менее  надёжный, потому что он не подкреплён золотым запасом.  Золото и серебро  является не простым металлом, эти  металлы можно использовать вместо денег. Ценность валюты оценивается свободным обменом денег на золото или серебро. Чем больше можно купить золота или серебра, или другие товары, на деньги данного государства, тем ценней их стоимость на мировом рынке. Тот или иной особенный продукт (товар) (материал) должен стать субъектом денег, которые существуют как свойство каждой меновой стоимости. Мера, употребляемая как атрибут денег, означает показатель стоимости товара. Цены являются предпосылкой денежного обращения. Покупая товар по низкой цене и продавая по высокой цене, называется спекуляцией, это одна из форм бизнеса. Эта форма бизнеса не чего не производит, а только продвигает товар по рынку сбыта и потребления. Точно также, покупка конвертируемой валюты, продвигает валюту на первое место в мире. А доверье к валюте, к её платёжеспособности, возникает желание оценивать товар именно в этой валюте, делая её основной МЕРОЙ оценивание товаров. Банкноты или монеты ценные, бумаги или вещи, представители материального богатства.

[А) НЕСОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ ПРУДОНИСТСКОЙ КОНЦЕПЦИИ «РАБОЧИХ ДЕНЕГ». ДЕНЬГИ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ТОВАРНОЙ ФОРМЫ ПРОДУКТА]

[1) НЕПОНИМАНИЕ ПРУДОНИСТАМИ ВНУТРЕННЕЙ СВЯЗИ МЕЖДУ ПРОИЗВОДСТВОМ, РАСПРЕДЕЛЕНИЕМ И ОБРАЩЕНИЕМ И ПЕРВЕНСТВУЮЩЕЙ РОЛИ ОТНОШЕНИЙ ПРОИЗВОДСТВА]

[а) Иллюзии прудониста Даримоиа: ошибочное отождествление денежного обращения с кредитом и преувеличение роли банков в регулировании денежного рынка]

[1—1] «Все зло происходит от преобладающей роли драгоценных металлов, которую упорно сохраняют за ними в обращении и обмене» (Darimon Alfred. De la Beforme des Banques. Paris, 1856, p. 1—2).

Вначале Даримон рассматривает меры, которые Француз­ский банк предпринял в октябре 1855 г., чтобы приостановить усиливающееся сокращение своей наличности (с. 2). Даримон хочет показать в статистической таблице положение этого банка в течение последних пяти месяцев, предшествовавших октябрь­ским мерам. С этой целью Даримон сопоставляет его запас металла в слитках в течение каждого из этих пяти месяцев с «колебаниями портфеля», т. е. с массой произведенных банком учетных операций (с массой имеющихся в его портфеле цепных бумаг, векселей). Число, выражающее стоимость находящихся во владении банка ценных бумаг, «представляет», по Даримону, «большую или меньшую нужду, которую публика испытывает в его услугах, или, что сводится к тому же, потребности обращения» (с. 2).

Что сводится к тому же? Нет, отнюдь не сводится. Если бы масса предъявленных к учету векселей была тождественна с «потребностями обращения», денежного обращения в собствен­ном смысле, то обращение банкнот должно было бы определяться массой учтенных векселей. Однако это движение в среднем не только не протекает параллельно, но часто — в противоположном направлении. Масса учтенных векселей и ее колебания выражают потребности кредита, тогда как масса обращающихся денег определяется совершенно иными влияния­ми. Чтобы сделать какие-либо выводы относительно обращения, Даримон должен был бы, прежде всего, наряду с графами «за­пас металла в слитках» и «учтенные векселя», ввести графу — «сумма находящихся в обращении банкнот».

В самом деле, чтобы говорить о потребностях обращения, для этого, прежде всего, следовало установить действительные колебания обращения. Опущение этого звена, столь необходи­мого для сравнения, сразу выдает дилетантскую беспомощность и намеренное смешение потребностей кредита с потребностями денежного обращения,— смешение, на котором, в сущности, покоится вся тайна прудоновской премудрости. (Это все равно, что таблица смертности, в которой на одной стороне фигурировали бы заболевания, a ira другой — смертные случаи, по были бы забыты данные о рождаемости.)

Две графы (см. с. 3), даваемые Даримоном, графа металли­ческого запаса банка с апреля по сентябрь, с одной стороны, движение его портфеля — с другой, ничего не выражают, кро­ме не требующего никаких статистических иллюстраций, тав­тологического факта, что в той степени, в какой банку предъ­являлись векселя с целью получения от него металла, портфель банка наполнялся векселями, а из его подвала убывал металл. И даже эта тавтология, которую Даримой хочет доказать своей таблицей, не выражена в ней четким образом. Таблица по­казывает, наоборот, что с 12 апреля по 13 сентября 1855 г. металлический запас банка уменьшился, примерно, на 144 мил­лиона франков, между тем как сумма ценных бумаг в его портфеле увеличилась, примерно, на 108 миллионов*. Таким образом, убыль запаса металла в слитках превосходит рост учтенных ценных бумаг на 36 миллионов. Этот общий итог пятимесячного движения обнаруживает, что оба движения не тождественны.

Более детальное сопоставление цифр показывает нам и дру­гие несоответствия.

Металлический запас банка 12 апреля — 432 614 798 фр. 10 мая -420 914 029 фр.

Учтенные банком ценные бумаги 12 апреля — 322 904 314 фр. 10 мая —310 744 926 фр.

? Иными словами: с 12 апреля по 10 мая металлический за­пас банка уменьшается на 11 700 769 фр., в то время как сумма ценных бумаг уменьшается па 12159 388 фр.; т. е. уменьшение ценных бумаг превосходит уменьшение металли­ческого запаса примерпо на ½ миллиона (458 619 фр.). То же самое явление, но в гораздо более поразительном размере, об­наруживается, если мы сопоставим май и июнь.

Металлический запас банка           Учтенные банком ценные бумаги

10 мая -420 914 029 фр.                     10 мая —310 744 926 фр.

14 июня — 407 769 813 фр.               14 июня — 310 369 439 фр.

[1 — 2] Таким образом, с 10 мая по 14 июня металлический запас уменьшился на 13144 216 фр. Возросли ли его ценные бумаги в той же мере? Наоборот, они за этот же промежуток времени сократились на 375 487 фр. Следовательно, здесь огромное падение на одной стороне сопровождается относитель­но слабым падением на другой стороне.

Металлический запас банка           Учтенные банком ценные бумаги

14 июня — 407 769813 фр.               14 июня — 310 369 439 фр.

12 июля — 314 629 614 фр.             12 июля —381 699 257 фр.

Сопоставление данных за июнь и июль показывает умень­шение металлического запаса на 93 140 199 и увеличение цен­ных бумаг на 71329 818 фр., т. е. уменьшение металлического запаса превосходит на 21810 381 фр. увеличение портфеля.

Металлический запас банка           Учтенные банком ценные бумаги

11)              июля —314 629 614 фр.          12 июля —381699 257 фр.

9 августа — 338 784 444 фр.                   9 августа — 458 689 605 фр.

Мы видим тут повышение на обеих сторонах: на стороне металлического запаса на 24 154 830, на стороне портфеля гораздо более значительное — на 76 990 348 фр.

Металлический запас банка           Учтенные банком ценные бумаги

9 августа —338 784 444 фр.                           9 августа —458 689 605 фр.

12)  сентября — 288 645 334 фр.              13 сентября — 431 390 563 фр.

Уменьшение металлического запаса на 50139110 фр. сопро­вождается здесь уменьшением ценных бумаг па 27 299 042 фр. (В декабре 1855 г., несмотря на рестриктивные мероприятия

Французского банка, его кассовая наличность снова уменьши­лась на 24 миллиона.)

Соус, пригодный для гусака, годится и для гусыни. Истины, вытекающие из сопоставления друг с другом каждого из следующих друг за другом пяти месяцев, столь же достоверны, как и истины, вытекающие из сопоставления обоих конечных пунк­тов, сделанного Даримоном. А что показывает сравнение? Истины, друг друга взаимно уничтожающие. Один раз наблюдался рост портфеля при сокращении металлического запаса, по при этом сокращение последнего превышало размеры роста первого (июнь — июль). Трижды — сокращение металлического запаса, сопровождаемое сокращением портфеля, по при этом сокращение последнего дважды не покрывало сокращения пер­вого (май — июнь и август — сентябрь), а один раз превосходило его (апрель — май); наконец, один раз наблюдалось уве­личение металлического запаса и увеличение портфеля, но при этом первое не покрывало второго [июль — август].

Сокращение на одной стороне, увеличение на другой; со­кращение па обеих сторонах, увеличение на обеих сторонах; стало быть, все, что угодно, по только не постоянная законо­мерность,  прежде всего не обратная пропорциональность; нет даже взаимодействия, ибо сокращение портфеля не может быть причиной сокращения металлического запаса, а увеличе­ние портфеля — причиной увеличения металлического запаса. Обратная пропорциональность и взаимодействие не подтверж­даются даже изолированным сравнением первого месяца с по­следним, которое производит Даримон. Так как увеличение портфеля на 108 миллионов франков не покрывает уменьшения металлического запаса на 144 миллиона, то остается не исклю­ченной возможность того, что между увеличением на одной стороне [I — 3] и уменьшением на другой пет никакой при­чинной связи. Статистическая иллюстрация не дает ответа, а, наоборот, вызывает ряд перекрещивающихся вопросов, вместо одной загадки возникает целая уйма.

Загадки действительно исчезли бы, если бы г-н Даримон наряду со своими графами металлического запаса и портфеля (учтенных ценных бумаг) ввел графу «обращение банкнот» и графу «вклады». Менее значительное по сравнению с ростом портфеля сокращение металлического запаса [если бы оно име­ло место] нашло бы себе объяснение в том, что одновременно возросли вклады в металле, или в том, что часть банкнот, вы­данных банком при учете векселей, не была обменена на ме­талл, а осталась в обращении, или, наконец, в том, что выдан­ные банком банкноты, не увеличив собой обращения, немедленно поступили обратно в виде вкладов или в порядке оплаты векселей, которым истек срок. Сокращение металлического за­паса, сопровождающееся менее значительным сокращением портфеля ценных бумаг, объяснялось бы тем, что из банка бы­ли изъяты вклады, или тем, что банку были предъявлены к обмену на металл банкноты и его собственным учетным опе­рациям был нанесен таким образом ущерб со стороны вла­дельцев изъятых вкладов или обмененных на металл банкнот. Наконец, незначительное сокращение металлического запаса, сопровождающееся еще меньшим сокращением портфеля, объ­яснялось бы теми же самыми причинами (мы оставляем со­вершенно в стороне отлив металла для возмещения серебряных денег внутри страны, так как Даримон не включает этого в круг своего рассмотрения).

Но эти отсутствующие у Даримона графы, которые, таким образом, взаимно объясняли бы друг друга, доказали бы также нечто такое, доказательство чего отнюдь не входило в намерения Даримона, а именно, что удовлетворение растущих коммерче­ских потребностей со стороны банка не обусловливает неиз­бежно увеличения обращения его банкнот, что уменьшение или увеличение обращения банкнот не соответствует уменьшению или увеличению его металлического запаса, что банк не конт­ролирует количества средств обращения, и т. д.,— словом, они привели бы к таким выводам, которые ни в какой мере не устраивали г-на Даримопа. Стремясь как можно скорее в кри­чащей форме провозгласить свое предвзятое мнение — проти­воположность между металлической основой банка, представленной в банковском металлическом запасе, и потребностями обращения, которые, по его воззрению, представлены в порт­феле,— он вырывает из необходимого общего контекста две графы, которые в таком изолированном виде теряют всякий смысл или, в лучшем случае, свидетельствуют против него же. Мы остановились на этом факте для того, чтобы показать на конкретном примере, какую ценность представляют статисти­ческие и позитивные иллюстрации прудонистов. Экономические факты, вместо того чтобы подтверждать их теории, лишь дока­зывают неумение прудонистов справиться с фактами и пра­вильно их использовать. Наоборот, их манера играть с фактами показывает генезис их теоретической абстракции.

Последуем за Даримопом далее.

Когда Французский банк увидел, что его металлический запас уменьшился на 144 миллиона, а портфель возрос на 108 миллионов, он 4 и 18 октября 1855 г. принял ряд мер для защиты своего подвала от своего портфеля. Банк последовательно повышал учетную ставку с 4% до 5%, затем с 5% до 6 % и сократил срок принимаемых к учету векселей с 90 до 75 дней. Иными словами: банк утяжелил условия предостав­ления своего металла в распоряжение торговли. Что это доказывает?

«То», — говорит Даримон, — «что банк, организованный на нынеш­них началах, т. е. на основе господства золота и серебра, отказывает публике в услугах как раз в тот момент, когда публика больше всего в них нуждается» (там же, с. 3).

Нужны ли были г-ну Даримону его цифры, чтобы доказать, что предложение удорожает свои услуги в той же мере, в ка­кой спрос предъявляет к нему требования (и обгоняет его)? И разве те господа, которые представляют по отношению к банку «публику», не придерживаются той же «приятной при­вычки существования»²⁹? Разве филантропы-хлеботорговцы, которые предъявляли свои векселя банку, чтобы получить банкноты, обменять эти банкноты па банковское золото, вы­менять это банковское золото на заграничный хлеб с тем, что­бы йотом обменивать заграничный хлеб на деньги французской публики,— разве они руководствовались тем соображением, что, так как публика сейчас больше всего нуждается в хлебе, то их долг — отпускать ей хлеб по более дешевым ценам? Разве не прибегали они, наоборот, к помощи банка для того, чтобы ис­пользовать в своих интересах рост хлебных цеп, нужду пуб­лики, несоответствие спроса и предложения? И разве банк может быть изъят из действия этого всеобщего экономического закона? Quelle idee!

Но допустим, что нынешняя организация банков требует, чтобы золото накоплялось в столь большом количестве, что покупательное средство, которое могло бы быть применено наи­более полезным для нации образом в случае нужды в хлебе, оказывается обреченным на бездействие и что вообще капитал, который должен был бы пройти прибыльные [1 — 4] превращения в производстве, делается непроизводительной и инертной базой обращения. В этом случае речь шла бы, следовательно, о том, что при нынешней организации банков непроизводи­тельный металлический запас все еще превышает свой необхо­димый минимум, так как экономия золота и серебра в рамках обращения еще не доведена до экономически допустимого пре­дела. Речь шла бы о больших или меныпих количествах — на одной и той же основе. Но вопрос был бы низведен с социали­стических высот на плоскую равнину буржуазной практики, где он и рассматривается большинством английских буржуаз­ных противников Английского банка. Quelle chute!*

Или, быть может, у Даримона речь идет не о большей или меньшей экономизации металла при помощи банкнот и других банковских приемов, а о полном отказе от металлической основы? Но тогда опять-таки не годится, ни статистическая бас­ня, ни выводимая из нее мораль. Если банку при каких бы то ни было условиях приходится в случае нужды посылать бла­городные металлы за границу, то он должен их предварительно накопить, а для того чтобы заграница принимала их в обмен на свои' товары, необходимо, чтобы они уже до этого прочно утвердили свое господство.

Отлив благородного металла из банка, по мнению Даримо­на, был вызван неурожаем и обусловленной им необходимостью импорта хлеба из-за границы. Он забывает про резкое умень­шение сбора шелка и необходимость массовой закупки его в Китае. Далее, говорит Даримон, этому отливу способствовали крупные и многочисленные операции, совпавшие с последними месяцами Парижской промышленной выставки³⁰. Он опять- таки забывает про крупные спекулятивные операции за грани­цей, которые проводили Credit Mobilier³¹ и его соперники, чтобы, как говорит Исаак Перейр, показать, что французский капитал точно так же выделяется среди других капиталов своим космополитическим характером, как французский язык выделяется своим космополитическим характером среди дру­гих языков. К этому нужно добавить непроизводительные рас­ходы, вызванные восточной войной³²: заем в 750 миллио­нов.

Стало быть, с одной стороны — крупный и внезапный про­рыв в двух важнейших отраслях французского производства! С другой стороны — необычайное применение французского капитала за границей в предприятиях, которые отнюдь не создавали непосредственного эквивалента и из которых кое- какие, возможно, никогда не покроют издержек своего произ­водства! Чтобы покрыть, с одной стороны, сокращение отече­ственного производства путем ввоза, а с другой — рост вложе­ний в иностранные промышленные предприятия, для этого требовались не знаки обращения, служащие для обмена экви­валентов, а сами эквиваленты, не деньги, а капитал. Сокраще­ние французского отечественного производства, во всяком случае, не было эквивалентом для приложения французского ка­питала за границей. Предположим теперь, что Французский банк не покоился на металлической основе и что заграница готова была принять французский эквивалент или французский капитал в любой форме, а не только в специфической форме благородных метал­лов. Разве банк не был бы точно так же вынужден повысить условия своего учета как раз в тот момент, когда «публика» больше всего требовала его услуг? В настоящее время те банк­ноты, при помощи которых банк учитывает векселя этой пуб­лики, представляют собой не что иное, как чеки на золото и серебро. При нашем же предположении они были бы чеками па получение известной доли национального запаса продуктов и на непосредственно готовую к применению рабочую силу нации; первый ограничен, а вторая может быть увеличена лишь в очень твердых пределах и в определенные периоды. С другой стороны, машина, печатающая бумаги, неистощима и действует как бы по мановению волшебного жезла. В то са­мое время, когда неурожаи хлеба и шелка сильно сократили непосредственно поддающееся обмену богатство нации, имели место вложения в иностранные железнодорожные и горные предприятия, закрепившие то же самое непосредственно под­дающееся обмену богатство в такой форме, которая не создает непосредственного эквивалента, а, следовательно, на данный момент поглощает вложенное богатство без всякого возмеще­ния! Непосредственно поддающееся обмену, пригодное для об­ращения и вывоза за границу богатство нации, таким образом, безусловно, сократилось! С другой стороны — неограниченный рост банковских обязательств. Непосредственный результат: повышение цеп на продукты, сырье и труд. С другой стороны — падение цены банкнот. Банк не умножил бы по мановению волшебного жезла национальное богатство, а только обесценил бы собственные бумаги посредством весьма обычной операции. С этим обесценением наступил бы внезапный застой произ­водства!

Да нет же,— кричит прудонист. — Наша новая банковская организация не [1—5] удовлетворилась бы отрицательной за­слугой — отменить металлическую основу, а все прочее оста­вить по-старому. Она создала бы совершенно новые условия производства и общения, а значит, вмешалась бы в дело при совершенно новых предпосылках. Разве в свое время возник­новение даже и нынешних банков не революционизировало условий производства? Разве без концентрации кредита, осу­ществленной банками, без государственной ренты, которую они создали в противоположность земельной ренте, — а тем самым — без финансов в противоположность земельной собственности, без дохода с денег в противоположность доходу с земли,— разве без этого нового института обращения стали бы возможными современная крупная промышленность, акцио­нерные предприятия и т. д., бесчисленные виды обращающихся ценных бумаг, которые в одинаковой мере являются как про­дуктами, так и условиями функционирования современной торговли и промышленности?

Тут мы подошли к основному вопросу, которой уже не свя­зан с исходным пунктом. В общем виде вопрос заключается в следующем: возможно ли путем изменения орудия обраще­ния — организации обращения — революционизировать существующие производственные отношения и соответствующие им отношения распределения? Следующий вопрос: можно ли пред­принять подобное преобразование обращения, не затрагивая существующих производственных отношений и покоящихся на них общественных отношений? Если бы оказалось, что ка­ждое подобное преобразование обращения, в свою очередь, само уже предполагает изменение прочих условий производства и общественные перевороты, то, естественно, сразу же обнаружилась бы несостоятельность такого учения, которое предла­гает свои фокусы в сфере обращения для того, чтобы, с одной стороны, избежать насильственного характера перемен, а с дру­гой стороны, сделать самые эти перемены не предпосылкой, а, наоборот, постепенным результатом перестройки обращения. Достаточно установить ошибочность этой основной предпосылки, чтобы доказать наличие у приверженцев этих взглядов такого же непонимания относительно внутренней связи между производственными отношениями, отношениями распределения и отношениями обращения.

Тот исторический пример, на который указывалось выше, не может, конечно, иметь решающего значения, ибо современ­ные кредитные учреждения были в одинаковой мере, как при­чиной, так и следствием концентрации капитала; они образуют лишь один из моментов последней, а концентрация имущества ускоряется недостаточным развитием обращения (например, в Древнем Риме) столь же эффективно, как и облегчением об­ращения.

Надо было бы далее исследовать, или, вернее, дальнейшее исследование привело бы к постановке общего вопроса о том, могут ли различные цивилизованные формы денег — металли­ческие, бумажные, кредитные, рабочие деньги (последние как социалистическая форма) — достичь того, чего от них требуют, без уничтожения самого производственного отношения, выра­женного в категории денег; и, с другой стороны, не является ли опять-таки самоуничтожающимся требованием желать из­бавления от существенных условий какого-либо отношения путем всего лишь формального изменения этого отношения. Та или иная из различных форм денег может лучше другой соответствовать общественному производству на той или иной из его различных ступеней; одна форма денег может устранить такие недостатки, с которыми не в состоянии справиться другая; но ни одна из этих форм, пока они остаются формами денег, а деньги — существенным производственным отноше­нием, не может уничтожить противоречий, присущих выражен­ному деньгами отношению, а может лишь преподнести их в той или иной форме. Никакая форма наемного труда, хотя одна из них может устранить недостатки другой, не в состоянии устра­нить недостатки самой системы наемного труда. Один рычаг, быть может, лучше чем другой, преодолевает сопротивление материи, находящейся в состоянии покоя. Но каждый из них основан на том, что сопротивление остается в силе.

Этот общий вопрос об отношении обращения к остальным производственным отношениям, разумеется, может быть поставлен лишь в конце. С самого же начала является подозри­тельным, что Прудон и К⁰ ни разу не ставят этого вопроса в его чистой форме, а лишь отделываются при случае деклама­цией па этот счет. К тем местам, где этот вопрос, так или иначе затрагивается, надо будет каждый раз внимательно присмот­реться.

Уже из того, как Даримон приступает к делу, видно, что оп полностью отождествляет денежное обращение и кредит, что экономически ошибочно. (Даровой кредит, заметим мимо­ходом, есть лишь лицемерно-мещанская и трусливая форма для положения: собственность — это кража³³. Вместо того что­бы рабочие отобрали у капиталистов капитал, пусть капитали­сты будут вынуждены отдать его рабочим.) К этому также следует еще вернуться.

Что касается самой обсуждаемой темы, то Даримон пришел лишь к тому выводу, что банки, торгующие кредитом, подобно тому как купцы торгуют товарами или рабочие — трудом, продают его дороже, когда спрос повышается по сравнению с предложением, т. е. что они затрудняют публике пользование своими услугами в тот самый момент, когда она больше всего в них нуждается. Мы видели, что банк вынужден так поступать независимо от того, выпускает ли он обратимые или необратимые банкноты.

Действия Французского банка в октябре 1855 г., говорит Даримон, послужили поводом для «неистовых воплей» (там же, с. 4) и «большого спора» между ним и представителями публики. Даримон резюмирует или утверждает, будто резю­мирует эту дискуссию. В этом вопросе мы будем следовать за ним лишь от случая к случаю, ибо его резюме обнаруживает слабость обоих противников, их беспрестанное перескакивание с одного предмета на другой, топтания в сфере внешних при­чин. Каждый из обоих бойцов ежеминутно бросает свое оружие в поисках какого-либо другого. У обоих дело не доходит до ударов не только потому, что они постоянно меняют ору­жие, которым должны сражаться, но также и потому, что, едва они столкнутся в одном месте, как тотчас же перебегают на другое.

(С 1806 по 1855 г. учетная ставка во Франции не дости­гала 6%; в течение 50 лет оставался почти неизменным максимумом трехмесячный срок принимаемых к учету торговых век­селей.)

Слабость, с которой у Даримона защищается банк, и его, Даримона, собственное неправильное представление видны, например, из следующего места приводимого Даримоном фик­тивного [I—6] диалога.

Противник банка говорит:

«Благодаря вашей монополии вы являетесь распределителем и регу­лятором кредита. Когда вы проявляете суровость, то дисконтеры не только вам подражают, но и превосходят вас по суровости... Вашими меропри­ятиями вы вызвали застой в делах» (там же, с. 5).

Банк отвечает, и притом «смиренно»:

«А что же мне, по-вашему, было делать, — смиренно говорит банк... — Чтобы обезопасить себя от заграницы, я должен обезопасить себя от своих соотечественников... Прежде всего я должен предотвратить отлив звон­кой монеты, без которой я ничего не значу и ничего не могу делать» (там же, с. 5),

Банку приписывается нелепость. Его заставляют уклоннться от вопроса и отделаться общей фразой, для того чтобы иметь возможность ответить ему тоже общей фразой. В этом диалоге банк разделяет иллюзию Даримона насчет того, что благодаря своей монополии банк действительно регулирует кредит. На самом же деле сила банка начинается лишь там, где кончается сила частных «дисконтеров», т. е. в тот момент, когда его соб­ственная сила сама уже чрезвычайно ограничена. Пусть банк при застойном состоянии денежного рынка, когда всякий учтет по 272%, остановится на 5%, тогда дисконтеры, вместо того чтобы подражать ему, вырвут у него из-под носа все операции. Нигде это не обнаруживалось более наглядно, нежели в истории Английского банка со времени закона 1844 г.³⁴, который в отношении учетных операций и т. д. превратил Банк в действительного соперника частных банкиров. Чтобы обеспечить себе известную, и притом возрастающую, долю в учетных операциях в периоды застойного состояния денежного рынка, Анг­лийский банк постоянно был вынужден снижать учетную ставку, доводя ее не только до уровня частных банкиров, но часто даже ниже. Таким образом, его «регулирование кре­дита» следует понимать cum grano salis *, между тем как Даримон делает исходным пунктом свое суеверное представление о безусловном контроле над денежным рынком и кредитом со стороны банка.

Вместо того чтобы критически исследовать условия действи­тельной власти банка над денежным рынком, Даримон тотчас цепляется за фразу, что звонкая монета для банка — это все и что банк должен предотвратить ее отлив за границу. Один из профессоров Коллеж де Франс³⁵ (Шевалье) возражает:

«Золото и серебро — такие же товары, как и все другие... Металли­ческие резервы банка нужны лишь для того, чтобы в критические моменты отправлять их за границу для необходимых закупок».

Банк отвечает:

«Металлические деньги — не такой же товар, как все другие; они — орудие обмена, и в силу этого титула они пользуются привилегией предписывать законы всем другим товарам».

Здесь между бойцами внезапно появляется Даримон:

«Следовательно, именно этой привилегии, которой пользуются золото и серебро, — привилегии быть единственными аутентичными орудиями обращения и обмена, — нужно приписать не только нынешний кризис, но и периодические торговые кризисы».

По мнению Даримона, чтобы справиться со всеми неприят­ностями кризисов,

«достаточно было бы того, чтобы золото и серебро стали такими же товарами, как и другие, или, точнее говоря, чтобы все товары стали ору­диями обмена на тех же правах (аи тёше titre) (в силу такого же титула), как золото и серебро; чтобы продукты действительно обменивались на продукты» (там же, с. 5—7).

Как плоско поставлен здесь вопрос, являющийся предметом спора! Поскольку банк выпускает денежные обязательства (банкноты) и долговые обязательства на капитал, подлежащие оплате в золоте (или серебре) (депозитах), то он, само собой разумеется, лишь до известного момента может созерцать и переносить уменьшение своего металлического запаса, не реа­гируя на это. Подобные соображения не имеют никакого отно­шения к теории металлических денег. К теории кризисов Даримона мы еще вернемся.

В разделе «Краткая история кризисов обращения» * г-н Даримон опускает английский кризис 1809—1811 гг. и ограничи­вается тем, что, говоря о 1810 годе, отмечает назначение коми­тета о слитках, а, говоря о 1811 годе, опять опускает действи­тельный кризис (начавшийся в 1809 г.) и ограничивается упоминанием о принятии палатой общин резолюции, утверж­дающей,

«что обесценение банкнот по отношению к слиткам вызвано не обес­ценением бумажных денег, а вздорожанием слитков»,

и о памфлете Рикардо³⁶, в котором выставляется противо­положное утверждение, ведущее, по Дарнмону, к тому выводу, что

«наиболее совершенный вид денег — это бумажные деньги» (Dari- топ A. De la reforme des banques. Paris, 1856, p. 22—23).

Кризисы 1809 и 1811 гг. были в данном случае важны по­тому, что банк выпускал тогда необратимые банкноты, и, следовательно, кризисы ни в какой мере не вытекали из обратимости банкнот в золото (металл), и их, стало быть, никоим образом нельзя было предотвратить путем отмены этой обратимости. Даримон ловко обходит эти факты, опровергающие его теорию кризисов. Он цепляется за афоризм Рикардо [о преимуществах бумажных денег], хотя это не имело никакого отношения собственно к вопросу, рассматриваемому в рикардовском памфле­те,— к вопросу об обесценении банкнот. Даримон игнорирует тот факт, что рнкардовское учение о деньгах с его ложными предпосылками, будто банк, контролирует количество находя­щихся в обращении банкнот, будто количество средств обраще­ния определяет цены, тогда как, наоборот, цены определяют количество средств обращения и т. д.,— полностью опроверг­нуто. Во времена Рикардо еще не было никаких детальных ис­следований относительно явлений денежного обращения. Это мимоходом.

[б) Ошибочное объяснение кризисов привилегированным положением золота и серебра. Вопрос об обратимости банкнот в золото и серебро. Невозможность революционизировать буржуазные производственные отношения посредством банковских и денежных реформ]

Золото и серебро — такие же товары, как и все другие. Золото и серебро — не такие же товары, как все другие: как всеобщее орудие обмена они — привилегированные товары, и именно в силу этой привилегии они низводят на низшую ступень другие товары. Таков конечный анализ, к которому Даримон сводит этот антагонизм. Отмените привилегию золота и серебра, низведите их до ранга всех других товаров — решает Даримон в конечном счете, — и тогда у вас не будет специфических зол, связанных с золотыми и серебряными деньгами или с обратимыми в золото и серебро банкнотами. Этим вы устра­ните все беды. Или, лучше сказать, предоставьте всем товарам ту монополию, которой теперь обладают исключительно только золото и серебро. Сохраните папу, но сделайте каждого чело­века папой. Отмените деньги, превратив всякий товар в деньги и наделив его специфическими свойствами денег.

Здесь как раз возникает вопрос, не выражает ли формули­рованная Даримоном проблема свою собственную несураз­ность, в результате чего невозможность ее решения заложена уже в тех условиях, которые этой задачей поставлены. Ответ часто может заключаться лишь в критике вопроса, и вопрос часто может быть разрешен лишь [I—7] путем отрицания са­мого вопроса.

Действительный вопрос заключается в следующем: не вызы­вает ли сама буржуазная система обмена необходимости в специфическом орудии обмена? Не создает ли она необходимым образом особого эквивалента для всех стоимостей? Одна форма этого орудия обмена или этого эквивалента может быть более удобной, более подходящей, связанной с меньшими затруднениями, чем другая. Однако затруднения, проистекающие из существования особого орудия обмена, особого, но, тем не менее всеобщего эквивалента, должны были бы все снова и снова воз­никать при всякой форме, хотя и различным образом. Конечно, от самого этого вопроса Даримон с энтузиазмом уходит. Отме­ните деньги и не отменяйте их! Отмените исключительную при­вилегию, которой обладают золото и серебро благодаря своей исключительности в качестве денег, по сделайте все товары деньгами, т. е. дайте им всем вместе такое свойство, которое не может существовать, будучи отделено от этой исключитель­ности.

При отливах драгоценного металла действительно обнару­живается некоторое противоречие, которое Даримон преодолевает так же поверхностно, как и понимает. Оказывается, что золото и серебро не являются такими же товарами, как все другие, и современная политическая экономия внезапно и с ужасом замечает, что она время от времени все снова и снова возвращается к предрассудкам меркантилистской системы. Английские экономисты пытаются преодолеть трудность при помощи разграничения. В моменты таких денежных кризисов, говорят они, требуется не золото и серебро как деньги, не золото и серебро как монета, а золото и серебро как капитал. Они забывают добавить: как капитал, по капитал в определен­ной форме золота и серебра. Если бы капитал мог быть вывезен в любой форме, то отчего же происходит отлив именно этих товаров, в то время как большинство других товаров обесцени­вается из-за недостатка отлива?

Возьмем определенные примеры: отлив драгоценного ме­талла вследствие неурожая внутри страны какого-нибудь основного продукта питания (например, хлеба), из-за неурожая за границей, вызывающего вздорожание какого-нибудь импортируемого предмета широкого потребления (например, чая); отлив драгоценного металла вследствие неурожая решающих видов промышленного сырья (хлопок, шерсть, шелк, лен); от­лив драгоценного металла, обусловленный чрезмерным импортом (вследствие спекуляции, войны и т. д.). В случае неурожая внутри страны возмещение внезапных или длительных потерь какого-нибудь продукта (хлеба, чая, хлопка, льна и т. д.) нано­сит нации двойной ущерб. Часть ее вложенного капитала или труда не воспроизведена; это — действительные потери для производства. Часть воспроизведенного капитала должна быть отдана для того, чтобы заполнить образовавшиеся бреши, и притом такая часть, которая не находится в простой арифметической пропорции к потерям, так как на мировом рынке дефицитный продукт, вследствие уменьшения предложения и увеличения спроса, повышается в цене и не может не повы­шаться.

Необходимо точно исследовать, как выглядели бы такого рода кризисы, если отвлечься от денег, и какую определенность в рамках данных здесь отношений вносят деньги. (Основные случаи — это неурожай хлеба и чрезмерный импорт. Война, разумеется, сама собой, так как в непосредственно экономическом отношении это то же самое, как если бы нация кинула в воду часть своего капитала.)

В случае неурожая хлеба. Если рассматривать данную нацию, но отношению к другой нации, то ясно, что ее капитал (а не только ее действительное богатство) уменьшился; это так же ясно, как и то, что крестьянин, у которого сгорело тесто и который теперь вынужден купить хлеб у пекаря, стал беднее на величину стоимости своей покупки. Что же касается отношений внутри страны, то кажется, что, поскольку речь идет о стоимости, повышение цены хлеба оставляет все по-старому (мы отвлекаемся от того, что произведение уменьшившегося количества хлеба на повысившуюся цену при действительных неурожаях никогда не равняется произведению нормального количества хлеба на меньшую цену).

Предположим, что в Англии произведен лишь 1 квартер пшеницы и что цена этого квартера достигает такой величины, какую прежде имели 30 ООО ООО квартеров. В этом случае нация (мы отвлекаемся от того, что у нее не было бы средств для воспроизводства как жизни, так и хлеба), если мы примем, что рабочее время, необходимое для воспроизводства 1 квартера, равно а рабочим дням, должна была бы а ? 30 ООО ООО рабочих дней (издержки производства³⁷) обменивать на а ? 1 рабочий день (продукт); производительная сила ее капитала умень­шилась бы в миллионы раз, и сумма имеющихся в стране стои­мостей уменьшилась бы, ибо каждый рабочий день обесценился бы в 30000 000 раз. Каждая доля капитала представляла бы 1 теперь только   1/30000000 прежней стоимости, своего эквивалента в издержках производства, хотя в приведенном случае номинальная стоимость национального капитала не уменьшилась бы (если не считать обесценения земли), потому что уменьшение стоимости прочих продуктов как раз компен­сировалось бы повышением стоимости одного квартера пше­ницы. Повышение цены пшеницы в 30 000000 раз было бы выражением точно такого же обесценения всех остальных про­дуктов.

Впрочем, это разграничение внешнего и внутреннего рынков совершенно иллюзорно. Каково отношение между нацией, пострадавшей от неурожая хлеба, и другой нацией, у которой она закупает хлеб, таково же отношение между каждым индивидом этой нации и фермером или хлеботорговцем. Та добавоч­ная сумма, которую он должен израсходовать на закупку хле­ба, есть прямое уменьшение его капитала, находящихся в его распоряжении средств.

  Чтобы не запутывать вопроса влиянием несущественных обстоятельств, следует предположить, что пострадавшая от неурожая нация имеет свободную торговлю хлебом. Даже если бы импортируемый хлеб был так же дешев, как и хлеб отечест­венного производства, нация все же стала бы беднее на сумму капитала, не воспроизведенного фермерами. Однако при допу­щенной нами предпосылке нация всегда ввозит лишь такое количество хлеба из-за границы, какое можно ввезти при нор­мальной цене. Рост ввоза предполагает, таким образом, рост цены.

Повышению цены на хлеб соответствует падение цепы всех прочих товаров. Повышению издержек производства (выражен­ных в цене), в которые обходится квартер хлеба, соответствует уменьшение производительности капитала, существующего во всех других формах. Добавочной сумме, расходуемой на за­купку хлеба, должно соответствовать уменьшение закупок всех других продуктов и уже поэтому — падение их цен. Как при наличии, так и при отсутствии металлических или каких-либо иных денег нация оказалась бы в состоянии кризиса, который охватил бы не только хлеб, но и все другие отрасли производ­ства не только потому, что положительно сократилась бы их производительность и упала бы цена их продукции по сравне­нию со стоимостью, определяемой нормальными издержками производства, по и потому, что все контракты, обязательства и т. д. покоятся на средних ценах продуктов. Так, например, в счет уплаты государственного долга должно быть поставлено х шеффелей зерна, но издержки производства этих х шеффелей в определенной пропорции увеличились.

Таким образом, совершенно независимо от денег в стране [I—8] наступил бы всеобщий кризис. Даже если отвлечься не только от денег, но и от меновой стоимости продуктов, про­дукты обесценились бы, производительность нации уменьши­лась бы, между тем как все ее экономические отношения основаны на некоторой средней производительности ее труда.

Итак, кризис, вызванный неурожаем хлеба, никоим образом не порождается отливом драгоценного металла, хотя и может быть усилен вследствие преград, которые этому отливу ста­вятся.

Во всяком случае, нельзя сказать вместе с Прудоном, будто кризис проистекает от того, что аутентичной стоимостью обла­дают только благородные металлы в противоположность дру­гим товарам; ибо повышение цены на хлеб означает при более близком рассмотрении лишь то,  что приходится давать больше золота и серебра в обмен на определенное количество хлеба, т. е. что цена золота и серебра упала но сравнению с ценой хлеба. Золото и серебро, следовательно, обесцениваются по отношению к хлебу так же, как и все прочие товары, от этого их не спасает никакая привилегия. Обесценение золота и се­ребра по сравнению с хлебом тождественно с повышением цепы на хлеб. {Это не совсем правильно. Допустим, что квартер зерна повышается в цене с 50 до 100 шиллингов, т. е. па 100%, а хлопчатобумажные товары дешевеют на 80%. В этом случае серебро подешевело по сравнению с хлебом лишь на 50%, а хлопчатобумажные товары (вследствие сокращения спроса и т. д.) по сравнению с серебром подешевели на 80%- Другими словами, цены всех других товаров надают в большей степени, чем возрастает цена на хлеб. Имеет место, однако, и обратное явление. Так, например, за последние годы, когда цепы на хлеб временами поднимались на 100%, цены на промышленные то­вары не падали в той же пропорции, в какой золото, таким образом, падало в цене по отношению к хлебу. Это обстоя­тельство, однако, непосредственно не нарушает общего положе­ния.} Нельзя сказать также, что золото обладает привилегией благодаря тому, что в форме монеты его количество точно и аутентично определено. Талер (серебром) при всех обстоя­тельствах остается талером. Но точно так же и шеффель пше­ницы остается шеффелем, а аршин холста — аршином.

В случае значительного неурожая хлеба обесценение боль­шинства товаров (включая труд) и вытекающий отсюда кризис нельзя, стало быть, приписать вывозу золота как первичной причине, так как обесценение и кризис имели бы место и в том случае, если бы отечественное золото совсем не вывозилось из страны, а хлеб совсем не ввозился бы из-за границы. Кризис сводится здесь просто к закону спроса и предложения, кото­рый, как известно, в сфере предметов первой необходимости — рассматривая дело в масштабе нации,— действует несравненно резче и сильнее, нежели во всех остальных сферах. Не вывоз золота — причина хлебного кризиса, а хлебный кризис — при­чина вывоза золота.

Если рассматривать золото и серебро сами по себе, то можно утверждать, что лишь в двух направлениях они влияют, со своей стороны, на кризис и усиливают его симптомы: 1) по­скольку вывоз золота был бы затруднен в силу условий метал­лического покрытия, которыми связаны банки; поскольку те меры, которые банк, поэтому принимает против этого вывоза золота, отрицательно влияют, в свою очередь, на обращение внутри страны; 2) поскольку вывоз золота становится необходимым потому, что другие нации согласны принимать капитал лишь в форме золота, а не в какой-либо иной форме.

Затруднение № 2 может оставаться в силе даже тогда, когда затруднение № 1 устранено. Английский банк испытывал подобное затруднение именно в тот период, когда он получил законное право на выпуск необратимых банкнот. Банкноты обесценились по сравнению с золотом в слитках, но упала так­же и монетная цена золота по сравнению с ценой золота в слитках. Но отношению к банкнотам золото стало товаром особого рода. Можно сказать, что банкнота оставалась еще постольку зависимой от золота, поскольку она номинально пред­ставляла определенное количество золота, которое за нее фактически нельзя было получить. Золото оставалось ее найменователем, хотя ее уже нельзя было по закону обменять в бан­ке па это количество золота.

Не подлежит никакому сомнению (?) (это должно быть ис­следовано в дальнейшем и не относится непосредственно к рассматриваемому вопросу), что пока бумажные деньги получают свое наименование от золота (т. е., например, банкнота в 5 фун­тов стерлингов есть бумажный представитель 5 соверенов*), обратимость банкноты в золото остается для нее экономическим законом, существует ли этот закон политически или нет. Банк­ноты Английского банка и в период 1799—1819 гг.³⁸ продол­жали утверждать, что они представляют стоимость определен­ного количества золота. Как же иначе проверить это утверж­дение, если не путем констатации того факта, что банкнота действительно распоряжается таким-то количеством золота в слитках? С того момента, как за банкноту в 5 фунтов стерлин­гов уже нельзя было получить стоимость в слитке, равную 5 соверенам, банкнота была обесценена несмотря на свою не­обратимость по закону. Равенство стоимости банкноты и стои­мости определенного количества золота, объявленное в ее наи­меновании, тотчас же вступало в противоречие с фактическим неравенством между банкнотой и золотом.

Таким образом, спор среди англичан, сохраняющих золото в качестве наименователя банкноты, в сущности вращается не вокруг обратимости банкноты в золото,— эта обратимость выражает на практике лишь то равенство, которое теоретически объявлено в наименовании банкноты,— а вокруг того, как обес­печить эту обратимость: обеспечивается ли она путем установленных для банка законодательных ограничений или же ее следует предоставить самой себе. Сторонники последнего взгля­да утверждают, что в эмиссионном банке, дающем ссуды под векселя, банкноты которого имеют, стало быть, обеспеченный возврат, эта обратимость в среднем гарантирована и что их противники все равно никогда не добиваются чего-либо боль­шего, чем эта средняя обеспеченность. Последнее — факт. Этим средним уровнем, между прочим, вообще не приходится пренебрегать; средние вычисления так же должны составлять основу банков, как и всех страховых учреждений и т. д. Этой точки зрения придерживаются прежде всего шотландские банки, которые справедливо приводятся в качестве образца.

Строгие буллионисты, со своей стороны, говорят, что они принимают [1—9] обратимость всерьез, что именно обязанность банка обменивать банкноту на золото сохраняет ее обратимой, что необходимость этой обратимости дана самим наименованием банкноты и образует барьер против чрезмерной эмиссии, что их противники являются всего лишь мнимыми сторонниками необратимости. Между этими двумя направлениями су­ществуют различные промежуточные оттенки, множество мел­ких «разновидностей».

Наконец, защитники необратимости, решительные антибуллионисты, сами того не зная, являются всего лишь мнимыми сторонниками необратимости точно так же, как их против­ники— всего лишь мнимыми сторонниками обратимости; ибо антибуллиотшсты сохраняют наименование банкноты, т. е. де­лают мерой полноценности своих банкнот практическое приравнивание банкноты определенного наименования к опреде­ленному количеству золота.

В Пруссии существуют бумажные деньги с принудительным курсом. (Обратный приток их обеспечен постольку, поскольку известная доля налогов должна быть уплачена бумажками.) Эти бумажные талеры не являются чеками на серебро, они по закону не обмениваются ни одним банком на серебро и т. д. Они выдаются не коммерческим банком при учете векселей, а правительством, которое оплачивает ими свои расходы. Однако их наименование выражено в серебре. Бумажный талер своим наименованием утверждает, что он представляет ту же стоимость, что и серебряный талер. Если бы основательно по­колебалось доверие к правительству или же если бы бумажные деньги были выпущены в больших количествах, нежели тре­буется для потребностей обращения, то на практике бумажный талер перестал бы стоять на одном уровне с серебряным тале­ром и был бы обесценен, ибо он упал бы ниже той стоимости, которая показана в его наименовании. Он обесценился бы и без наступления вышеназванных обстоятельств, если бы особая потребность в серебре, например для вывоза, поставила бы серебро в привилегированное положение по сравнению с бу­мажным талером.

Итак, обратимость в золото и серебро на практике является мерой стоимости всяких бумажных денег, получающих свое наименование от золота или серебра, независимо от того, будут ли бумажные деньги обратимыми по закону или нет. Та или иная поминальная стоимость — это всего лишь тень, сопровож­дающая то, тенью чего она является; совпадают ли они друг с другом или не совпадают, должна показать их действитель­ная обратимость (обмениваемость). Падение реальной стоимо­сти ниже поминальной стоимости есть обесценение. Действи­тельное параллельное движение, взаимообмениваемость есть обратимость. При необратимых банкнотах обратимость обнару­живается не у кассы банка, а в повседневном обмене между бумажными деньгами и металлическими деньгами, наименова­ние которых они носят. Обратимость свободно обмениваемых банкнот по сути дела ставится под угрозу уже тогда, когда она удостоверяется не повседневным обменом во всех частях страны, а посредством больших специальных экспериментов, организуемых у кассы банка.

В Шотландии бумажные деньги в деревне даже предпочи­таются металлическим. Шотландия до 1845 г., когда ей был на­вязан английский закон 1844 г.³⁹, конечно, переживала все английские социальные кризисы, а некоторые кризисы — даже в более сильной степени, так как «очистка» земли⁴⁰ проводи­лась здесь более беззастенчиво. Тем не менее Шотландия не знала пи собственно денежных кризисов (то, что в виде исклю­чения некоторые банки обанкротились, так как они легкомыс­ленно предоставляли кредиты, сюда не относится), ни обесце­нения банкнот, ни жалоб, ни расследований того, достаточна ли масса обращающихся денег или нет и т. д.

Пример Шотландии важен здесь потому, что оп показывает, каким образом денежная система может быть полностью уре­гулирована на нынешней основе — с устранением всех тех зол, на которые жалуется Даримоп,— без ликвидации нынеш­ней социальной основы и притом даже в том случае, если присущие этой социальной основе противоречия, антагониз­мы, противоположность классов и т. д. одновременно с этим достигают еще более высокой степени, чем в какой-либо другой стране мира.

Характерно, что как Даримон, так и его покровитель, на­писавший предисловие к его книге, Эмиль Жирарден, который свое практическое мошенничество дополняет теоретическим утопизмом,— находят противоположность монопольных банков, таких, как Английский банк и Французский банк, не в Шот­ландии, а ищут ее в Соединенных Штатах, где банковская система, в результате требующихся правительственных раз­решений, свободна лишь номинально, где нет свободной конку­ренции банков, а существует федеральная система монополь­ных банков.

И действительно, шотландская банковская и денежная си­стема — опаснейший подводный камень для иллюзий фокус­ников обращения. Про золотые или серебряные деньги (там, где нет узаконенного биметаллизма) не говорят, что они обесцениваются, всякий раз как изменяется их относительная стои­мость по сравнению со всеми другими товарами. Почему же нет? Потому что они образуют свой собственный знаменатель, потому что их наименование не есть наименование какой-либо стоимости, т. е. они не оценены в каком-нибудь третьем товаре, а выражают лишь соответствующие доли своей собственной материи: 1 соверен равняется такому-то количеству золота такого-то веса.

Таким образом, золото номинально не может быть обесцене­но не потому, что только оно выражает подлинную стоимость, а потому, что оно в качестве денег выражает вовсе не стои­мость, а определенное количество своей собственной материи, выражает, песет на своем челе свою собственную количествен­ную определенность. (Позднее следует исследовать более детально, является ли этот отличительный признак золотых и се­ребряных денег в конечном счете имманентным свойством всяких денег.)

Введенные в заблуждение этой номинальной необесцениваемостью металлических денег, Даримон и К⁰ видят лишь одну сторону дела, проявляющуюся в кризисах: повышение ценно­сти золота и серебра по отношению почти ко всем остальным товарам; они не видят другой стороны — обесценения золота и серебра или денег по отношению ко всем остальным товарам (за исключением, быть может, труда, по не всегда) в периоды так называемого процветания, в периоды временного всеобщего повышения цен. Так как это обесценение металлических денег (и всех видов денег, покоящихся па них) всегда предшествует повышению их ценности, то Даримон и К⁰ должны были бы поставить свою проблему наоборот: предотвратить периодически повторяющееся обесценение денег (на их языке — отменить привилегии товаров но отношению к деньгам). В последней формулировке задача тотчас же свелась бы к следующему: прекратить повышение и падение цен, т. е. уничтожить цепы. Следовательно: упразднить меновую стоимость. Стало быть: отменить обмен в том его виде, в каком он соответствует буржу­азной организации [I—10] общества. Эта последняя задача оз­начает: экономически революционизировать буржуазное об­щество. Тогда с самого начала обнаружилось бы, что болезнь буржуазного общества нельзя вылечить «преобразованием» банков или учреждением рациональной «денежной системы».

[2) СВЯЗЬ ТЕОРИИ ОБРАЩЕНИЯ ПРУДОНА С ЕГО ОШИБОЧНОЙ ТЕОРИЕЙ СТОИМОСТИ. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ДЕНЕГ КАК НЕОБХОДИМЫЙ РЕЗУЛЬТАТ РАЗВИТИЯ ОБМЕНА]

[а) Иллюзия прудонистов о возможности устранить пороки буржуазного общества посредством введения «рабочих денег» ]

[а) Несовместимость «рабочих денег» с ростом производительности труда]

Итак, обратимость — узаконенная или нет — остается тре­бованием, предъявляемым любым деньгам, наименование ко­торых делает их знаком стоимости, т. е. приравнивает их к известному количеству какого-нибудь третьего товара. Прирав­нивание уже включает противопоставление, возможное неравен­ство; обратимость включает свою противоположность, необра­тимость; повышение ценности включает обесценение Soviet*, как сказал бы Аристотель.

Предположим, что, например, соверен назывался бы не только совереном,— что является лишь почетным наименованием для определенной доли унции золота (счетное название) подобно тому, как метр является наименованием для опреде­ленной длины,— а что он назывался бы, скажем, «х часов ра­бочего времени». Упомянутая доля унции золота действительно есть не что иное, как материализованные, овеществленные х часов рабочего времени. Но золото, это — прошлое рабочее время, определенное количество рабочего времени. Его наиме­нование «х часов рабочего времени» сделало бы вообще опре­деленное количество труда его масштабом. Фунт золота должен был бы тогда быть обратимым в некоторое определенное коли­чество часов рабочего времени, он должен был бы иметь воз­можность купить их в любой момент: как только он мог бы купить их больше или меньше, это означало бы повышение его ценности или его обесценение; в последнем случае прекра­тилась бы его обратимость.

Стоимость определяется не рабочим временем, воплощенным в продуктах, а рабочим временем, требующимся в данный мо­мент. Возьмем фунт золота как такового: пусть он будет про­дуктом 20 часов рабочего времени. Предположим, что в силу тех или иных обстоятельств впоследствии для производства фунта золота потребуется только 10 часов. Фунт золота, наиме­нование которого показывает, что он равен 20 часам рабочего времени, равнялся бы теперь лишь 10 часам рабочего времени, так как 20 часов рабочего времени равны 2 фунтам золота. 10 часов труда фактически обмениваются на 1 фунт золота; значит, 1 фунт золота не может больше обмениваться на 20 ра­бочих часов.

Золотые деньги с плебейским наименованием «х рабочих часов» были бы подвержены большим колебаниям, чем какие-либо иные деньги, и в особенности чем нынешние золотые деньги; ибо золото по отношению к золоту не может ни повы­шаться, ни падать (оно равно самому себе), а содержащееся в определенном количестве золота прошлое рабочее время должно беспрестанно повышаться или падать по отношению к живому рабочему времени данного момента. Чтобы сохранить его обратимость, пришлось бы сохранять неизменной произво­дительность рабочего часа. В силу всеобщего экономического закона, по которому издержки производства постоянно падают, а живой труд постоянно становится производительнее и, стало быть, овеществленное в продуктах рабочее время постоянно обесценивается,— неизбежной судьбой этих золотых рабочих денег было бы постоянное обесценение. Чтобы предотвратить это зло, можно было бы сказать, что наименование рабочих ча­сов должно получить не золото, а — как предлагал Вейтлинг⁴¹, до него англичане и после него французы, в том числе Прудон и К⁰,— это наименование должны получить бумажные деньги, простой знак стоимости. Рабочее время, воплощенное в самих бумажках, при этом столь же мало принималось бы в расчет, как и стоимость бумаги, на которой напечатаны банкноты. Эти бумажки были бы лишь представителями рабочих часов, по­добно тому как банкноты являются представителями золота или серебра. Если бы производительность рабочего часа повы­силась, то возросла бы покупательная сила бумажки, являющейся его представителем, и наоборот; совершенно так же, как теперь на 5-фунтовую банкноту можно купить большее или меньшее количество предметов, смотря по тому, возрастает или надает относительная стоимость золота по сравнению с дру­гими товарами.

В силу того же закона, по которому золотые рабочие деньги подвергались бы постоянному обесценению, бумажные рабочие деньги постоянно повышались бы в цепе. Но это, говорят социа­листы, и есть как раз то, чего мы хотим: рабочий радовался бы росту производительности своего труда, между тем как он те­перь пропорционально росту производительности труда создает чужое богатство и свое собственное обесценение. Так говорят социалисты. Однако, к несчастью, тут вози икают некоторые небольшие сомнения.

Прежде всего: если уж мы допускаем деньги, хотя бы это были только часовые боны, то мы должны предположить и накопление этих денег, а также контракты, обязательства, отчис­ления и т. д., которые фиксировались бы в этих деньгах. Накопленные бумажки постоянно повышались бы в цене точно так же, как и вновь выпускаемые, и, таким образом, с одной стороны, рост производительности труда шел бы на пользу нерабочим, а, с другой стороны, вместе с ростом производительности труда росли бы и обязательства по ранее заключен­ным контрактам. Падение и повышение стоимости золота или серебра не имели бы никакого значения в том случае, если бы мир в каждый данный момент мог начинаться сызнова и если бы заключенные обязательства об уплате определенного коли­чества золота не сталкивались с колебаниями в стоимости зо­лота. Точно так же обстоит здесь дело с часовым боном и про­изводительностью одного часа труда.

Вопрос, подлежащий здесь исследованию, это — обратимость часового бона. Мы достигнем той же цели, если сделаем некоторое отклонение в сторону. Хотя это и преждевременно, но можно кое-что сказать о заблуждениях, лежащих в основе часового бона; это даст нам возможность заглянуть в ту глубо­чайшую тайну, которая связывает «Прудоновскую» теорию обращения с его общей теорией — его теорией определения [I —11] стоимости. Такая же связь имеет место, например, у Брея и Грея. Лежит ли в основе этого что-либо верное, мы выясним ниже (предварительно заметим еще мимоходом: если рассматривать банкноты только как чеки на золото, то их никогда нельзя выпускать на сумму, превышающую то количество зо­лотых денег, которое они должны заменить, не обесценив их. Если я выдаю три обязательства по 15 ф. ст. трем различным кредиторам на одни и те же 15 ф. ст. золотом, то каждое обя­зательство в сущности представляет собой обязательство лишь на 15:3 ф. ст. = 5 ф. ст. Таким образом, каждая из этих банк­нот была бы уже заранее обесценена до 33? %).

[q) Несовместимость «рабочих денег» с реальным различием между стоимостью и ценой товаров]

Стоимость (реальная меновая стоимость) всех товаров (включая труд) определяется их издержками производства, иными словами — рабочим временем, требующимся для их изготовления. Цена есть эта их меновая стоимость, выраженная в деньгах. Следовательно, замена металлических денег (и по­лучающих от них свое наименование бумажных или кредитных денег) рабочими деньгами, которые получали бы свое наимено­вание непосредственно от количества рабочего времени, отож­дествила бы реальную стоимость (меновую стоимость) товаров и их номинальную стоимость, цену, денежную стоимость. Мы имели бы отождествление реальной стоимости и номинальной стоимости, стоимости и цены. Но это было бы достигнуто лишь при той предпосылке, что стоимость и цена отличаются друг от друга лишь номинально. Однако это отнюдь не так. Опреде­ляемая рабочим временем стоимость товаров есть лишь их средняя стоимость. Эта средняя величина выступает как извне привнесенная абстракция, поскольку она вычисляется как среднее число для определенного периода (например, фунт кофе стоит 1 шиллинг, когда выводится средняя цена кофе, скажем, за 25 лет); по эта средняя величина весьма реальна, если ее познают вместе с тем как движущую силу и побуди­тельный принцип тех колебаний, которым подвергаются товар­ные цены в течение определенного периода.

Эта реальность имеет не только теоретическое значение: она образует основу для коммерческой спекуляции, ибо послед­няя при расчете вероятностей исходит как из обычных средних цен, которые берутся ею в качестве центра колебаний, так и из средних высоких и средних низких цен, отклоняющихся вверх или вниз от этого центра. Рыночная стоимость товара всегда отличается от этой средней стоимости его и всегда стоит или выше или ниже ее.

Рыночная стоимость выравнивается в реальную стоимость путем своих постоянных колебаний, никогда не путем установ­ления равенства с реальной стоимостью как с чем-то третьим, а через постоянное неравенство с самой собой (как сказал бы Гегель, не через абстрактное тождество, а через постоянное отрицание отрицания, т. е. через отрицание самой себя как отрицания реальной стоимости). Что сама реальная стоимость в свою очередь — независимо от ее господства над колебаниями рыночной цены (независимо от нее как от закона этих колеба­ний) — сама себя отрицает и постоянно ставит реальную стои­мость товаров в противоречие с ее собственным определением, снижает или повышает реальную стоимость наличных това­ров,— это я показал в своем памфлете против Прудона⁴², и здесь незачем па этом останавливаться подробнее.

Таким образом, цена отличается от стоимости не только как номинальное от реального, не только благодаря наименованию в золоте и серебре, а благодаря тому, что стоимость высту­пает как закон тех движений, которые совершает цена. Но они всегда различны и никогда не совпадают или же совпадают лишь совершенно случайно и в виде исключения. Цена товара стоит всегда выше или ниже стоимости товара, и сама стои­мость товара существует лишь в отклонениях товарных цен вверх и вниз. Спрос и предложение постоянно определяют товарные цены; они никогда не совпадают или совпадают лишь случайно; а издержки производства, со своей стороны, опреде­ляют колебания спроса и предложения.

Золото или серебро, в которых выражается цена товара, его рыночная стоимость, сами представляют собой определен­ную массу накопленного труда, определенное количество ма­териализованного рабочего времени. При предположении, что издержки производства товара и издержки производства зо­лота и серебра остаются неизменными, рост или падение ры­ночной цены товара означает не что иное, как то, что товар, равный х рабочего времени, всегда распоряжается па рынке количеством рабочего времени, большим или меньшим чем х, котируется выше или ниже своей средней стоимости, определяемой рабочим временем.

Первая основная иллюзия сторонников часовых бонов со­стоит в том, что, уничтожая номинальное различие между реальной стоимостью и рыночной стоимостью, между меновой стоимостью и ценой,— т. е. выражая стоимость не в опреде­ленном овеществлении рабочего времени, скажем, в золоте и серебре, а в самом рабочем времени,— они воображают, будто они устраняют также и действительное различие и про­тиворечие между ценой и стоимостью. Тогда само собой по­нятно, как посредством одного лишь введения часового бона устраняются всякие кризисы, все пороки буржуазного произ­водства. Денежная цена товаров равна их реальной стоимости; спрос равен предложению; производство равно потреблению; деньги одновременно отменены и сохранены; достаточно лишь констатировать рабочее время, продуктом которого является товар и которое материализуется в товаре, чтобы создать соот­ветствующий ему двойник в виде знака стоимости, денег, часо­вых бонов. Таким образом, всякий товар был бы непосредст­венно превращен в деньги, а золото и серебро, со своей сто­роны, были бы низведены до ранга всех прочих товаров.

Нет нужды подробно доказывать, что противоречие между меновой стоимостью и ценой,— между средней ценой и теми ценами, средней которых она является,— различие между определенными величинами и их средней величиной, [I—12] не уничтожается тем, что уничтожают чисто словесное различие между тем и другим, т. е. тем, что вместо того, чтобы сказать «1 фунт хлеба стоит 8 пенсов», будут говорить, что 1 фунт хлеба равняется 1/x  рабочего часа. Наоборот, если 8 пенсов равны 1/x  рабочего часа и если рабочее время, материализо­ванное в каком-нибудь фунте хлеба, больше или меньше, чем 1/x  рабочего часа, то благодаря тому, что мера стоимости вместе с тем была бы тем элементом, в котором выражается цена, различие между стоимостью и ценой только выступило бы со всей резкостью, тогда как в цепе, выраженной в золоте или в серебре, это различие между стоимостью и ценой спрятано. Получилось бы некоторое бесконечное уравнение, 1/x рабо­чего часа (содержащаяся в 8 пенсах или выраженная в боне) была бы больше или меньше, чем 1/x  рабочего часа (содержа­щаяся в фунте хлеба).

Часовой бон, который представляет среднее рабочее время, никогда не соответствовал бы действительному рабочему времени и никогда не мог бы быть обратимым в последнее; т. е. овеществленное в каком-нибудь товаре рабочее время никогда не могло бы распоряжаться равным себе количеством рабочих денег и наоборот, а распоряжалось бы то большим, то меньшим количеством их, подобно тому как в настоящее время всякое колебание рыночных стоимостей выражается в повышении или падении их цен, выраженных в золоте или серебре.

Постоянное обесценение товаров — если брать продолжи­тельные периоды — по отношению к часовым бонам, о котором мы говорили выше, проистекает из закона повышающейся производительности рабочего времени, из тех нарушений самой относительной стоимости, которые порождаются ее соб­ственным внутренним принципом — рабочим временем. Необратимость часовых бонов, о которой мы говорим теперь, есть не что иное, как другое выражение для необратимости между реальной стоимостью и рыночной стоимостью, между меновой стоимостью и ценой. Часовой бон представлял бы в противоположность ко всем товарам некое идеальное рабочее время, которое обменивалось бы то на большее, то па меньшее количество действительного рабочего времени и получало бы в боне некоторое обособленное, собственное существование, соответствующее этому действительному неравенству. Всеобщий эквивалент, средство обращения и мера товаров опять противо­стояли бы товарам в качестве чего-то индивидуализирован­ного, подчиняющегося собственным законам, отчужденного, т. е. со всеми свойствами нынешних денег, но не оказывая их услуг. Однако путаница достигала бы несравненно больших размеров в результате того, что тем мерилом, при помощи которого сравниваются товары, эти овеществленные количе­ства рабочего времени, был бы не третий товар, а их собствен­ная мера стоимости, само рабочее время.

Товар а, овеществление 3 часов рабочего времени, равняется двум трудовым часовым бонам; товар Ъ, овеществление также 3 часов труда, равняется четырем трудовым часовым бонам. Это противоречие фактически выражено в денежных ценах, но лишь в скрытом виде. Различие между ценой и стоимостью, между товаром, измеренным в том рабочем времени, продуктом которого он является, и тем рабочим временем, на продукт которого этот товар обменивается, это различие требует третьего товара как меры, в которой выражается действительная мено­вая стоимость товара. Так как цена не равна стоимости, то элемент, определяющий стоимость,— рабочее -время — не мо­жет быть тем элементом, в котором выражаются цены, ибо в этом случае рабочее время должно было бы выражать себя одновременно как определяющее и не определяющее, как рав­ное и неравное самому себе. Так как рабочее время как мера стоимости существует лишь идеально, то оно не может слу­жить материей для сравнивания цен. (Здесь вместе с тем выяс­няется, как и почему стоимостное отношение получает в день­гах материальное и обособленное существование. Это подроб­нее рассмотреть ниже.) Различие цены и стоимости требует, чтобы стоимости как цепы измерялись другим масштабом, а не своим собственным. Цена в отличие от стоимости необходимо должна быть денежной ценой. Здесь проявляется то обстоя­тельство, что номинальное различие между ценой и стоимостью обусловлено их реальным различием.

[б) Превращение продукта в товар, а стоимости товара в деньги в процессе обмена]

Товар а равен 1 шилл. (т. е. равен 1/x серебра); товар Ъ равен

2 шилл. (т. е. 2/x серебра). Отсюда следует, что товар Ъ равен удвоенной стоимости товара а. Стоимостное отношение между а и Ъ выражается той пропорцией, в которой оба они обмениваются не на какое-нибудь стоимостное отношение, а па определенное количество третьего товара, на серебро.

Каждый товар (продукт или орудие производства) равен овеществлению некоторого определенного рабочего времени. Его стоимость — то отношение, в котором этот товар обмени­вается на другие товары или другие товары обмениваются на него,— равна овеществленному в нем количеству рабочего времени. Если товар равен, например, 1 часу рабочего вре­мени, то он обменивается на всякий другой товар, представ­ляющий собой продукт 1 часа рабочего времени. (Все это рассуждение основывается на том предположении, что меновая стоимость равна рыночной стоимости, что реальная стоимость равна цепе.)

Стоимость товара отлична от самого товара. Стоимостью (меновой стоимостью) товар является только в обмене (действительном или представляемом); стоимость есть не просто способность товара к обмену вообще, а его специфическая обмениваемость. Стоимость есть одновременно показатель того отношения, в котором товар обменивается на другие товары, и показатель того отношения, в котором товар уже в процессе производства обменялся с другими товарами (материализован­ным рабочим временем); она есть количественно определенная [1 — 13] обмениваемость товара. Товары, например аршин хлопчатобумажной ткани и кружка растительного масла, если рассматривать их как ткань и масло, разумеется, различны, обладают различными свойствами, измеряются различными мерами, несоизмеримы. Как стоимости, все товары качественно одинаковы и различаются лишь количественно, стало быть они все измеряют и замещают друг друга (обмениваются, об­ратимы друг в друга) в определенных количественных про­порциях. Стоимость — это общественное отношение товаров, их экономическое качество. Книга, обладающая определенной стои­мостью, и каравай хлеба, обладающий той же стоимостью, обмениваются друг на друга, представляют собой одну и ту же стоимость лишь в различном материале. Как стоимость, товар есть в то же время эквивалент всех других товаров в некоторой определенной пропорции. Как стоимость, товар есть эквивалент; в нем как в эквиваленте" все его при­родные свойства погашены; он уже не находится ни в каком качественном особом отношении к другим товарам, а является как всеобщей мерой, так и всеобщим представителем и всеоб­щим средством обмена для всех других товаров. Как стоимость, товар есть деньги.

Но так как товар — или, точнее, продукт или орудие про­изводства — отличен от себя как стоимости, то он как стои­мость отличен от себя как продукта. Свойство товара быть стоимостью не только может, но и должно вместе с тем приоб­рести существование, отличное от его натурального существо­вания. Почему? Так как товары, как стоимости, отличны друг от друга лишь количественно, то каждый товар должен быть качественно отличным от своей собственной стоимости. Поэтому его стоимость должна также обладать качественно отличным от него существованием, и в действительном обмене эта отделимость стоимости от натурального существования товара должна стать действительным отделением, так как нату­ральное различие товаров должно прийти в противоречие с их экономической эквивалентностью; то и другое может существо­вать наряду друг с другом только благодаря тому, что товар приобретает двойное существование, наряду со своим нату­ральным существованием приобретает чисто экономическое существование, в котором он — всего лишь знак, символ про­изводственного отношения, всего лишь знак своей собствен­ной стоимости.

Как стоимость, каждый товар делим на равные части; в своем натуральном бытии — нет. Как стоимость, товар остается одним и тем же, сколько бы метаморфозов и форм существования он ни проходил; в действительности товары обмениваются лишь потому, что они неодинаковы и соответ­ствуют различным системам потребностей. Как стоимость, товар — всеобщ, как действительный товар он — нечто осо­бенное. Как стоимость, он всегда способен к обмену; в действи­тельном обмене он обладает этим свойством лишь в том слу­чае, если он отвечает особым условиям. Мера обмениваемости товара как стоимости определена самим товаром; меновая стоимость выражает именно то отношение, в котором этот товар замещает другие товары; в действительном обмене товар спо­собен к обмену лишь в таких количествах, которые связаны с его натуральными свойствами и которые соответствуют потребностям обменивающихся лиц.

(Словом, все те свойства, которые перечисляются как осо­бые свойства денег, суть свойства товара как меновой стои­мости, продукта как стоимости в отличие от стоимости как продукта.) (Меновая стоимость товара как особое наряду с самим товаром существование есть деньги, та форма, в кото­рой все товары приравниваются друг к другу, сравниваются, измеряются, в которую все товары превращаются и которая превращается во все товары,— всеобщий эквивалент.)

Ежеминутно, при расчетах, в бухгалтерии и т. д., мы пре­вращаем товары в знаки стоимости, фиксируем их как всего лишь меновые стоимости, абстрагируясь от их вещества и от всех их натуральных свойств. На бумаге, в уме этот метамор­фоз происходит просто путем абстракции; но в действительном обмене необходимо действительное опосредствование, нужно средство для осуществления этой абстракции. Товар в своих натуральных свойствах не обладает ни обмениваемостью в лю­бое время, ни обмениваемостью на любой другой товар; он обла­дает обмениваемостью на другие товары не в своем натураль­ном равенстве с самим собой, а как положенный⁴³ в качестве чего-то неравного самому себе, отличного от самого себя, в ка­честве меновой стоимости. Мы должны сперва превратить товар в него самого как в меновую стоимость, чтобы затем сравнивать и обменивать эту меновую стоимость с другими.

В самой примитивной меновой торговле, когда два товара обмениваются один на другой, каждый товар сперва приравнивается к  какому-либо знаку, выражающему его меновую стои­мость; так, например, у некоторых негров западноафриканского побережья каждый товар = х брускам железа. Один товар равен 1 бруску; другой равен 2 брускам. В таком соотношении они и обмениваются. Товары сначала мысленно и словесно превращаются в бруски, прежде чем они обмениваются друг на друга. Они оцениваются, прежде чем они обмениваются, а чтобы оценить их, их необходимо привести в определенные числовые соотношения друг к другу. Для того чтобы их привести в такие числовые соотношения и сделать соизмеримыми, им необходимо дать одинаковое наименование (одинаковую единицу). (Брусок обладает чисто воображаемым существова­нием, как и вообще любое отношение только путем абстракции может получить некоторое особое воплощение, может быть само в свою очередь индивидуализировано.) Для того чтобы при обмене покрыть избыток одной стоимости над другой, для выравнивания баланса, при самой примитивной меновой торговле, как и в настоящее время в международной торговле, требуется уплата наличными деньгами.

Продукты (или деятельности) обмениваются лишь как то­вары; товары в самом обмене существуют лишь как стоимости; лишь как таковые они сравниваются. Чтобы определить коли­чество хлеба, которое я могу получить в обмен на аршин холста, я сначала приравниваю аршин холста к его меновой стоимости, т. е. к 1/x  рабочего времени. Точно так же я прирав­ниваю фунт хлеба к его меновой стоимости: к 1/x  или 2/x  и т. д. рабочего времени. Я приравниваю каждый товар к чему-то третьему, т. е. [I —14] полагаю его неравным самому себе. Это третье, отличное от обоих товаров, так как оно выражает некоторое отношение, существует сначала только в уме, в пред­ставлении, как и вообще отношения можно только мыслить, если их хотят фиксировать в отличие от тех субъектов⁴⁵, которые находятся между собой в тех или иных отношениях.

Когда продукт (или деятельность) становится меновой стоимостью, он не только превращается в определенное количественное отношение, в относительное число,— а именно в число, выражающее, какое количество других товаров ему. равно, является его эквивалентом, или в какой пропорции он является эквивалентом других товаров,— но и должен вместе с тем претерпеть качественное превращение, должен быть трансформирован в некий другой элемент с тем, чтобы оба товара стали именованными величинами, измеряемыми одной и той же единицей, т. е. стали бы соизмеримы.

Товар сперва должен быть превращен в рабочее время, т. е. в нечто качественно от него отличное {качественно отлич­ное, ибо, во-первых, товар не есть рабочее время как таковое, а есть материализованное рабочее время; рабочее время не в форме движения, а в состоянии покоя; не как процесс, а как результат; а во-вторых, он есть не овеществление рабочего времени вообще, которое существует лишь в представлении (и которое само есть лишь отделенный от своего качества, различающийся лишь количественно труд), а определенный результат определенного, натурально определенного труда, качественно отличного от других видов труда},— чтобы затем в качестве определенной величины рабочего времени, опреде­ленного количества труда быть сравниваемым с другими вели­чинами рабочего времени, с другими количествами труда.

Для одного лишь сравнивания или оценивания продуктов, для идеального определения их стоимости достаточно произвести эту трансформацию мысленно (трансформацию, при кото­рой продукт существует лишь как выражение количественных производственных отношений). Для сравнивания товаров этой абстракции достаточно; в действительном обмене эта абстракция должна быть, в свою очередь, овеществлена, символизирована, реализована посредством какого-либо знака. Необходимость этого возникает по следующим причинам. 1) Как мы уже ска­зали, оба подлежащих обмену товара превращаются в уме в соответствующие отношения величин, в меновые стоимости, и таким образом оцениваются друг в друге. Если же они действи­тельно обмениваются, то их натуральные свойства вступают в противоречие с их определением как меновых стоимостей и всего лишь именованных чисел. Например, они не могут быть делимы по произволу и т. д. 2) В действительном обмене всегда бывает так, что особые товары обмениваются на особые товары и что способность к обмену каждого товара, как и пропорция, в которой он может быть обменен, зависит от условий места и времени и т. д.

Однако превращение товара в меновую стоимость прирав­нивает его не к определенному другому товару, а выражает этот товар как эквивалент, выражает то отношение, в котором он способен обмениваться на все другие товары. Это прирав­нивание, которое мысленно производится сразу, осущест­вляется в действительности лишь в известном кругу товаров, определяемом потребностями, и притом лишь в некоторой по­следовательности. (Например, я обмениваю доход в 100 тале­ров, по мере возникновения у меня тех или иных потребностей, поочередно на целый ряд товаров, сумма которых равна ме­новой стоимости 100 талеров.)

Следовательно, чтобы сразу реализовать товар как мено­вую стоимость и придать ему всеобщее значение меновой стои­мости, недостаточно обмена его па какой-нибудь особый товар. Товар должен быть обменен на третий предмет, который сам, в свою очередь, есть не особый товар, а символ товара как товара, символ самой меновой стоимости товара; который, стало быть, представляет, скажем, рабочее время как таковое; например — кусок бумаги или кожи, который представляет ту или иную долю рабочего времени. (Такой символ предпола­гает всеобщее признание; он может быть только общественным символом; он в сущности выражает только некоторое обще­ственное отношение.)

Этот символ выражает определенные доли рабочего вре­мени, меновую стоимость в таких пропорциональных долях, путем простой арифметической комбинации которых воз­можно выразить все соотношения меновых стоимостей друг с другом; этот символ, этот материальный знак меновой стои­мости есть продукт самого обмена, а не осуществление какой-то a priori* формулированной идеи. (В действительности товар, употребляемый в качестве посредника обмена, лишь постепенно превращается в деньги, в символ; после того как это произошло, данный товар может быть, в свою очередь, заменен символом его самого. Оп становится теперь осознанным знаком меновой стоимости.)

Таким образом, процесс попросту таков. Продукт стано­вится товаром, т. е. всего лишь моментом обмена. Товар превращается в меновую стоимость. Чтобы приравнять товар к нему самому как меновой стоимости, его заменяют знаком, который представляет его в качестве меновой стоимости как таковой. В качестве подобной символизированной меновой стоимости товар затем может быть опять обменен в определен­ных пропорциях на любой другой товар. В результате того, что продукт становится товаром, а товар — меновой стоимостью, оп сперва мысленно приобретает некоторое двойное существование. Это идеальное раздвоение приводит (и должно привести) к тому, что в действительном обмене товар выступает двояко: как натуральный продукт, на одной стороне, и как меновая стоимость — на другой. Другими словами, его меновая стои­мость получает материально отдельное от него существование.

[1 — 15] Итак, определение продукта как меновой стоимости необходимо приводит к тому, что меновая стоимость получает оторванное, отделенное от продукта существование. Меновая стоимость, отделенная от самих товаров и существующая на­ряду с ними как самостоятельный товар, есть деньги. Все свой­ства товара как меновой стоимости выступают в деньгах как отличный от него предмет, как отделенная от его натуральной формы существования социальная форма существования. (Это следует показать более подробно, перечислив обычные свой­ства денег.) (Материал, в котором выражается этот символ, отнюдь не безразличен, какие бы разнообразные виды его ни встречались в истории. Развитие общества вырабатывает вместе с символом также все более и более соответствующий ему ма­териал, от которого оно затем стремится снова отделаться. Символ, если оп не произволен, ставит известные условия тому материалу, в котором он представлен. Так, например, знаки, обозначающие слова, имеют свою историю, буквенное письмо и т. д.)

Таким образом, меновая стоимость продукта порождает деньги, существующие наряду с продуктом. Поэтому, подобно тому как осложнения и противоречия, проистекающие из су­ществования денег наряду с особыми товарами, невозможно уничтожить путем изменения формы денег (хотя можно избе­жать трудностей, связанных с менее совершенной формой де­нег, при помощи более совершенной формы их), точно так же невозможно уничтожить самые деньги, пока меновая стоимость остается общественной формой продуктов. Необходимо ясно понимать это, чтобы не ставить перед собой неразрешимых за­дач и знать, в каких границах денежные реформы и преобра­зования обращения могут видоизменять производственные от­ношения и покоящиеся на них общественные отношения.

Свойства денег 1) как меры товарного обмена, 2) как сред­ства обмена, 3) как представителя товаров (поэтому как пред­мета контрактов), 4) как всеобщего товара, существующего наряду с особенными товарами,— все они просто-напросто вы­текают из их определения как отделившейся от самих товаров и овеществленной меновой стоимости. (Свойство денег быть всеобщим товаром по отношению ко всем остальным товарам, воплощением их меновой стоимости, делает деньги вместе с тем реализованной и всегда могущей быть реализованной формой капитала, всегда действительной формой проявления капитала. Это свойство выступает на первый план при отливах благород­ного металла; оно обусловливает то, что исторически капитал появляется прежде всего лишь в форме денег; это свойство объясняет, наконец, связь между деньгами и процентной став­кой и их влияние на последнюю.)

[в) Развитие в деньгах противоречий, присущих товарной форме продукта и основанному на ней капиталистическому способу производства. Возможность кризисов]

Чем более производство развивается таким образом, что каждый производитель становится зависим от меновой стои­мости своего товара, т. е. чем в большей степени продукт действительно становится меновой стоимостью, а последняя — непосредственным объектом производства, тем более должны развиваться денежные отношения и те противоречия, которые имманентны денежному отношению, отношению продукта к са­мому себе как к деньгам. Потребность в обмене и превращение продукта в чистую меновую стоимость растут в той же самой мере, в какой растет разделение труда, т. е. вместе с развитием общественного характера производства. Но в той же мере, в ка­кой развивается последний, возрастает власть денег, т. е. закрепляется меновое отношение как внешняя по отношению к производителям и независимая от них сила. То, что первоначально выступало как средство развития производства, ста­новится неким чуждым для производителей отношением. В той же степени, в какой производители становятся зависимыми от обмена, кажется, что обмен становится независимым от них и что пропасть между продуктом как продуктом и продуктом как меновой стоимостью углубляется. Эти противоположности и противоречия не созданы деньгами; наоборот, развитие этих противоречий и противоположностей создает кажущуюся трансцендентальной власть денег.

(Разобрать подробнее влияние превращения всех отношений в денежные отношения: натурального налога в денежный налог, ренты натурой в денежную ренту, военного ополчения в наемное войско, вообще всех личных повинностей в денеж­ные, патриархального, рабского, крепостного, цехового труда в чисто наемный труд.)

Продукт становится товаром; товар становится меновой стоимостью; меновая стоимость товара есть имманентное ему денежное свойство; это его денежное свойство отделяется от товара в качестве денег, приобретает всеобщее социальное существование, обособленное от всех особенных товаров и нату­ральных форм их существования; отношение продукта к себе как меновой стоимости становится его отношением к существую­щим наряду с ним деньгам, или отношением всех продуктов к существующим вне их всех деньгам. Подобно тому как дей­ствительный обмен продуктов порождает их меновую стои­мость, так их меновая стоимость порождает деньги.

Ближайший вопрос, который теперь возникает, заключает­ся в следующем. Не обстоит ли дело так, что существование денег наряду с товарами с самого начала прикрывает те про­тиворечия, которые даны вместе с самим этим отношением?

Во-первых. Тот простой факт, что товар имеет двоякое суще­ствование, как определенный продукт, который в своей натуральной форме существования идеально содержит (в скрытом виде содержит) свою меновую стоимость, и как проявившаяся меновая стоимость (деньги), которая, в свою очередь, утратила всякую связь с натуральной формой существования продук­та,— это двоякое неодинаковое существование должно раз­виться дальше в различие, различие — в противоположность и в [1—16] противоречие. Это же самое противоречие между особенной природой товара как продукта и его всеобщей при­родой как меновой стоимости, которое порождало необходи­мость определять его двояко: во-первых, как этот определен­ный товар, во-вторых, как деньги,— это противоречие между особыми натуральными свойствами товара и его всеобщими социальными свойствами с самого начала содержит возмож­ность того, что эти две раздельные формы существования това­ра не обратимы друг в друга. Обмениваемость товара сущест­вует как вещь наряду с ним в деньгах, как нечто от товара отличное, не являющееся уже непосредственно тождественным с ним. Как только деньги становятся внешней вещью, сущест­вующей наряду с товаром, обмениваемость товара на деньги тотчас же ставится в зависимость от внешних условий, которые могут наступить или не наступить: она отдается во власть внешних условий.

При обмене предъявляется спрос на товар ради его нату­ральных свойств, ради тех потребностей, которые он удовлет­воряет. Наоборот, спрос на деньги предъявляется только ради их меновой стоимости, они нужны только как меновая стои­мость. Поэтому может ли товар быть превращен в деньги, может ли он быть обменен на деньги, может ли быть реализо­вана его меновая стоимость,— это зависит от таких обстоя­тельств, которые непосредственно не имеют ничего общего с то­варом как меновой стоимостью и независимы от нее. Обмени­ваемость товара зависит от натуральных свойств продукта; у денег эта обмениваемость совпадает с их существованием в качестве символизированной меновой стоимости. Таким обра­зом, становится возможным, что товар в его определенной форме продукта уже не может быть обменен, приравнен к его всеобщей форме — деньгам.

Так как обмениваемость товара существует вне его как деньги, то она стала чем-то отличным от товара, чем-то чужим для него, чем-то таким, к чему товар должен быть еще только приравнен, чему он, следовательно, d'abord  неравен, а само приравнивание становится зависящим от внешних условий, т. е. случайным.

Во-вторых. Подобно тому как меновая стоимость товара существует двояко: как определенный товар и как деньги, точно так же акт обмена распадается на два независимых друг от друга акта: обмен товара на деньги и обмен денег на товар, на куплю и продажу. А так как последние приобрели обособ­ленную друг от друга в пространстве и во времени, безразлич­ную друг к другу форму существования, то их непосредственное тождество прекращается. Они могут соответствовать друг другу или не соответствовать; могут покрывать друг друга или не покрывать; между ними могут возникнуть несоответствия. Правда, они будут все время стремиться к выравниванию; но прежнее непосредственное равенство сменилось теперь посто­янным движением к выравниванию, движением, которое пред­полагает как раз постоянно неравенство. Соответствие может быть теперь достигнуто полностью, пожалуй, только путем прохождения через самые крайние несоответствия.

В-третьих. С разделением купли и продажи, с распадением обмена па два независимых друг от друга в пространстве и во времени акта появляется далее еще одно новое отношение.

Подобно тому как сам обмен распадается на два независи­мых друг от друга акта, так и совокупное движение обмена, в свою очередь, отделяется от обменивающихся, от производи­телей товаров. Обмен ради обмена отделяется от обмена ради товаров. Между производителями товаров становится купече­ское сословие — сословие, которое покупает только для про­дажи и продает только для того, чтобы снова покупать, стре­мясь в этой операции не к обладанию товарами как продукта­ми, а только к приобретению меновых стоимостей как таковых, к приобретению денег. (При простой меновой торговле тоже может образоваться купеческое сословие. Но так как оно имеет в своем распоряжении только излишки производства обеих сто­рон, то его влияние на само производство, да и вообще его значение остается весьма второстепенным.)

Обособление меновой стоимости в виде денег, т. е. в форме, оторванной от продуктов, соответствует обособлению обмена (торговли) в качестве функции, оторванной от обменивающихся сторон. Меновая стоимость была мерой товарообмена, но целью последнего было непосредственное обладание обмененным това­ром, его потребление (состоит ли это потребление в том, что то­вар прямо служит удовлетворению потребностей как продукт, или же он сам, в свою очередь, используется в качестве орудия производства).

Цель торговли — это не непосредственно потребление, а при­обретение денег, меновых стоимостей. В результате этого раздвоения обмена — на обмен ради потребления и на обмен ра­ди обмена — возникает новое несоответствие. Купец при обмене руководствуется только разницей между куплей и продажей товаров; потребитель же должен окончательно возместить ме­новую стоимость покупаемого им товара. Обращение, обмен между купцами и завершение обращения, обмен между купца­ми и потребителями, хотя они в конечном счете и должны вза­имно обусловливать друг друга, все же определяются совершен­но различными законами и мотивами и могут вступать в ве­личайшее противоречие друг с другом. Уже в этом разрыве заложена возможность торговых кризисов. А так как произ­водство работает непосредственно для торговли и лишь кос­венно для [I —17] потребления, то оно в такой же мере неми­нуемо затрагивается этим несовпадением между торговлей и обменом ради потребления, в какой оно, со своей стороны, это несовпадение порождает. (Взаимоотношения спроса и предло­жения ставятся вверх ногами.) (От собственно торговли, в свою очередь, отделяется торговля деньгами.)

Афоризмы. (Все товары — преходящие деньги; деньги — непреходящий товар. Чем шире развивается разделение труда, тем в большей степени непосредственный продукт перестает быть средством обмена. Возникает необходимость во всеобщем средстве обмена, т. е. в средстве обмена, независимом от спе­цифического производства каждого индивида. В деньгах стои­мость вещей отделена от их, вещей, субстанции. Деньги перво­начально — представитель всех стоимостей; на практике дело переворачивается в противоположную сторону, и все реальные продукты и работы становятся представителями денег. При непосредственной меновой торговле не всякий предмет может быть обменен на любой предмет; определенная деятельность может быть обменена лишь на определенные продукты. Деньги могут устранить затруднения, заложенные в меновой торговле, только придавши им всеобщий, универсальный характер. Абсо­лютно необходимо, чтобы насильственно разорванные элементы, которые по существу взаимно связаны, показали путем насиль­ственного взрыва, что они представляют собой результат разрыва чего-то по существу взаимосвязанного. Единство осущест­вляется насильственным путем. Как только враждебное расщепление приводит к взрывам, экономисты начинают указывать на единство по существу и абстрагируются от отчужденности. Их апологетическая мудрость состоит в том, что во все решаю­щие моменты они забывают свои собственные определения. Продукт как непосредственное средство обмена 1) еще непо­средственно связан со своим натуральным качеством и потому во всех отношениях ограничен им; он может, например, испор­титься и т. д.; 2) он связан с непосредственной потребностью, которую другой человек может иметь, или не иметь в отноше­нии именно данного продукта или также в отношении своего собственного продукта. Коль скоро продукт труда и сам труд подчиняются обмену, наступает момент, когда они отрываются от своего владельца. Возвратятся ли они к нему снова из этого отрыва в какой-нибудь другой форме — становится делом слу­чая. Вследствие того что в обмен включаются деньги, мне при­ходится обменивать мой продукт на всеобщую меновую стои­мость или па всеобщую способность к обмену; таким образом мой продукт попадает в зависимость от общего торгового обо­рота и выдергивается из своих местных, природных и инди­видуальных границ. Именно в результате этого он может пере­стать быть продуктом.)

В-четвертых. Подобно тому как меновая стоимость в день­гах выступает наряду со всеми особыми товарами как всеобщий товар, так в результате этого и одновременно с этим меновая стоимость выступает как особый товар в деньгах (ибо деньги обладают особым существованием) наряду со всеми другими товарами. Дело не только в том, что вследствие этого возникает несоответствие, заключающееся в том, что деньги — ибо они существуют лишь в обмене — как всеобщая способность к об­мену выступают против особенной способности к обмену това­ров и непосредственно погашают ее, и все же, несмотря на это, деньги и товар должны постоянно оставаться обратимыми друг в друга. Дело также и в том, что деньги вступают в противоре­чие с самими собою и со своим определением в результате того, что они сами являются особым товаром (даже и тогда, когда они лишь знак) и поэтому в своем обмене на другие товары подчиняются, в свою очередь, особым условиям обмена, кото­рые противоречат их всеобщей безусловной обмениваемости. (Здесь еще ничего не говорится о деньгах как о чем-то закреп­ленном в субстанции определенного продукта и т. д.)

Меновая стоимость наряду со своим существованием в това­ре приобрела собственное существование в деньгах, она была отделена от своей субстанции именно вследствие того, что нату­ральная определенность этой субстанции противоречила ее всеобщему определению как меновой стоимости. Каждый товар равен другому (или может сравниваться с другим) как меновая стоимость (качественно: каждый представляет лишь большее или меньшее количество меновой стоимости). Поэтому это равенство товаров, это их единство отлично от их натурального многообразия; и поэтому оно выступает в деньгах и как общий различным товарам элемент, и как третье по отношению к ним. Но, с одной стороны, меновая стоимость естественно остается внутренне присущим качеством товаров, хотя она в, то же вре­мя существует вне их; с другой стороны, деньги, существуя уже не как свойство товаров, не как всеобщее качество по­следних, а наряду с ними, в индивидуализированном виде, са­ми становятся особым товаром наряду с другими товарами. (Деньги могут определяться спросом и предложением; распа­даются на особые виды денег и т. д.)

Деньги становятся таким же товаром, как и другие товары, и вместе с тем они — не такой же товар, как другие товары. Несмотря на свое всеобщее определение, деньги суть вещь, способная к обмену наряду с другими вещами, способными к обмену. Деньги — не только всеобщая меновая стоимость, но одновременно и особая меновая стоимость наряду с другими особыми меновыми стоимостями. Здесь новый источник про­тиворечий, которые дают себя знать на практике. (В отделе­нии торговли деньгами от действительной торговли снова вы­ступает особая природа денег.)

Мы видим, стало быть, как деньгам внутренне присуще до­стигать своих целей путем их одновременного отрицания; приобретать обособленную самостоятельность по отношению к това­рам; из средства становиться целью; реализовывать меновую стоимость товаров путем их отрывания от нее; облегчать обмен путем его раскалывания; преодолевать трудности непосредственного обмена товаров путем [I—18] придания им всеоб­щего характера; в той же степени, в какой производители становятся зависимыми от обмена, делать обмен чем-то самостоя­тельным по отношению к производителям.

{Необходимо будет впоследствии, прежде чем покончить с этим вопросом, исправить идеалистическую манеру изложе­ния, которая может породить видимость, будто речь идет лишь об определениях понятий и о диалектике этих понятий. Следовательно, прежде всего надо будет уточнить фразу: продукт (или деятельность) становится товаром, товар — меновой стоимостью, меновая стоимость — деньгами.}

* * *

(«Economist» ⁴⁶ 24 января 1857 г. Следующее место при слу­чае принять во внимание при рассмотрении банков:

«Поскольку торговые классы участвуют, как они обычно это делают в настоящее время, в прибылях банков, — и могут участвовать в еще большем размере благодаря широкому распространению акционерных банков, отмене всех корпоративных привилегии и полной свободе банков­ских операций, — эти классы обогатились благодаря повышению про­центных ставок. В действительности торговые классы благодаря размерам своих депозитов фактически являются своими собственными банкирами; а поскольку это так, учетная ставка не имеет для них большого значения. Все банковские и прочие резервы должны быть, разумеется, результатом непрерывного производства и сбережений, откладываемых из прибылей; следовательно, если взять торгово-промышленные классы в целом, то они должны быть своими собственными банкирами, а для этого необходимо только распространять принципы свободы торговли на все торговые опера­ции, уравнять их в отношении выгод и невыгод, связанных со всякими колебаниями денежного рынка».)

Все противоречия денежной системы и обмена продуктов при денежной системе представляют собой развитие отношения продуктов как меновых стоимостей, их определения в качестве меновой стоимости или просто стоимости.

(«Morning Star» ⁴? 12 февраля 1857 г.: «Денежный голод в течение прошлого года и высокая учетная ставка, установленная вследствие этого, были весьма благоприятны для прибылей Французского банка. Дивиденды банка все время повышались: 118 фр. в 1852 г., 154 фр. в 1853 г., 194 фр. в 1854 г., 200 фр. в 1855 г., 272 фр. в 1856 г.».)

Надо отметить также следующее место. Английские сереб­ряные монеты выпущены по цене, превышающей стоимость содержащегося в них серебра. Внутренняя стоимость фунта серебра была 60—62 шиллинга (в среднем 3 фунта стерлингов в золоте), монетная цена — 66 шиллингов. Монетный двор пла­тит по «рыночной цене текущего дня от 5 шиллингов до 5 шиллингов 2 пенсов за унцию, а чеканит из расчета 5 шиллингов 6 пенсов за унцию. На прак­тике два обстоятельства предупреждают затруднения, вытекающие из этого мероприятия»

(выпуска серебряной монеты не в соответствии с ее внут­ренней стоимостью):

«во-первых, монету можно получить только в монетном дворе и по указанной цене; поэтому внутри страны монета не может быть обесценена, а вывозить ее нельзя, так как она внутри страны обращается по цене, превышающей ее внутреннюю стоимость; и во-вторых, так как она обяза­тельна к приему в качестве законного платежного средства лишь на сумму до 40 шиллингов, то серебряные деньги никогда не сталкиваются с золо­тыми и не влияют на их стоимость».

Автор этой статьи дает Франции совет

«чеканить разменную серебряную монету тоже не по ее внутренней стоимости и ограничить сумму, для которой она является обязательной к приему при платежах». 

«Устанавливая качество монеты, взять более значительную разницу между внутренней и номинальной стоимостью, чем в Англии, так как возрастающая стоимость серебра по отношению к золоту, весьма вероятно, достигнет вскоре уровня теперешних монетных цен серебра, и тогда нам придется снова изменить последние. Наша серебряная монета теперь приб­лизительно на 5% ниже внутренней стоимости, а недавно она была ниже на 10%» («Supplement to the Economist», 24 января 1857 г.).

[г) Несовместимость «рабочих денег» с товарной формой продукта]

Можно было бы подумать, что выпуск часовых бонов пре­одолевает все эти затруднения. (Конечно, существование часо­вых бонов уже предполагает такие условия, которые не даны непосредственно при исследовании отношения меновой стои­мости и денег и без которых меновая стоимость и деньги могут существовать и существуют: публичный кредит, банки и т. д.; по всего этого здесь не следует больше касаться, ибо сторон­ники часового бона рассматривают его как тот последний про­дукт «определенного ряда» ⁴⁸, который, когда он больше всего соответствует «чистому» понятию денег, «являет себя» в ре­альной действительности после всего другого.)

Отметим прежде всего следующее: если предпосылки, при которых цена товаров равна их меновой стоимости, предполагаются выполненными; если спрос и предложение покрывают друг друга; если налицо совпадение производства и потребления, т. е. если в конечном счете имеет место пропорциональное производство (так называемые отношения распределения сами суть отношения производства), то вопрос о деньгах становится совершенно второстепенным, и в частности совершенно второстепенным становится вопрос о том, будут ли выпускаться знаки зеленого или синего цвета, жестяные или бумажные, или в какой еще иной форме люди будут вести общественную бухгалтерию. Тогда в высшей степени нелепо продолжать выдвигать предлог о необходимости произвести исследования относительно действительных денежных отношений.

[1—19] Пусть банк (любой банк) выпускает часовые боны. Товар а, равный меновой стоимости х, т. е. равный х рабочего времени, обменивается на деньги, представляющие х рабочего времени. Банк должен был бы также купить товар, т. е. обме­нять его па его денежного представителя, подобно тому как теперь, например, Английский банк должен в обмен па золото выдавать банкноты. Товар, субстанциальное и поэтому случай­ное бытие меновой стоимости, обменивается на символическое бытие меновой стоимости как меновой стоимости. Таким образом, не представляет трудности превратить товар из формы товара в форму денег. Надо только аутентично удостоверить рабочее время, содержащееся в нем (что, между прочим, вовсе не так легко, как установить пробу и вес золота и серебра), и тем самым тотчас же создается его эквивалент, его денежное бытие.

Как бы мы ни поворачивали дело, оно в конечном счете сво­дится к следующему: банк, выпускающий часовые боны, поку­пает товар по его издержкам производства, покупает все то­вары, причем эта покупка ему ровно ничего не стоит, кроме изготовления клочков бумаги, и он выдает продавцу взамен меновой стоимости, которой тот обладает в определенной суб­станциальной форме, символическую меновую стоимость товара, иными словами — чек на все остальные товары в размере той же меновой стоимости. Меновая стоимость как таковая может, конечно, существовать лишь символически, хотя этот символ — для того чтобы можно было применять его как вещь, а не толь­ко как форму представления — обладает вещным бытием и есть не только идеальное представление, а действительно представ­лен в той или иной предметной форме. (Меру [длины или ем­кости] можно не выпускать из своих рук; меновая стоимость служит мерой, но она совершает обмен лишь тогда, когда эта мера переходит из одних рук в другие⁴⁹.)

Итак, банк дает взамен товара деньги,— деньги, которые представляют собой в точности чек на меновую стоимость то­вара, т. е. на все товары той же самой стоимости; банк поку­пает. Банк — всеобщий покупатель, он — покупатель не только того или иного товара, а всех товаров. Ибо банк должен осу­ществить как раз превращение всякого товара в его символи­ческое бытие в качестве меновой стоимости. Но если банк есть всеобщий покупатель, то оп должен быть также и всеобщим продавцом, не только складом, где депонируются все товары, не только всеобщим магазином, но и владельцем товаров в том же самом смысле, в каком владельцем товаров является всякий другой купец.

Я обменял свой товар а на часовой бон Ь, который пред­ставляет его меновую стоимость; но только для того, чтобы иметь возможность превратить это b в любой действительный товар с, d, е и т. д. Могут ли эти деньги обращаться вне банка, не только между владельцем бона и банком? Чем обеспечивает­ся обратимость этого бона? Здесь возможны лишь два случая. Или все владельцы товаров (продуктов или труда) хотят про­давать свои товары по их меновой стоимости, или же некоторые хотят, а другие — пет. Если все они хотят продавать по меновой стоимости, то они не станут выжидать, найдется ли покупа­тель или нет, а тотчас же отправятся в банк, отдадут ему товар и получат взамен знак его меновой стоимости, деньги: они выручают за товар собственные деньги банка. В этом случае банк одновременно всеобщий покупатель и продавец в одном лице.

Или же имеет место обратное. В этом последнем случае банковский бон представляет собой просто клочок бумаги, он лишь выдает себя за общепризнанный символ меновой стои­мости, но никакой стоимости не имеет, ибо общепризнанный символ имеет то свойство, что он не только представляет ме­новую стоимость, но и есть меновая стоимость в действитель­ном обмене. В последнем случае банковский бон не был бы деньгами, или он был бы лишь условными деньгами в расчетах между банком и его клиентами, но не на общем рынке. Этот бон был бы тем же. чем является дюжина абонементных тало­нов па обеды в ресторане или дюжина театральных билетов; и те, и другие представляют деньги, но первые представляют деньги лишь в этом определенном ресторане, вторые — лишь в этом определенном театре. Банковский бои перестал бы отве­чать тем требованиям, которые предъявляются деньгам, так как он имел бы хождение не среди всей публики, а лишь между банком и его клиентами. Следовательно, мы должны последнее предположение отбросить.

Итак, банк был бы всеобщим покупателем и продавцом. Вместо банкнот он мог бы выпускать также чеки, а вместо последних — вести простые банковские счета. В соответствии с суммой стоимости товаров, которые индивид х доставил бан­ку, он имел бы притязание к банку на ту же сумму стоимости в других товарах. Другая функция банка необходимым обра­зом заключалась бы в том, чтобы аутентично устанавливать меновую стоимость всех товаров, т. е. материализованное в них рабочее время. Но на этом его функции не кончались бы. Банк должен был бы определять рабочее время, в течение ко­торого товары могут быть изготовлены при средних средствах труда, то время, в течение которого они должны изготовляться.

Но и этого было бы недостаточно. Банку пришлось бы не только определять время, в течение которого должно быть произведено известное количество продуктов, и не только ста­вить производителей в такие условия, чтобы их труд был оди­наково производительным (стало быть, также выравнивать и регулировать распределение средств труда), но банку при­шлось бы также определять те количества рабочего времени, [1—20] которые должны быть затрачены в различных отраслях производства. Последнее было бы необходимо, так как для то­го, чтобы реализовать меновую стоимость и сделать деньги банка действительно обратимыми, надо было бы обеспечивать все производство в целом, и притом в таких пропорциях, кото­рые удовлетворяли бы потребности обменивающихся лиц.

Но и это еще не все. Самый большой обмен — это не обмен товаров, а обмен труда па товары. (Сразу же вслед за этим сказать об этом подробнее.) Рабочие не продавали бы банку свой труд, а получали бы меновую стоимость полного продукта своего труда и т. д. В таком случае при более пристальном рассмотрении оказывается, что банк был бы не только всеоб­щим покупателем и продавцом, по и всеобщим производителем. В сущности, банк был бы либо деспотическим правителем про­изводства и распределения, либо не чем иным, как конторой, ведущей бухгалтерию и расчеты для совместно работающего общества. Предпосылкой является общность средств производ­ства и т. д. и т. д. Сен-симонисты наделяли свой банк папской властью над производством.

[3) ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА В ОТЛИЧИЕ ОТ ДОКАПИТАЛИСТИЧЕСКИХ ОБЩЕСТВЕННЫХ ФОРМАЦИЙ И ОТ БУДУЩЕГО КОММУНИСТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА]

Превращение всех продуктов и деятельностей в меновые стоимости предполагает как разложение всех прочных (исторических) отношений личной зависимости в сфере производ­ства, так и всестороннюю зависимость производителей друг от друга. Производство каждого отдельного лица зависит от про­изводства всех других; точно так же превращение его продук­та в жизненные средства для него самого стало зависеть от потребления всех остальных. Цены — явление древнее, так же как и обмен; однако только в буржуазном обществе, в обществе свободной конкуренции, цены все больше и больше определя­ются издержками производства, а обмен охватывает все про­изводственные. отношения. То, что Адам Смит, вполне в духе XVIII века, относит к доисторической эпохе, к предыстории⁵⁰, есть, наоборот, продукт истории.

Эта взаимная зависимость производителей друг от друга выражена в постоянной необходимости обмена и в меновой стоимости как всестороннем посреднике. Экономисты выра­жают это таким образом. Каждый преследует свой частный интерес, и только свой частный интерес, и тем самым, сам того не зная и не желая, он служит частным интересам всех, т. е. общим интересам. Суть дела не в том, что, когда каждый преследует свой частный интерес, достигается совокупность част­ных интересов, т. е. общий интерес. Из этой абстрактной фразы можно было бы, наоборот, сделать тот вывод, что каждый со своей стороны тормозит осуществление интереса другого, и результатом этой bellum omnium contra omnes⁵¹ является не всеобщее утверждение, а наоборот — всеобщее отрицание. Суть дела заключается, скорее, в том, что частный интерес уже сам есть общественно определенный интерес и может быть достигнут лишь при условиях, создаваемых обществом, и при помощи предоставляемых обществом средств, т. е. что он связан с вос­производством этих условий и средств. Это — интерес частных лиц; но его содержание как и форма и средства осуществле­ния даны общественными условиями, независимыми от инди­видов.

Взаимная и всесторонняя зависимость безразличных по от­ношению друг к другу индивидов образует их общественную связь. Эта общественная связь выражена в меновой стоимости, ибо только в меновой стоимости для каждого индивида его соб­ственная деятельность или его продукт становится деятель­ностью или продуктом для него самого; он должен производить всеобщий продукт — меновую стоимость или меновую стоимость в ее обособленно изолированном и индивидуализированном ви­де, т. е. деньги. С другой стороны, та власть, которую каждый индивид осуществляет над деятельностью других или над об­щественными богатствами, заключается в нем как владельце меновых стоимостей, денег. Свою общественную власть, как и свою связь с обществом, индивид носит с собой в кармане.

Деятельность, какова бы пи была ее индивидуальная форма проявления, и продукт этой деятельности, каковы бы ни были его особые свойства, есть меновая стоимость, т. е. нечто все­общее, в чем всякая индивидуальность, всякие особые свойства отрицаются и погашены. Здесь перед нами, действительно, состояние, весьма отличное от того состояния, при котором отдельный индивид или же индивид, естественно или истори­чески расширившийся до пределов семьи и рода (позднее — общины), непосредственно воспроизводит себя из природы, и его производительная деятельность и его участие в производ­стве привязаны к определенной форме труда и продукта, а его отношение к другим определено точно таким же образом.

Общественный характер деятельности, как и общественная форма продукта, как и участие индивида в производстве, вы­ступает здесь как нечто чуждое индивидам, как нечто вещное; не как отношение индивидов друг к другу, а как их подчине­ние отношениям, существующим независимо от них и возникающим из столкновения безразличных индивидов друг с другом. Всеобщий обмен деятельностями и продуктами, ставший жиз­ненным условием для каждого отдельного индивида, их взаим­ная связь представляются им самим как нечто чуждое, от них независимое, как некая вещь. В меновой стоимости обществен­ное отношение лиц превращено в общественное [I—21] отно­шение вещей, личная мощь — в некую вещную мощь. Чем меньшей общественной силой обладает средство обмена, чем теснее оно еще связано с природой непосредственного продукта труда и с непосредственными потребностями обменивающихся, тем больше еще должна быть сила той общности, которая свя­зывает индивидов друг с другом — патриархальное отношение, античное общество, феодализм и цеховой строй (см. мою тет­радь, XII, 34Ь) ⁵².

Каждый индивид обладает общественной мощью в форме вещи. Отнимите эту общественную мощь у вещи — вам при­дется дать ее одним лицам как власть над другими лицами. Отношения личной зависимости (вначале совершенно первобыт­ные) — таковы те первые формы общества, при которых про­изводительность людей развивается лишь в незначительном объеме и в изолированных пунктах. Личная независимость, основанная на вещной зависимости,— такова вторая крупная форма, при которой впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универсальных отношений, всесторонних потребностей и универсальных потенций. Сво­бодная индивидуальность, основанная на универсальном раз­витии индивидов и на превращении их коллективной, обще­ственной производительности в их общественное достояние,— такова третья ступень. Вторая ступень создает условия для третьей. Поэтому патриархальный, как и античный строй (а также феодальный) приходят в упадок по мере развития торговли, роскоши, денег, меновой стоимости, в то время как современный общественный строй вырастает и развивается одновременно с ростом этих последних.

Обмен и разделение труда взаимно обусловлены. Так как каждый работает сам по себе, а его продукт есть ничто сам по себе, то он, конечно, должен обменивать, не только для того, чтобы принять участие во всеобщей производственной способ­ности, но и для того, чтобы превратить свой собственный про­дукт в жизненное средство для самого себя {см. мои «Заме­чания о политической экономии», с. V (13, 14)} ⁵³. Обмен, опосредствованный меновой стоимостью и деньгами, предпола­гает, правда, всестороннюю зависимость производителей друг от друга, но вместе с тем он предполагает и полную изоляцию их частных интересов и такое разделение общественного труда, при котором единство различных видов труда и их взаимная дополняемость существуют вне индивидов и независимо от них, как если бы это единство и эта взаимная дополняемость были каким-то природным отношением. Давление всеобщего спроса и предложения друг на друга опосредствует связь между друг другу безразличными товаропроизводителями.

Сама необходимость предварительно превратить продукт или деятельность индивидов в форму меновой стоимости, в день­ги, дабы в этой вещной форме они приобрели и доказали свою общественную силу, доказывает два положения: 1) что инди­виды производят только для общества и в обществе, 2) что их производство не является непосредственно общественным, не представляет собой продукт ассоциации, распределяющей труд среди своих членов. Индивиды подчинены общественному про­изводству, существующему вне их наподобие некоего рока, а не общественное производство подчинено индивидам, которые управляли бы им как своим общим достоянием. Поэтому не может быть ничего ошибочнее и нелепее, нежели на основе меновой стоимости и денег предполагать контроль объединен­ных индивидов над их совокупным производством, как это мы видели выше в отношении банка, выпускающего часовые боны.

Частный обмен всех продуктов труда, способностей и деятельностей находится в противоречии как с распределением, основанным на отношениях господства и подчинения (есте­ственно выросших или политических) между индивидами (ка­кой бы характер ни принимало это господство и подчинение: патриархальный, античный или феодальный) (при этом собст­венно обмен происходит тут лишь от случая к случаю и не столько затрагивает жизнь каждой общины в целом, сколько возникает между различными общинами, вообще отнюдь не подчиняет себе все отношения производства и общения), так и со свободным обменом индивидов, ассоциированных на основе совместного владения средствами производства и совместного контроля над ними. (Эта последняя ассоциация не есть нечто произвольное: она предполагает определенное развитие мате­риальных и духовных условий, о которых здесь не место рас­пространяться дальше.)

Подобно тому как разделение труда создает агломера­цию, комбинирование, кооперацию, противоположность частных интересов, классовых интересов, конкуренцию, концен­трацию капитала, монополию, акционерные общества — словом, антагонистические формы того единства, которое вызывает саму эту противоположность,— так частный обмен создает ми­ровую торговлю, индивидуальная независимость частных лиц порождает полную зависимость от так называемого мирового рынка, а раздробленные акты обмена создают банковскую и кре­дитную систему, бухгалтерия которой [I—22] по крайней мере констатирует то или иное сальдирование частного обмена. Хотя частные интересы и разделяют каждую нацию на столько же наций, сколько в ней имеется взрослых людей, а интересы экспортеров и импортеров здесь резко противостоят друг дру­гу,— в вексельном курсе получает некоторую видимость суще­ствования национальная торговля и т. д. и т. д. Но никто не станет на этом основании думать, что путем биржевой реформы можно уничтожить основы внутренней или внешней частной торговли. Однако в буржуазном обществе, основанном па ме­новой стоимости, возникают такие производственные отноше­ния и отношения общения, которые представляют собой одновременно мины для взрыва этого строя. (Имеется множество антагонистических форм общественного единства, антагонисти­ческий характер которых, однако, никогда не может быть взорван путем тихой метаморфозы. С другой стороны, если бы в этом обществе, как оно есть, не имелись налицо в скры­том виде материальные условия производства и соответствую­щие им отношения общения, необходимые для бесклассового общества, то все попытки взрыва были бы донкихотством.)

[4) ОВЕЩЕСТВЛЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ В УСЛОВИЯХ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА]

Мы видели, что хотя меновая стоимость равна относитель­ному рабочему времени, материализованному в продуктах, а деньги, со своей стороны, равны меновой стоимости товаров, отделенной от их субстанции,— в этой меновой стоимости или в этом денежном отношении содержатся противоречия между товарами и их меновой стоимостью, между товарами как мено­выми стоимостями и деньгами. Мы видели, что банк, непосред­ственно создающий двойник товара в виде рабочих денег, есть утопия. Стало быть, хотя деньги — только отделившаяся от субстанции товаров меновая стоимость и они обязаны своим возникновением лишь тенденции этой меновой стоимости утвер­ждать себя в чистом виде, товар не может быть непосредствен­но превращен в деньги, т. е. точная справка о количестве ове­ществленного в нем рабочего времени не может служить его ценой в мире меновых стоимостей. Как это получается?

{Относительно одной из форм денег — поскольку они сред­ство обмена (а не мера меновой стоимости)—экономистам ясно, что предпосылкой существования денег служит овеществле­ние [Versachlichung] общественной связи; речь идет о деньгах, поскольку они выступают как залог, который один человек должен оставить в руках другого, чтобы получить от него товар. Здесь сами экономисты говорят, что люди оказывают вещи (деньгам) такое доверие, какого они не оказывают друг другу как личностям. Но почему они оказывают вещи подобное до­верие? Очевидно, это доверие оказывается вещи лишь как ове­ществленному отношению лиц между собой, как овеществлен­ной меновой стоимости, а меновая стоимость есть не что иное, как соотношение производительной деятельности лиц между собой. Всякий другой залог может быть непосредственно по­лезен своему владельцу как таковой, деньги же полезны ему лишь как «общественный залог» ⁵⁴, но являются они таким за­логом лишь в силу своего общественного (символического) свойства; общественным же свойством они могут обладать лишь потому, что индивиды подвергли отчуждению от себя свое соб­ственное общественное отношение в виде вещи.}

В прейскурантах, где все стоимости измерены в деньгах, одновременно отражаются, с одной стороны, независимость общественного характера вещей от лиц, а с другой стороны — стремление торговли снова подчинить отдельным лицам эти вещи на основе той отчужденности, с какой совокупные отно­шения производства и общения выступают по отношению к отдельному лицу и ко всем отдельным лицам. Так как обособ­ление, если можно так выразиться, мирового рынка (включаю­щего деятельность каждого отдельного лица) возрастает с раз­витием денежных отношений (меновой стоимости) и, vice versa *, всеобщая связь и всесторонняя зависимость производ­ства и потребления возрастают вместе с независимостью и без­различием потребителей и производителей друг к другу; так как это противоречие ведет к кризисам и т. д., то одновременно с развитием этого отчуждения [Entfremdung], на его собствен­ной основе, делаются попытки его преодолеть: прейскуранты, вексельные курсы, почтовая и телеграфная связь между ли­цами, ведущими торговлю и т. д. (средства сообщения, конечно, совершенствуются одновременно с этим), при помощи которых каждое отдельное лицо получает сведения о деятельности всех остальных и старается приспособить к ней свою собственную деятельность. {Другими словами, хотя спрос и предложение каждого человека выступают независимо от всех остальных, все же каждый старается осведомляться относительно состояния всеобщего спроса и предложения, а эта осведомленность затем в свою очередь оказывает на них практическое влияние. Хотя все это на данной основе и не устраняет отчужденности, однако это приводит к таким отношениям и связям, которые заключают в себе возможность устранения старой основы. (Возможность всеобщей статистики и т. д.)}

(Впрочем, это следует развить при рассмотрении катего­рий: щепы, спрос и предложение». Здесь же надо отметить только то, что обзор совокупной торговли и совокупного про­изводства, в той мере, в какой он фактически содержится в прейскурантах, на деле служит лучшим доказательством того, что индивидам их собственный обмен и их собственное произ­водство противостоят как вещное, независимое от них отноше­ние. На мировом рынке связь отдельного лица со всеми, но в то же время и независимость [I—23] этой связи от самих отдель­ных лиц развились до такой степени, что его образование содержит поэтому вместе с тем уже и условие для выхода за его пределы.)

Сравнивание вместо действительной общности и всеобщ­ности.

(Говорили и, возможно, еще говорят, что красота и величие покоятся именно на этой стихийной, независимой от знания и воли индивидов связи, предполагающей как раз их взаим­ную независимость и безразличие по отношению друг к другу, на материальном и духовном обмене веществ. И, несомненно, эту вещную связь следует предпочесть отсутствию всякой связи между ними или же наличию всего лишь локальной связи, основанной на самом тесном кровном родстве или на отноше­ниях господства и подчинения. Столь же несомненно и то, что индивиды не могут подчинить себе свои собственные общест­венные связи, пока они эти связи не создали. По нелепо пони­мать эту всего лишь вещную связь как естественную, неотде­лимую от природы индивидуальности (в противоположность рефлектированному знанию и воле) и имманентную ей. Эта связь — продукт индивидов. Она —исторический продукт. Она принадлежит определенной фазе развития индивидов. Отчужден­ность и самостоятельность, в которой эта связь еще существует по отношению к индивидам, доказывают лишь то, что люди еще находятся в процессе созидания условий своей социаль­ной жизни, а не живут уже социальной жизнью, отправляясь от этих условий. Это — связь, стихийная связь индивидов внут­ри определенных, ограниченных производственных отношений.

Универсально развитые индивиды, общественные отноше­ния которых, будучи их собственными коллективными отношениями, также и подчинены их собственному коллективному контролю, являются продуктом не природы, а истории. Та сте­пень и та универсальность развития потенций [der Vermogen], при которых становится возможной эта индивидуальность, имеют своей предпосылкой как раз производство на основе меновых стоимостей, которые вместе со всеобщим отчуждением [Entfremdung] индивида от себя и от других впервые создают также всеобщность и всесторонность его отношений и способ­ностей. На более ранних ступенях развития отдельный инди­вид выступает более полным именно потому, что он еще не вы­работал всю полноту своих отношений и не противопоставил их себе в качестве независимых от него общественных сил и от­ношений. Так же как смешно тосковать по этой первоначаль­ной полноте индивида, так же смешно верить в необходимость остановиться на нынешней полной опустошенности. Выше про­тивоположности но отношению к этому романтическому взгля­ду буржуазный взгляд никогда не поднимался, и потому этот романтический взгляд, как правомерная противоположность, будет сопровождать буржуазный взгляд вплоть до его блаженной кончины.}

(В качестве примера здесь можно взять отношение отдель­ного лица к науке.)

(Сравнение денег с кровью — повод для этого сравнения дало слово «обращение»— примерно столь же правильно, как сделанное Менением Агриппой сравнение патрициев с желуд­ком ⁵⁵.)

(Сравнение денег с языком не менее ложно. Идеи не пре­вращаются в язык таким образом, чтобы при этом исчезало их своеобразие, а их общественный характер продолжал суще­ствовать наряду с ними в языке, как цены существуют наряду с товарами. Идеи не существуют в отрыве от языка. Идеи, которые, для того чтобы обращаться, чтобы стать способными к обмену, должны быть предварительно переведены с их род­ного языка на чужой язык, представляют уже больше анало­гии; но аналогии здесь заключается не в языке, а в его чуждости.)

{Способность всех продуктов, деятельностей, отношении к обмену на нечто третье, вещное, на нечто такое, что в свою очередь может быть обменено на всё без разбора,— т. е. разви­тие меновых стоимостей (и денежных отношений) — тожде­ственна всеобщей продажности, коррупции. Всеобщая проститу­ция выступает как необходимая фаза развития общественного характера личных задатков, потенций, способностей, деятельностей. Выражаясь более вежливо: всеобщее отношение полезности и годности для употребления. Приравнивание неодно­родного, по меткому определению денег у Шекспира⁵⁶. Страсть к обогащению как таковая невозможна без денег; всякое иное накопление и всякая иная страсть к накоплению представля­ются чем-то примитивным, ограниченным, обусловленным, с одной стороны, потребностями, с другой стороны — ограничен­ной природой продуктов (sacra auri fames*).}

(Деньги в своем развитии, очевидно, уже предполагают развитие других всеобщих отношений.)

Когда рассматриваются такие общественные отношения, которые порождают неразвитую систему обмена, меновых стоимостей и денег или которым соответствует неразвитая степень таковых, то с самого начала ясно, что индивиды, хотя их взаимоотношения и кажутся более личными, вступают друг с дру­гом в общение только как индивиды в той или иной [социаль­ной] определенности, как феодал и вассал, помещик и кре­постной и т. д., или как члены касты и т. д., или как члены какого-либо сословия и т. д. В рамках денежного отношения, при развитой системе обмена (и эта видимость обольщает демократию), узы личной зависимости, различия происхожде­ния, образования и т. д. действительно подорваны и разорваны (по крайней мере все личные узы выступают как личные отно­шения); кажется, будто индивиды независимо (эта независимость вообще есть только иллюзия, и ее правильнее было бы называть безразличием в смысле индифферентности), свобод­но сталкиваются друг с другом и обмениваются друг с другом в рамках этой свободы; но такими они кажутся лишь тому, кто абстрагируется от тех условий, тех условий существования (а эти условия, в свою очередь, независимы от индивидов и, хотя они порождены обществом, представляются как бы при­родными условиями, т. е. недоступными контролю индивидов), при которых эти индивиды вступают в соприкосновение друг с другом.

[I—24] Та определенность, которая в первом случае высту­пает как личное ограничение одного индивида другим, в по­следнем случае выступает в развитом виде как вещное огра­ничение индивида независимыми от него и самодовлеющими отношениями. (Так как отдельный индивид не может сбросить с себя своей личной определенности, по может преодолеть внешние отношения и подчинить их себе, то кажется, будто во втором случае он пользуется большей свободой. Однако ближайшее исследование этих внешних отношений, этих усло­вий показывает, что индивиды известного класса и т. д. не мо­гут преодолеть эти условия ей masse *, не уничтожив их. От­дельное лицо может случайно с ними справиться, но не масса закабаленных ими людей, ибо само существование такой массы выражает подчинение, и притом неизбежное подчинение инди­видов этим отношениям.)

Эти внешние отношения столь мало являются устранением «отношений зависимости», что, напротив, они представляют собой лишь превращение последних во всеобщую форму — выработку всеобщей основы отношений личной зависимости. Также и здесь индивиды вступают в отношения друг с другом лишь как определенные индивиды. Эти вещные отношения зависимости в противоположность личным и выступают так (вещное отношение зависимости — это не что иное, как общественные отношения, самостоятельно противостоящие по видимо­сти независимым индивидам, т. е. их производственные отношения друг с другом, ставшие самостоятельными но отношению к ним самим), что над индивидами теперь господствуют абстракции, тогда как раньше они зависели друг от друга. Но абст­ракция или идея есть здесь не что иное, как теоретическое выражение этих материальных отношений, господствующих над ними.

Отношения, разумеется, могут быть выражены только в иде­ях, и поэтому философы усмотрели своеобразие нового времени в господстве над ним идей и со свержением этого господства идей отождествили порождение свободной индивидуальности. Совершить эту ошибку было с идеологической точки зрения тем легче, что вышеуказанное господство отношений (вышеуказанная вещная зависимость, которая, впрочем, в свою оче­редь переходит в определенные отношения личной зависимо­сти, только лишенные всяких иллюзий) выступает в сознании самих индивидов как господство идей, а вера в вечность этих идей, т. е. вышеуказанных отношений вещной зависимости, ко­нечно, всячески укрепляется, поддерживается и внушается гос­подствующими классами.

(Разумеется, относительно иллюзии «чисто личных отноше­ний» феодальной эпохи и т. д. нельзя ни на мгновение забы­вать: 1) что сами эти отношения в пределах своей сферы при­нимали на определенной фазе развития вещный характер, как показывает, например, развитие отношений земельной собст­венности из отношений чисто военной субординации; однако 2) то вещное отношение, в которое они переходят, само имеет ограниченный, определенный природой характер и поэтому представляется личным, между тем как в современном мире личные отношения выступают как чистый результат отноше­ний производства и обмена.)

[5) РАЗВИТИЕ ДЕНЕЖНОЙ ФОРМЫ СТОИМОСТИ В РЕЗУЛЬТАТЕ РАЗВИТИЯ ОБМЕНА.

ОБЩЕСТВЕННЫЙ ХАРАКТЕР ПРОИЗВОДСТВА В БУРЖУАЗНОМ ОБЩЕСТВЕ В ОТЛИЧИЕ ОТ ОБЩЕСТВЕННОГО ХАРАКТЕРА ПРОИЗВОДСТВА ПРИ КОММУНИЗМЕ]

Продукт становится товаром. Товар становится меновой стоимостью. Меновая стоимость товара получает особое суще­ствование наряду с товаром; другими словами, товар в той форме, в которой он 1) способен к обмену па любой товар, 2) является поэтому всеобщим товаром, а его природная осо­бенность погашена, 3) в которой положена мера его обмениваемости, т. е. определенная пропорция для приравнивания к нему всех остальных товаров,— есть товар как деньги, и притом не как деньги вообще, а как определенная сумма денег, ибо для того, чтобы представлять меновую стоимость во всех ее раз­личиях, деньги должны поддаваться подсчету, быть количе­ственно делимыми.

Деньги — эта общая для всех товаров форма, в которую они превращаются как меновые стоимости, этот всеобщий товар — должны сами существовать как особый товар наряду с другими товарами, так как товары не только в уме должны измеряться деньгами, но и в действительном обмене должны обмепиваться и размениваться на деньги. Возникающее отсюда противоречие развить в другом месте. Деньги столь же мало возникают путем соглашения, как и государство. Они стихийно возникают из обмена и в обмене, они его продукт.

Первоначально деньгами служит — т. е. принимается в об­мен не как предмет потребности и потребления, а для того, что­бы снова обменять его на другие товары,— тот товар, который в качестве предмета потребности чаще всего принимается в об­мен и курсирует в обращении; который, стало быть, наиболее надежен в смысле возможности его дальнейшего обмена на другие особенные товары; который, следовательно, при данной организации общества является представителем богатства,   предметом наиболее всеобщего спроса и предложения и обладает особой потребительной стоимостью. Таковы соль, шкуры, скот, рабы. Такой товар фактически больше, чем другие товары, соответствует в своей особой товарной форме самому себе как меновой стоимости (жаль, что по-немецки нельзя подходящим образом передать разницу между denree и merchandise *).

Особенная полезность товара, будь то товара как особого предмета потребления (шкуры), будь то товара как непосредственного орудия производства (раб), ставит здесь на него клеймо денег. В дальнейшем ходе развития наступит как раз обратное, т. е. товар, меньше всего являющийся непосредствен­но предметом потребления или орудием производства, лучше всего будет представлять именно ту сторону дела, что он слу­жит потребности обмена как такового. В первом [I—25] случае товар становится деньгами в силу своей особенной потребитель­ной стоимости; во втором случае он получает свою особенную потребительную стоимость потому, что он служит деньгами. Долговечность, неизменность, делимость и способность снова сплавляться воедино, относительно легкая транспортабель­ность, поскольку большая меновая стоимость представлена здесь в небольшом объеме,— все это делает на последней сту­пени особенно подходящими для того, чтобы стать деньгами, благородные металлы. Вместе с тем они образуют естественный переход от первой формы денег. На несколько более высокой ступени производства и обмена орудие производства начинает доминировать над продуктами; металлы же (сначала — камни) суть первые и наиболее необходимые орудия производства. В меди, игравшей столь большую роль в качестве денег у древ­них, еще совмещается и то и другое: особая потребительная стоимость в качестве орудия производства и те прочие свойства, которые не вытекают из потребительной стоимости товара, но соответствуют его назначению быть меновой стоимостью (а это значит — быть также и средством обмена).

От других металлов потом опять-таки отделяются благород­ные металлы, так как они не подвержены окислению и т. д., одинаковы по качеству и т. д., и затем они лучше соответ­ствуют более высокой ступени развития, ибо их непосредствен­ная полезность для потребления и производства отступает па задний план, а уже в силу своей редкости они лучше представ­ляют стоимость, основанную только на обмене. Они с самого начала представляют избыток, представляют ту форму, в которой первоначально выступает богатство. К тому же металлы люди охотнее меняют на металлы, чем на другие товары.

Первая форма денег соответствует низшей ступени обмена и меновой торговли, на которой деньги еще выступают больше в своем качестве меры, нежели в качестве действительного орудия обмена. На этой ступени мера еще может быть чисто воображаемой (впрочем, у негров их брусок * подразумевает железо). (Но раковины и пр. уже больше соответствуют тому ряду, последняя вершина которого — золото и серебро.)

Из того, что товар становится всеобщей меновой стоимостью, вытекает, что меновая стоимость становится особым товаром; она может стать таковым лишь тем путем, что какой-нибудь особый товар получает по отношению ко всем остальным товарам привилегию представлять, символизировать их меновую стоимость, т. е. привилегию стать деньгами. То обстоятельство, что для денежного свойства всех товаров некоторый особый товар выступает как субъект денег, вытекает из самой сущности меновой стоимости. В дальнейшем ходе развития меновая стоимость денег может, в свою очередь, получить существова­ние, оторванное от их материи, от их субстанции, как, напри­мер, в бумажных деньгах, причем, однако, привилегия этого особого товара не отменяется, так как обособленное существо­вание меновой стоимости денег должно по-прежнему получать свое наименование от этого особого товара.

Так как товар есть меновая стоимость, то он может обмени­ваться на деньги, он приравнен к деньгам. То отношение, в котором он приравнивается к деньгам, т. е. определенность его меновой стоимости, является предпосылкой его превращения в деньги. То отношение, в котором отдельный товар обмени­вается на деньги, т. е. то количество денег, которое можно получить взамен определенного количества товара, опреде­ляется овеществленным в товаре рабочим временем. Как осу­ществление определенного рабочего времени, товар есть меновая стоимость; в деньгах доля рабочего времени, представляемая товаром, не только измерена, но и содержится в ее всеобщей, соответствующей понятию, способной к обмену форме. День­ги — это та вещная среда, погружаясь в которую меновые стои­мости принимают форму, отвечающую их всеобщему определе­нию. Адам Смит говорит, что труд (рабочее время) — это те первоначальные деньги, на которые покупаются все товары⁵⁷. Если рассматривать акт производства, то это всегда остается правильным (точно так же и в отношении определения относи тельных стоимостей). Каждый товар в процессе производства непрерывно обменивается на рабочее время.

Необходимость отличных от рабочего времени денег возни­кает как раз вследствие того, что определенное количество рабочего времени должно быть выражено не в своем непосред­ственном и особенном продукте, а в некотором опосредствованном и всеобщем продукте, т. е. в своем особенном продукте как равном всем другим продуктам того же рабочего времени и обратимом во все другие продукты того же рабочего времени,— рабочего времени, содержащегося не в одном каком-нибудь товаре, а во всех товарах одинаково и поэтому в одном особом товаре, который является представителем всех других.

Рабочее время не может непосредственно само быть день­гами (требование, которое, иными словами, равносильно тому, чтобы каждый товар был непосредственно своими собственными деньгами) именно потому, что оно (как предмет) фактически существует всегда лишь в особенных продуктах: в качестве всеобщего предмета оно может существовать лишь символи­чески, опять-таки именно в каком-нибудь особенном товаре, становящемся деньгами. Рабочее время не существует как всеобщий, независимый от натуральных особенностей товаров и отделенный (оторванный) от них предмет обмена. Л между тем ему необходимо было бы существовать в виде такого пред­мета обмена для того, чтобы непосредственно соответствовать требованиям, предъявляемым к деньгам. Именно овеществление всеобщего, общественного характера труда (а потому и рабо­чего времени, содержащегося в меновой стоимости) и делает его продукт меновой стоимостью, дает товару свойство денег, которое, однако, в свою очередь, подразумевает наличие неко­торого субъекта денег, существующего самостоятельно, вне товара.

Определенное рабочее время овеществлено в определенном, особенном товаре, обладающем особенными свойствами и стоя­щем в особенных отношениях к потребностям; в качестве же меновой стоимости рабочее время должно быть овеществлено в таком товаре, который выражает лишь его долю или количе­ство, безразличен к его натуральным свойствам и потому может быть превращен в — т. е. обменен па — любой другой товар, овеществляющий то же самое рабочее время. В качестве пред­мета [обмена] товар должен обладать этим всеобщим характе­ром, [1—26] противоречащим его натуральной особенности. Это противоречие может быть разрешено только тем путем, что оно само овеществляется, т. е. тем путем, что товар пола­гается двояко: во-первых, в своей натуральной непосредственной форме, а затем — в своей опосредствованной форме, в ка­честве денег. Последнее возможно лишь в том случае, если какой-нибудь особенный товар становится как бы всеобщей субстанцией меновых стоимостей или если меновая стоимость товаров отождествляется с какой-нибудь особенной субстан­цией, с каким-нибудь особенным товаром в отличие от всех остальных; т. е. если товар сначала должен быть обменен на этот всеобщий товар, на символический всеобщий продукт ра­бочего времени или на его символическое всеобщее овеще­ствление, чтобы затем в качестве меновой стоимости обладать способностью обмениваться безразлично на любой из всех прочих товаров, превращаться в них.

Деньги, это — рабочее время как всеобщий предмет, или овеществление всеобщего рабочего времени, рабочее время как всеобщий товар. Поэтому, если кажется очень простым, что рабочее время, раз оно регулирует меновые стоимости, дей­ствительно представляет собой не только внутренне присущую им меру, но и саму их субстанцию (ибо как меновые стоимости товары не имеют никакой другой субстанции, никаких нату­ральных свойств) и могло бы также и непосредственно служить их деньгами, т. е. конституировать тот элемент, в котором мено­вые стоимости реализуются как таковые,— то эта видимость простоты обманчива. Дело обстоит, напротив, так, что отноше­ние меновых стоимостей — т. е. товаров как друг другу рав­ных и друг к другу приравнимых овеществлений рабочего времени — заключает в себе такие противоречия, которые получают свое вещное выражение в деньгах, отличных от рабо­чего времени.

У Адама Смита это противоречие еще выступает как некое полагание двух определений рядом друг с другом: наряду с особенным продуктом труда (рабочим временем как особен­ным предметом) работник должен произвести еще некоторое количество всеобщего товара (рабочее время как всеобщий предмет). Оба определения меновой стоимости выступают у Смита внешне рядом одно с другим⁵⁸. Сущность товара в целом еще не выступает у него захваченной и пронизанной противоречием. Это соответствует той ступени производства, которую оп имел перед собой, когда работник в своем продукте еще непосредственно обладал частью необходимых ему средств существования; ни вся его деятельность, ни его продукт в це­лом еще не стали зависимы от обмена, т. е. еще в значительной мере преобладало потребительское сельское хозяйство [Sub- sistenzagrikultur] (или как там его называет Стюарт⁵⁹), а также патриархальная промышленность (ручное ткачество, прядение на дому в соединении с сельским хозяйством). В масштабе нации люди обменивались еще только излишками. Меновая стоимость и ее определение рабочим временем еще не были полностью развиты в национальном масштабе.

(Экскурс. Относительно золота и серебра было бы менее правильно, чем относительно какого-нибудь другого товара, утверждать, что их потребление может возрастать лишь про­порционально уменьшению их издержек производства. Их потребление возрастает, напротив, пропорционально росту все­общего богатства, ибо их употребление специфически пред­ставляет богатство, изобилие, роскошь, так как они сами являются представителями всеобщего богатства. Не говоря уже о их употреблении в качестве денег,- потребление золота и се­ребра растет пропорционально росту всеобщего богатства. Поэтому, если их предложение внезапно увеличивается, даже без соответствующего снижения их издержек производства или их стоимости, они находят быстро расширяющийся рынок, что задерживает их обесценение. Этим объясняется многое из того, что казалось необъяснимым в австралийско-калифорнийских событиях ⁶⁰ тем экономистам, которые вообще ставят потребле­ние золота и серебра исключительно в зависимость от снима­ния их издержек производства и тем самым вращаются в по­рочном кругу. Это связано именно с тем, что золото и серебро являются представителями богатства, т. е. с их свойством функ­ционировать как деньги.)

(Противопоставление золота и серебра, как вечного товара, другим товарам, которое мы находим у Петти *, имеется уже у Ксенофонта, в работе «О доходах Афинского государства», гл. 1, в отношении мрамора и серебра:

«Эта страна не только отличается произведениями расцветающими и отцветающими, по в ней есть и постоянные блага. В ней в изобилии родится камень» (а именно, мрамор)... «Есть и такая земля, которая при посевах не дает никаких плодов, а если ее копать, она больше людей прокормит, чем если бы приносила пшеницу...» ⁶¹)

{Надо отметить, что обмен между различными племенами или народами — именно этот обмен, а не частный, есть первая форма обмена — начинается прежде всего с того, что у неци­вилизованного племени покупается (выманивается) излишек, представляющий собой не продукт его труда, а естественный продукт природы и земли, которую это племя занимает.}

{Из того, что деньги должны быть символизированы в опре­деленном товаре, вывести затем и самый этот товар (золото и т. д.) и проистекающие отсюда обыденные экономические противоречия. Это № II. Далее, так как все товары, для того чтобы их можно было фиксировать как цены, должны обмени­ваться на деньги,— безразлично, совершается ли этот обмен в действительности или только мысленно,— надо определить отношение количества золота или серебра к товарным ценам. Это № III. Ясно, что поскольку цены товаров лишь измерены в золоте и серебре, количество последних не оказывает влия­ния на цену товаров; затруднение возникает в результате дей­ствительного обмена, поскольку деньги действительно служат орудием обращения; [в результате] соотношения спроса и предложения и т. д. Однако то, что влияет на стоимость денег как орудия обращения, очевидно влияет на них и как на меру.}

[1—27] Само рабочее время существует, как таковое, лишь субъективно, лишь в форме деятельности. Поскольку оно, как таковое, способно к обмену (само есть товар), оно опреде­лено не только количественно, но и качественно, и различается не только по количеству, но и по качеству; оно отнюдь не есть всеобщее, равное себе рабочее время; в качестве субъекта оно так же мало соответствует всеобщему рабочему времени, опре­деляющему меновые стоимости, как особенные товары и про­дукты соответствуют ему в качестве объекта.

Положение А. Смита, что работник наряду со своим особен­ным товаром должен производить всеобщий товар, иными сло­вами, что он должен части своего продукта, да и вообще своему товару придать форму денег, поскольку товар этот должен служить ему не как потребительная стоимость, а как меновая стоимость⁶²,— это положение, если его выразить в субъектив­ной форме, означает лишь то, что особенное рабочее время работника не может быть непосредственно обменено на всякое другое особенное рабочее время и что эта его всеобщая обмениваемость должна быть еще опосредствована, что это особенное рабочее время должно принять предметную, отличную от него самого форму, чтобы достичь этой всеобщей обмениваемости.

Труд отдельного лица, рассматриваемый в самом акте про­изводства,— это те деньги, на которые человек непосредственно покупает продукт, предмет своей особенной деятельности; но это — особенные деньги, на которые можно купить именно лишь этот определенный продукт. Чтобы непосредственно быть всеобщими деньгами, труд отдельного лица должен был бы с самого начала быть не особенным трудом, а трудом всеобщим, т. е. должен был бы с самого начала фигурировать как звено всеобщего производства. Но при такой предпосылке не обмен впервые придавал бы труду характер всеобщности, а заранее данный коллективный характер труда определял бы участие работника в продуктах. Коллективный характер производства с самого начала делал бы продукт коллективным, всеобщим. Обмен, имеющий место первоначально в производстве,— это был бы не обмен меновых стоимостей, а обмен деятельностей, которые определялись бы коллективными потребностями, кол­лективными целями,— с самого начала включал бы участие отдельного лица в коллективном мире продуктов. На основе меновых стоимостей только обмен впервые полагает труд в качестве всеобщего труда. На предположенной же выше основе труд был бы положен в качестве всеобщего труда до обмена, т. е. обмен продуктов вообще не был бы той промежу­точной операцией, которой опосредствовалось бы участие отдельного лица во всеобщем производстве. Опосредствование, естественно, должно иметь место.

В первом случае, который исходит из самостоятельного производства отдельных лиц — как бы эти самостоятельные производства пи определяли и ни видоизменяли друг друга post festum * своими взаимными связями,— имеет место опосредствование путем обмена товаров, путем меновой стоимости, путем денег, которые все являются выражением одного и того же отношения. Во втором случае сама предпосылка опосредст­вована; т. е. предполагается коллективное производство, коллективность как основа производства. Труд отдельного лица с са­мого начала выступает как общественный труд. Поэтому какова бы ни была особенная материальная форма того продукта, кото­рый это лицо создает или помогает создать,— оно купило своим трудом не определенный особенный продукт, а определенное участие в коллективной продукции. Поэтому ему и не прихо­дится обменивать тот или иной особенный продукт. Его про­дукт не есть меновая стоимость. Этот продукт не должен быть предварительно превращен в какую-нибудь особенную форму, чтобы приобрести всеобщий характер для отдельного лица. Вместо того разделения труда, которое неизбежно порождается при обмене меновыми стоимостями, здесь существовала бы такая организация труда, которая имела бы своим следствием участие отдельного лица в коллективном потреблении.

В первом случае общественный характер производства утверждается [wird gesetzt] лишь post festum путем превраще­ния продуктов в меновые стоимости и обмена этих меновых стоимостей. Во втором случае общественный характер производства является предпосылкой, и участие в мире продуктов участие в потреблении не опосредствовано обменом независи­мых друг от друга работ или продуктов труда. Оно опосред­ствовано теми общественными условиями производства, в рам­ках которых действует индивид.

Поэтому желать сделать труд отдельного лица (т. е. также и его продукт) непосредственно деньгами, реализованной ме­новой стоимостью, значит определять его непосредственно как всеобщий труд, т. е. отрицать именно те условия, при которых труду необходимо превращаться в деньги и меновые стоимости и которые ставят его в зависимость от частного обмена. Требо­вание сделать труд отдельного лица непосредственно деньгами может быть удовлетворено лишь при таких условиях, при кото­рых оно уже не может быть больше поставлено. Ибо труд на основе меновых стоимостей как раз и предполагает, что ни труд отдельного лица, ни его продукт не носят непосредственно всеобщего характера; что он приобретает эту форму лишь путем предметного опосредствования, посредством отличных от него денег.

Если предположить наличие коллективного производства, определение времени, естественно, сохраняет существенное значение. Чем меньше времени требуется обществу па произ­водство пшеницы, скота и т. д., тем больше времени оно выигрывает для другого производства, материального или духов­ного. Как для отдельного индивида, так и для общества всесторонность его развития, его потребления и его деятельности зависит от сбережения времени. Всякая экономия в конечном счете сводится к экономии времени. Точно так же общество должно целесообразно распределять свое время, чтобы достичь производства, соответствующего его совокупным потребностям, подобно тому как отдельное лицо должно правильно распределять свое время, чтобы приобрести знания в надлежащих соотношениях или чтобы удовлетворять различным требованиям, предъявляемым к его деятельности. Стало быть, эконо­мия времени, равно как и планомерное распределение рабочего времени по различным отраслям производства, остается первым экономическим законом па основе коллективного производства. Это становится законом даже в гораздо более высокой степени. Однако это существенно [I—28] отличается от измерения меновых стоимостей (работ или продуктов труда) рабочим временем. Работы отдельных лиц в одной и той же отрасли труда и различные виды труда различны не только количественно, но и качественно. Что является предпосылкой всего лишь количест­венного различия вещей? Одинаковость их качества. Стало быть, количественное измерение работ предполагает однород­ность, одинаковость их качества.

* * *

(Страбон, книга XI. Об альбанцах на Кавказе:

«Население, отличающееся красотой и большим ростом, простодуш­ное, не торгашеское; оно вовсе не употребляет монет, не знает числа больше ста, но производит обмен товарами».

Там же далее говорится:

«Они не знают ни точных мер, ни весов» .)

Деньги выступают как мера (например, у Гомера такой мерой служат волы) раньше, чем как средство обмена, ибо при меновой торговле всякий товар еще сам является своим сред­ством обмена. Однако товар не может быть своей собственной мерой или своим собственным масштабом для сравнения.

[6) БЛАГОРОДНЫЕ МЕТАЛЛЫ КАК НОСИТЕЛИ ДЕНЕЖНОГО ОТНОШЕНИЯ]

Из вышесказанного вытекает следующее: тот или иной осо­бенный продукт (товар) (материал) должен стать субъектом* денег, которые существуют как свойство каждой меновой стои­мости. В каком именно субъекте будет воплощен этот символ, это отнюдь не безразлично, ибо требования, предъявляемые к тому, что воплощает, содержатся в условиях — определениях понятия, определенных отношениях — того, что должно быть воплощено. Поэтому исследование благородных металлов как субъектов денежного отношения, как воплощения последнего, вовсе не лежит вне области политической экономии, как полагает Прудон,— так же как физические свойства красок и мра­мора не лежат вне области живописи и скульптуры. Свойства, которые товар имеет как меновая стоимость и с которыми его натуральные свойства отнюдь не совпадают, выражают требо­вания, предъявляемые к тем товарам, которые хат представляют собой материал для денег. На той ступени раз­вития, о которой пока только и может идти речь, эти требо­вания полнее всего реализованы в благородных металлах. Металлы сами по себе как орудия производства имеют преиму­щество перед другими товарами, а из числа металлов — тот металл, который был раньше других найден в физически цельной и чистой форме — золото; затем медь, далее серебро и железо. К тому же, как сказал бы Гегель, благородные ме­таллы лучше, чем другие, реализуют металл как таковой.

«Драгоценные металлы однородны по своим физическим качествам, так что одинаковые их количества должны быть настолько тождественны, чтобы не было никаких оснований предпочесть одно из них другому. Иначе обстоит дело, например, с одинаковыми количествами скота и одинаковыми количествами зерна» ^в4.

а) Золото и серебро в сопоставлении с другими металлами

Неблагородные металлы окисляются в воздухе, благородные (ртуть, серебро, золото, платина) не подвергаются в воз­духе никаким изменениям.

Золото (Ли). Плотность = 19,5; точка плавления 1200°С.

«Блестящее золото — великолепнейший из всех металлов, и поэтому уже в древности его называли солнцем пли царем металлов. Золото — довольно распространено, никогда не встречается в больших количествах и поэтому дороже, чем остальные металлы. Как правило, встречается в самородной форме, отчасти в виде крупных самородков, отчасти в виде мелких зерен, вкрапленных в другие горные породы. При выветривании последних образуется золотоносный песок, который встречается во мно­гих реках и из которого можно путем промывки добыть золото благодаря его большой плотности. Необыкновенная ковкость золота: из одного грана можно вытянуть до 500 футов проволоки или выковать листики толщиной

Меньше 1/20000[дюйма]. На золото не оказывают действия никакие кисло­ты, оно растворимо только в свободном хлоре (царская водка, смесь азот­ной и соляной кислоты). Позолота» ⁶⁵.

Серебро (Ag). Плотность = 10. Точка плавления = 1 000° С. Светлый блеск; самый приятный из всех металлов, очень светлый и ковкий; из серебра можно изготовлять красивые изде­лия и тончайшие нити. Серебро встречается в чистом виде; очень часто в сплавах со свинцом в серебряно-свинцовых рудах.

До сих пор речь шла о химических свойствах золота и се­ребра. (Делимость и способность вновь соединяться, однород­ность чистого золота и серебра общеизвестны.)

Минералогические свойства:

Золото. Конечно, замечательно то, что чем благороднее металлы, тем более обособленными и отделенными от обычно встречающихся тел они выступают,— возвышенные натуры, чуждающиеся обыденных. Так, золото, как правило, встре­чается в самородном виде, кристаллическое в различных куби­ческих формах или иных разнообразнейших формах: самород­ки и зерна неправильной формы, песок и пыль, в виде которых оно бывает вкраплено во многие горные породы, например в гранит, и при разрушении их встречается в речном песке [I—29] и в гальке наносных грунтов. Так как в этом состоянии плотность золота доходит до 19,4, то можно добыть даже эти мельчайшие частицы золота, обрабатывая золотоносный песок водой. При этом, прежде всего оседает металл, имеющий боль­ший удельный вес, и таким образом, как принято говорить, зо­лото промывается. Чаще всего вместе с золотом встречается се­ребро, в виде природных сплавов обоих металлов, содержащих от 0,16 до 38,7 процента серебра, что, естественно, имеет своим результатом различия в окраске и удельном весе.

Серебро. При достаточном многообразии содержащих его минералов является одним из металлов, встречающихся более или менее часто как в самородном виде, так и в сплавах с дру­гими металлами или в соединениях с мышьяком и серой (хлористое серебро, бромистое серебро, углекислая окись серебра, висмутово-серебряная руда, штернбергит, полибазит и т. д.).

Главные химические свойства: у всех благородных метал­лов — неокисляемость в воздухе; у золота (и платины) — нерастворимость в кислотах, но растворимость первого только в хло­ре. Благодаря неокисляемости в воздухе они остаются чистыми, свободными от ржавчины; они являют себя тем, что они есть. Не поддаются разрушающему действию кислорода — непреходящий характер (столь прославлявшийся древними поклонни­ками золота и серебра).

Физические свойства. Большой удельный вес, т. е. большой вес в малом объеме; это особенно важно для орудия обращения. У золота — 19,5, у серебра — 10. Блестящая окраска. Блеск золота, белизна серебра. Великолепие. Ковкость. Поэтому они столь пригодны для ювелирных изделий и для украшения других предметов. Белый цвет серебра (отражающий все све­товые лучи в их первоначальном соединении); красно-желтый цвет золота (которое поглощает световые лучи спектра всех цветов и отражает только красные). Высокая точка плавления.

Геогностические свойства. Встречаются (особенно золото) в самородном виде, отдельно от других тел; обособленно, индивидуализирование. Индивидуальное, по отношению к другим элементам самостоятельное выступление.

Из двух остальных благородных металлов: 1) платина не имеет подходящего цвета: сплошь серая (металлическая копоть); слишком редкостна; не была известна в древности; стала известна только после открытия Америки; в XIX веке была открыта также и на Урале; поддается действию только хлора; всегда в самородках; удельный вес = 21; не плавится при весьма высокой температуре; представляет скорее научную ценность. 2) Ртуть находится в жидком состоянии; способна испаряться; ее пары ядовиты; способна входить в жидкие. сплавы (амальгамы). (Плотность = 13,5, точка кипения = = 360° С.)

Таким образом, ни платина, ни тем более ртуть не подходят к роли денег.

Одно из геогностических свойств, общее всем благородным металлам, есть редкость. Редкость же постольку (независимо от соотношения спроса и предложения) составляет элемент стоимости, поскольку то, что само по себе не редко, что яв­ляется отрицанием редкости, что дано от природы, не имеет никакой стоимости, ибо не выступает как результат производ­ства. При первоначальном определении стоимости наиболее ценным, предполагая наличие спроса, считается то, что по большей части не зависит от сознательного и преднамеренного производства. Булыжник не обладает, относительно говоря, никакой стоимостью, ибо он имеется на лицо без производства (хотя бы оно сводилось только к разыскиванию). Для того чтобы что-нибудь стало предметом обмена, обладало меновой стоимостью, нужно, чтобы каждый не мог его иметь без по­средничества обмена; чтобы оно не выступало в такой перво­начальной форме, в которой оно являлось бы общим достоянием. Постольку редкость есть элемент меновой стоимости, и поэтому это свойство благородных металлов важно даже независимо от конкретного соотношения между спросом и пред­ложением.

Если вообще рассматривать преимущества металлов как орудий производства, то золоту пошло на пользу то обстоятельство, что оно au fond  есть тот металл, который был впервые открыт как металл. И притом по двоякой причине. Во-первых, потому, что из всех металлов оно выступает в при­роде как самый металлический, легко отличимый и распознаваемый металл. Во-вторых, потому, что природа при его изготовлении предвосхитила искусство, и чтобы впервые его обнаружить, не требовалось ни науки, ни сколько-нибудь развитых орудий производства, а только грубый труд.

«Золото, несомненно, следует признать тем  металлом, который раньше всех других стал известен людям, и в первых же памятниках раз­вития человечества оно фигурирует как мерило положения человека» [«Lectures on Gold for the instruction of emigrants about to proceed to Australia». Delivered at the Museum of Practical Geology. London, 1852, P. 172]  (ибо золото выступает как избыток, в форме которого впервые появляется богатство. Первая форма стоимости — это потребительная стоимость, предметы повседневного обихода, выражающие отношение индивида к природе; вторая — это меновая стоимость наряду с потребительной стоимостью, ее власть над потребительными стоимостями, имеющимися у дру­гих людей, ее социальное отношение: первоначально сама она опять-таки — потребительная стоимость, но как предмет празд­ничного потребления, выходящего за рамки непосредственной нужды).

[I—30] Весьма раннее открытие золота человеком:

«Золото сильно отличается почти от всех других металлов тем, что оно встречается в природе в своем металлическом состоянии. Железо и медь, олово, свинец и серебро обычно встречаются в химическом соеди­нении с кислородом, серой, мышьяком или углеродом; а те редкие исклю­чительные случаи, когда эти металлы встречаются в химически чистом или, как раньше говорили, в девственном состоянии, можно скорее приво­дить как минералогические курьезы, чем как обычные явления. Между тем золото всегда встречается в самородном или металлическом состоянии... Поэтому такая металлическая масса, бросающаяся в глаза благодаря своей желтой окраске, должна была привлечь внимание самого нецивилизован­ного человека, в то время как другие вещества, также попадающиеся ему на пути, ничем не могли возбудить его едва проснувшейся способности наблюдения. Затем золото, образовавшееся в горных породах, легко под­вергавшихся атмосферному влиянию, встречается среди их обломков. Благодаря разрушающему влиянию атмосферы, смены температур, дей­ствия воды и в особенности благодаря воздействию льда постоянно откалы­ваются частицы горных пород. Потоки уносят их в долины, и благодаря постоянному воздействию проточной воды они обращаются в гальку. Среди этой гальки встречаются крупинки золота. В летнюю жару реки высы­хают, кочевники совершают переходы по высохшим руслам рек и зимних потоков; можно предполагать, что здесь и было впервые открыто золото» [там же, с. 171—172].

«Золото чаще всего встречается в чистом виде или, во всяком случае, настолько чистом, что сразу можно установить его металлическую природу как в речных отложениях, так и в кварцевых жилах» [там же, с. 8].

«Удельный вес кварца и большинства других тяжелых массивных горных пород около 2V₂, в то время как удельный вес золота 18 или 19. Таким образом, золото раз в 7 тяжелее любой породы, с которой оно обычно соединено. Поэтому водяной поток, обладающий достаточной мощью, чтобы уносить с собой песок или куски кварца или какой-нибудь другой породы, может не быть в состоянии двигать крупинки золота, попадаю­щиеся среди них... Проточная вода, таким образом, в прошлом обработала золотоносные породы так же, как теперь это сделал бы горняк, а именно размельчила их, удалила более легкие частицы и оставила на месте золото» [там же, с. 10).

«Реки — это, по сути дела, большие природные золотомойки, унося­щие сразу все более легкие и более мелкие частицы, тогда как более тяже­лые или застревают, натыкаясь на естественные препятствия, или остаются там, где течение ослабляет свою силу или быстроту» (там же, с. 12).

«По всей вероятности, судя по преданиям и древней истории, открытие золота в речном песке и гравии было первым шагом в познании металлов, в почти во всех, а может быть, и во всех странах Европы, Африки и Азии с самых древних времен золото в большем или меньшем количестве промывалось простыми способами из золотоносных россыпей... Иногда россыпи давали столько золота, что золотая лихорадка охватывала на время целые округа, но затем она замирала... В 760 г. множество бедных людей пересе­лилось к югу от Праги с целью промывать там речной золотой песок, и три человека могли в один день добыть марку (V₂ фунта) золота; в ре­зультате этого наплыв людей к «приискам» был настолько велик, что в сле­дующем году страну постиг голод. Известно, что в последующие несколько веков подобные события повторялись не раз, хотя здесь, как и в других местах, от разработки поверхности перешли к регулярной и систематиче­ской добыче из шахт» [там же, с. 93—95].

«Два вида месторождений, в которых встречается золото, — рудные милы, пересекающие твердые горные породы в более или менее перпендикулярном направлении по отношению к горизонту, и россыпи или «русла», где золото, смешанное с гравием, песком или глиной, отложилось благодаря механическому воздействию воды на поверхность этих горных пород, пересеченных вплоть до неизвестной глубины рудными жилами. К первому виду месторождений применяется специальная горная разработка, ко второму — примитивная добыча золота... Собственно рудная добыча зо­лота, как и другое рудное дело, есть искусство, требующее [1—31] приме­нения капитала и навыков, приобретаемых лишь долголетним опытом. Никакое другое ремесло, практикуемое цивилизованными людьми, не тре­бует для своего полного развития применения столь многих познаний и смежных искусств. Однако, хотя эти познания и очень важны для горня­ков, они едва ли необходимы для промывателя золота или старателя, ко­торый должен полагаться больше всего на силу своих рук и крепкое здо­ровье... Орудия, которыми он пользуется, должны по необходимости быть настолько просты, чтобы их можно было перетаскивать с места па место и легко ремонтировать при поломке, и не должны требовать осо­бой тонкости при манипулировании ими, что заставило бы его терять много времени ради получения небольшого количества золота» [там же, с. 95—97].

«Есть разница между золотыми россыпями, лучшим примером которых служат в настоящее время сибирские, калифорнийские и австралийские, и тем мелким песком, который ежегодно уносится реками и в котором иногда также содержится промышленное количество золота. Золотоносные пески, конечно, находятся буквально на поверхности, в то время как зо­лотые россыпи лежат под слоем земли, торфа, песка, гравия и т. д. от 1 до 70 футов толщины. В основном способы добычи золота в обоих случаях по необходимости одни и те же» [там же, с. 97].

«Для старателя, разрабатывающего россыпи, природа извлекла из рудных жил высшие, лучшие и богатейшие части и так обработала и про­мыла руду, что труднейшую часть работы выполнила река, между тем как горняк, имеющий дело с более скудными, но более постоянными и глубо­кими жилами, вынужден прибегать ко всем ухищрениям искусства» [там же, с. 98].

«Золото по праву стали рассматривать как благороднейший из метал­лов в силу разных физических и химических свойств. Оно не изменяется в воздухе и не ржавеет». (Непреходящий характер — это как раз и есть сопротивляемость кислороду атмосферы.) «Яркого красновато-желтого цвета, когда оно в кусках, и очень плотное. Очень ковкое... Требуется высокая температура, чтобы расплавить его... Удельный вес [19,3]» [там же, с. 72—73].

Итак, три вида производства золота: 1) В речном песке. Просто находят на поверхности. Промывка. 2) В наносных отложениях. Добыча. 3) Рудничная разработка. Таким обра­зом, производство золота не требует значительного развития производительных сил. Большую часть работы выполняет при этом сама природа.

{Корни слов, обозначающих золото, серебро и т. д. (см. Гримма⁶⁶); здесь сами собой напрашиваются общие понятия блеска, цвета, легко переносимые затем на соответствующие слова. Серебро — белое, золото — желтое; бронза и золото, бронза и железо взаимно меняют свои названия. У германцев бронза вошла в употребление раньше железа. Непосредствен­ное родство между латинскими словами aes * и anrum **.}

Медь (бронза: олово и медь) и золото вошли в употребление раньше, чем серебро и железо.

«Золото стало применяться задолго до серебра, так как оно встреча­ется в чистом виде или лишь с небольшой примесью серебра; добывается путем простой промывки. Серебро обычно встречается в жилах, заклю­ченных в самых твердых породах первобытных пластов земной коры; для добычи его требуются машины и сложные работы. В Южной Америке золотоносные жилы не разрабатываются, а добывается только золото, встречающееся в виде песка и крупинок в аллювиальных отложениях. То же самое имело место во времена Геродота. Древнейшие памятники Греции, Азии, Северной Европы и Нового Света показывают, что пользование золотом в виде изделий и украшений возможно при полуварвар­ском состоянии, а употребление серебра для тех же целей само по себе свидетельствует о достаточно развитом состоянии общества» (ср. Bureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I. Paris, 1840, p. 48— 49).

Медь как главное орудие на войне и во время мира (там же, с. 56) (в качестве денег в Италии — там же, с. 57).

Ь) Колебания соотношения стоимостей различных металлов

Если вообще рассматривать использование металлов в ка­честве тела денег, то нужно рассмотреть относительное употребление каждого из них, более раннее или более позднее появление того или другого металла, а вместе с тем колебания их относительной стоимости (Летрон, Бёк, Джейкоб⁶⁷). (На­сколько этот вопрос связан вообще с массой находящихся в обращении металлов и с ее отношением к ценам — рассмотреть позднее в качестве исторического дополнения к главе об отношении денег к ценам.) «Последовательное изменение стоимостного соотношения между зо­лотом, серебром и медью в различные эпохи должно было, прежде всего зависеть от характера месторождений этих трех металлов и от того, нахо­дят ли их в более или менее чистом состоянии. Затем здесь оказывали свое влияние политические изменения, такие как: вторжение в Азию и часть Африки персов и македонян, а впоследствии — завоевание римлянами части трех континентов (orbis Romanus * и т. д.)» [Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I. Paris, 1840, p. 63—64].

Итак, зависимость от относительной чистоты находимых в природе металлов и от характера их месторождений.

Соотношение стоимостей различных металлов может быть определено без рассмотрения цен — путем простой констата­ции того количественного отношения, в котором они друг на друга обмениваются. Мы можем вообще применять такой спо­соб лишь при сравнивании немногих товаров, [I—32] имеющих одноименную меру; например, столько-то квартеров ржи, ячменя, овса за столько-то квартеров пшеницы. Этот метод применяется при меновой торговле, когда вообще обмен еще мало развит и в оборот поступает еще мало товаров, и поэтому тогда еще нет надобности в деньгах.

«По словам Страбопа, у арабов, живших по соседству с сабеями, самородное золото имелось в таком изобилии, что за фунт железа они да­вали 10 фунтов золота, а за фунт серебра 2 фунта золота» [там же, с. 52].

Богаты золотом были Бактрианские земли (Бактра и т. д., одним словом — Туркестан) и часть Азии, лежащая между Паропамисом (Гиндукуш) и Имаем (горами Мус-Tar), т. е. Desertum areuosum auro abundans ** (пустыня Гоби). Г1о Дюро де JIa Малю,

«представляется поэтому вероятным, что с XV до VI столетия до хри­стианской эры стоимостное соотношение золота и серебра было 6 : 1 или 8:1— соотношение, которое существовало в Китае и Японии до начала XIX века; для Персии времен Дария Гистаспа Геродот фиксирует это соотношение как отношение 13 : 1» [там же, с. 54].

«По законам Ману ⁶⁸, написанным между 1300 и 600 до христианской эры, отношение золота к серебру было 2V₂ : 1. Дело в том, что месторожде­ния серебра расположены почти исключительно в архаичных породах, осо­бенно в первичных пластах, и лишь в некоторых жилах позднейшей форма­ции... Серебро обычно встречается не в наносных песках, а в самых массив­ных и самых твердых горных породах, как-то: кварц и т. п. ... Этот металл более распространен в холодных странах или из-за их климата, или из-за ре­льефа местности, между тем как золото более характерно для жарких стран. В противоположность золоту серебро лишь очень редко встречается в чи­стом виде и т. д. (чаще всего в соединении с мышьяком или серой)» (соля­ная кислота, азотная кислота). «Что касается распространенности обоих металлов» (до открытия золота в Австралии и Калифорнии), «то Гумбольдт в 1811 году определяет соотношение золота и серебра в Америке как 1 : 46, в Европе (включая Азиатскую Россию) как 1 : 40. По данным минералогов французской Академии наук, в настоящее время» (1840 г.) «это соотноше­ние равно 1 : 52. Тем нс менее фунт золота стоит всего лишь 15 фун­тов серебра; стало быть, стоимостное соотношение = 15 : 1» [там же, с. 54—56].

Медь. Плотность = 8,9. Красивая багряная окраска, значи­тельная твердость; требуется очень высокая температура для плавления. Нередко встречается в чистом виде, часто в соеди­нении с кислородом или серой.

«Местонахождение — древние геологические формации. Однако встре­чается также чаще других минералов на поверхности земли или на неболь­шой глубине в виде самородков, иногда значительного веса. Применялась раньше железа на войне и во время мира» [там же, с. 56].

(В историческом развитии золото в качестве денежного материала относится к серебру так же, как медь в качестве ору­дия труда к железу.)

«В большом количестве медь находилась в обращении в подчиненной римлянам Италии с I по V век Римской республики.,. Можно a priori* определить уровень цивилизации какого-нибудь народа, зная лишь, из какого металла — золота, меди, серебра или железа — он изготовляет свое оружие, свои орудия или свои украшения...» Гесиод в своей поэме о земледелии ⁶⁹ говорит: «Все работы производились медью, ибо не было еще черного железа». Лукреций: «В употребленье вошла прежде медь, чем железо» ⁷⁰ [там же, с. 57].

Джейкоб упоминает древнейшие медные рудники Нубии и Сибири (см. Bureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I, p. 58).

«Геродот говорит, что у массагетов была лишь бронза, а железа не было. Судя по оксфордским памятникам, железо не было известно рань­ше 1431 г. до P. X. У Гомера железо упоминается редко; зато очень распро­странены изделия из бронзы, этого сплава меди, цинка и олова, которым греки и римляне долгое время пользовались даже для изготовления топо­ров и бритв» [там же, с. 58].

«Италия была довольно богата самородной медью; поэтому если раньше 247 г. до P. X. медные деньги и не были единственными, то все же они считались нормальными деньгами, денежной единицей Средней Италии. Гре­ческие колонии в Южной Италии получали или прямо из Греции и Азии, или через Тир и Карфаген серебро, из которого они изготовляли деньги, начиная с V—VI века до Р. X.» [там же, с. 64].

«У римлян, по-видимому, серебряные деньги существовали до изгна­ния царей, на, говорит Плиний, «это было запрещено старым постановле­нием сената, который велел щадить Италию»» (т. е. ее серебряные рудники) «(Plinius. Ilistoria naturalis, книга ill, глава 24). Сенаторы боялись по­следствий более удобного средства обращения: роскоши, увеличения числа рабов, накопления, концентрации земельной собственности» [Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome 1, p. 65—66]. 

У этрусков медные деньги тоже предшествовали золотым.

Гарнье неправ, когда говорит:

«В царстве минералов, естественно, стали искать и выбрали материал, предназначенный для накопления» (Garnier G. Histoire de la Monnaie Tome I. Paris, 1819, p. 7).

Наоборот, накопление началось после того, как были вве­дены металлические деньги (будь то в качестве собственно де­нег или лишь в качестве просто предпочитаемого всеми орудия обмена, идущего на вес). На этом пункте в отношении золота следует остановиться особо.

Рейтемейер правильно замечает:

«Золото, серебро и медь, несмотря на их относительную мягкость, первоначально употреблялись у древних народов для изготовления рубящих и ударных орудий, — раньше, нежели железо, и раньше, чем они стали употребляться в качестве денег»... Усовершенствование орудий, «после того как научились закалять медь до такой степени твердости, что она могла оказывать сопротивление твердому камню. Из сильно закаленной меди изготовлялись зубила и молотки, которыми пользовались для об­работки камня... Наконец, было открыто железо» (Reitemeier J. F. Ges- chichte des Bergbanes und lliittenwesens bey den alten Volkern. Gottin- gen, 1785, S. 14—16, 32).

Джейкоб говорит:

«В патриархальном состоянии, когда металлы, из которых изготовля­лось оружие, как 1) медь и 2) железо, встречались редко и были невероятно дороги но сравнению с обычной для того времени пищей и одеждой, хотя еще не была известна чеканка монеты из драгоценных металлов, но золото и серебро уже тогда легче было обменять на другие металлы, чем зерно и скот» (Jacob W. An historical Inquiry into the Production and Consumption of the Precious Metals. Vol. I. London, 1831, p. 142).

[I—33] «Кроме того, чтобы добывать чистое или почти чистое золото из огромных россыпей, расположенных между Гиндукушским и Гималай­ским хребтами, достаточно было простой промывки. Тогда эти страны Азии были густо населены; следовательно, рабочие руки были очень дешевы. Серебро, благодаря трудностям» (техническим) «добычи, было сравнительно дороже... Обратное явление наблюдается в Азии и Греции, начиная со смерти Александра. Золотоносные пески истощились; цены па рабов и рабочие руки возросли; так как механика и геометрия сильно прогрессиро­вали в период от Эвклнда до Архимеда, то оказалось возможным разраба­тывать с выгодой богатые серебром рудники Азии, Фракии и Испании; а так как серебра в недрах земли имелось в 52 раза больше, чем золота, то соотношение стоимости обоих металлов должно было измениться, и фунт золота, который в эпоху Ксенофонта в 350 г. до P. X. шел за 10 фун­тов серебра, стоил в 422 г. после P. X. 18 фунтов серебра» (Dureau de La Malle. Economie politique des Romains. Tome I, p. 62—63).

Стало быть, соотношение с 10: 1 возросло до 18:1.

В конце пятого века христианской эры чрезвычайно умень­шилась масса наличных денег, приостановилась разработка рудников. В средние века до конца XV века относительно зна­чительная часть денег была в золотой монете (сокращение наличных денег больше всего коснулось более распространен­ного прежде серебра). Соотношение в XV веке—10:1, в XVIII веке — 14 : 1 на континенте; в Англии — 15 : 1.

В Азии за последние столетия серебро фигурирует в тор­говле больше как товар; особенно в Китае, где медные деньги (деньги из tehen — сплава меди с цинком и свинцом) являются местной монетой; в Китае золото (и серебро) продается на вес в качестве товара и служит для выравнивания внешнеторго­вого баланса⁷¹.

Сильные колебания соотношения стоимости меди и серебра (в монетах) в Риме.

«До Ссрвия Туллия для обмена служил металл в слитках; aes rude * ... Денежной единицей был асс меди, равный фунту меди... В эпоху Ссрвия Туллия отношение серебра к меди было равно 279 : 1; ...до начала пуни­ческих войн ⁷² — 400 : 1; ...во время первой пунической войны — 140 : 1; ...во время второй пунической войны — 112 : 1» [Dureau de La Malle. Economic politique des Romains. Tome I, p. 66—68, 73, 76, 82].

«Золото было первоначально в Риме очень дорого, в то время как серебро поступало из Карфагена (и Испании); золотом пользовались до 547 г. [от основания Рима] лишь в слитках. В торговом обороте золото к серебру — 13,71 : 1; в монетах — 17,14 : 1; при Цезаре — 12 : 1 (в на­чале гражданской войны), после ограбления Цезарем aerarium ** — только 8,9 : 1; при Гонорпи и Аркадии (397 г. после P. X.) установлено соотно­шение 14,4 : 1; при Гонории и Феодосии младшем (422 г. после P. X.) — 18 : 1. Серебро к меди — 100 : 1; золото к серебру — 18 : 1» [там же, с. 85—91 и 95—96].

«Первые серебряные монеты в Риме были вычеканены в 485 г. от осно­вания Рима, первые золотые монеты — в 547 г. от основания Рима... После второй пунической войны вес медного асса был сокращен до одной унции, и он становится лишь разменной монетой; сестерций» (из серебра) «стано­вится денежной единицей, и все крупные платежи производятся в серебре». {В повседневном обороте медь (позже железо) остается главным металлом.} «При императорах Восточной и Западной Римской империи регулирующей денежной единицей был солид» (aureus ***, стало быть золото) [там же, с. 65, 86, 81, 84, 96].

Итак, в древнем мире, если подвести итог:

Во-первых. Сравнительная дороговизна серебра по отноше­нию к золоту. Не считая отдельных явлений (у арабов), когда золото было дешевле серебра и даже дешевле железа, в Азии с XV по VI век до христианской эры стоимостное отношение золота к серебру равнялось 6 : 1 или 8 : 1 (последнее отноше­ние в Китае и Японии имело место до начала XIX века). В законах Ману оно даже = 2'/2:1. Это более низкое отношение проистекало из тех же причин, по которым золото было открыто раньше других металлов. Золото тогда шло главным образом из Азии и Египта. В истории Италии этому периоду соответствует медь в качестве денег, как и вообще медь в ка­честве главного орудия мира и войны соответствует золоту как господствующему благородному металлу. Еще во времена Ксенофонта стоимостное отношение золота к серебру равня­лось 10 : 1.

Во-вторых. После смерти Александра сравнительное повы­шение стоимости золота по отношению к серебру в связи с истощением золотых россыпей, прогрессом техники и цивилиза­ции; отсюда — разработка серебряных рудников; теперь сказывается влияние того факта, что серебро встречается в недрах земли в большем количестве, нежели золото. В особенности же большое значение имела эксплуатация карфагенянами испан­ских серебряных рудников, которая необходимым образом вызвала примерно такую же революцию в стоимостном соот­ношении между золотом и серебром, какая была вызвана открытием американского серебра в конце XV века. До эпохи Цезаря соотношение равнялось 17:1; позднее — 14: 1; на­конец, с 422 г. христианской эры — 18: 1 (падение стоимости золота при Цезаре произошло по случайным причинам). Паде­нию стоимости серебра по отношению к золоту соответствует выдвижение железа как главного орудия производства в ус­ловиях войны и мира.

Если в первый период имеет место приток золота из восточ­ных стран, то во второй период наблюдается приток серебра из более прохладных стран Запада.

В-третьих, в средние века. Опять то же самое соотношение, как во времена Ксенофонта — 10 : 1. (В некоторых местностях  12: 1.)

В-четвертых, после открытия Америки. Опять приблизи­тельно то же самое соотношение, как во времена Гонория и Аркадия (307 г. христианской эры) — от 14 : 1 до 15 : 1. Хотя примерно с 1815 до 1844 г. добыча золота растет, золото получает лаж (например, во Франции).

В-пятых, открытие калифорнийского и австралийского зо­лота, по всей вероятности, снова приведет к соотношению эпохи Римской империи— 18: 1, если не к еще большему⁷³.

Сравнительное удешевление серебра с развитием методов добычи благородных металлов как в древнем, так и в новом мире, с Востока на Запад, пока Калифорния и Австралия не изменят положение в обратном направлении. В отдельных случаях сильные колебания; но если рассматривать главные изменения, то они поразительным образом повторяются.

[1—34] В древнем мире медь была в 3—4 раза дороже, чем в наше время (Гарнье⁷⁴).

* * * 

13)              Теперь следует рассмотреть источники получения золота и серебра и связь их с историческим развитием.

13)              Деньги как монета. Краткие исторические данные о мо­нетах. Понижение и повышение их достоинства и т. д.

[Б) ТОВАРНО-ДЕНЕЖНОЕ ОБРАЩЕНИЕ]

[1) ВЗАИМООБУСЛОВЛЕННОСТЬ ОБРАЩЕНИЯ ТОВАРОВ И ОБРАЩЕНИЯ ДЕНЕГ]

Обращение или оборот денег соответствует противополож­ному обращению или обороту товаров. Товар от А переходит в руки В, в то время как деньги от В переходят в руки А и т. д. Обращение денег, как и обращение товаров, исходит из бесконечного множества точек и возвращается к бесконечному мно­жеству точек. На той ступени оборота денег, которую мы здесь рассматриваем, т. е. при их непосредственном обращении, деньги не исходят из одного центра к различным точкам периферии и не возвращаются из всех точек периферии в один центр. Это имеет место лишь при обращении, опосредствованном банками. Однако это первое естественно сложившееся об­ращение состоит из множества оборотов. Собственно же оборот начинается лишь там, где золото и серебро перестают быть то­варом; между странами, вывозящими благородные металлы, и странами, ввозящими их, обращение в этом смысле не имеет места, а происходит простой обмен, так как золото и серебро фигурируют здесь не как деньги, а как товар.

Поскольку деньги опосредствуют обмен товаров, то в дан­ном случае их обращение, поскольку они, стало быть, являются средством обмена, они суть орудие обращения, колесо обраще­ния⁷⁵; поскольку же они в этом процессе сами обращаются, оборачиваются, следуют собственному движению, они сами имеют обращение, денежное обращение, оборот денег. Необходимо выяснить, в какой мере это обращение определяется осо­быми законами. Ясно заранее, что если деньги служат средст­вом обращения товаров, то товар в такой же степени является средством обращения денег. Если деньги приводят в обраще­ние товары, то товары приводят в обращение деньги. Таким образом, обращение товаров и обращение денег взаимно обуславливают друг друга.

При анализе оборота денег надо рассмотреть три момента: 1) саму форму этого движения, линию, которую оно описывает (его понятие); 2) количество обращающихся денег; 3) степень скорости, с которой деньги совершают свое движение, обращаются. Это можно рассмотреть лишь в связи с товарным обра­щением. Заранее ясно, что в товарном обращении имеются такие моменты, которые совершенно независимы от денежного обращения и которые, напротив, либо прямо определяют последнее, либо определяют его таким образом, что те же самые обстоятельства, которые определяют, например, скорость товар­ного обращения, определяют также и скорость денежного обращения. Общий характер способа производства определяет, оба вида обращения, но товарное обращение он определяет более непосредственно.

Масса обменивающихся (количество населения); ее распре­деление между городом и деревней; абсолютное количество товаров, продуктов и агентов производства; относительная масса товаров, поступивших в обращение; развитие средств связи и транспорта в том двояком смысле, что оно определяет как круг лиц, обменивающихся между собой, вступающих друг с другом в контакт, так и ту быстроту, с которой сырье посту­пает к производителю, а продукт — к потребителю; наконец, развитие промышленности, ведущее к концентрации в одном месте различных отраслей производства, например прядения, ткачества, крашения и т. д., и таким образом делающее излиш­ним целый ряд опосредствующих меновых актов. Товарное обращение есть первоначальная предпосылка денежного обра­щения. В какой мере последнее, в свою очередь, определяет товарное обращение, мы еще увидим.

Прежде всего надлежит установить общее понятие обраще­ния или оборота.

Надо еще отметить, что то, что деньги приводят в обраще­ние, это — меновые стоимости, а значит — цены. Поэтому при рассмотрении товарного обращения надо принимать во внима­ние не только массу товаров, по точно так же и их цепы. Большое количество товаров по низкой меновой стоимости (но низ­кой цене) потребует для своего обращения, очевидно, меньше денег, чем меньшее количество товаров по вдвое' большей цене. Поэтому понятие цены следует, собственно говоря, развить до понятия обращения. Обращение есть полагание цен, то движе­ние, в ходе которого товары превращаются в цены; реализация товаров как цен. Два определения денег— 1) деньги как мера или как тот элемент, в котором товар реализуется как меновая стоимость, и 2) деньги как средство обмена, как орудие обра­щения — действуют в совершенно разных направлениях. День­ги приводят в обращение только такие товары, которые уже превращены в деньги идеально, не только в голове отдельного индивида, но и в представлении общества (непосредственно — сторон, участвующих в процессе купли и продажи). Это идеаль­ное превращение в деньги и превращение реальное опреде­ляются отнюдь не одними и теми же законами. Надо исследовать их отношение друг к другу.

[2) ТРИ ОСНОВНЫХ ФУНКЦИИ ДЕНЕГ В ТОВАРНО-ДЕНЕЖНОМ ОБРАЩЕНИИ И ВОЗНИКАЮЩИЕ МЕЖДУ НИМИ ПРОТИВОРЕЧИЯ]

а) [Деньги как мера стоимостей]

Существенное определение обращения заключается в том, что оно приводит в обращение меновые стоимости, и притом меновые стоимости, определенные в виде цен. Поэтому нельзя сказать, что каждый вид товарного обмена — например, меновая торговля, натуральные поставки, феодальные повинности и т. д. — уже конституирует обращение. Для обращения прежде всего необходимы два условия: во-первых, чтобы то­вары (продукты или труд) были заранее даны как цены; во- вторых, чтобы имели место не единичные акты обмена, а целый круг меновых сделок, совокупность меновых сделок в их бес­прерывном потоке, в большей пли меньшей степени охватываю­щая все общество,— система меновых актов.

[I—35] Товар определен как меновая стоимость. В каче­стве меновой стоимости товар в определенной пропорции (соответственно заключенному в нем рабочему времени) есть экви­валент для всех других стоимостей (товаров); однако непосредственно он не соответствует этой своей определенности. Как меновая стоимость, товар отличен от него самого в его натуральном существовании. Для того чтобы товар стал меновой стоимостью, требуется опосредствование. Поэтому в деньгах меновая стоимость противостоит товару как нечто другое, чем он сам. Лишь товар, выраженный как деньги, есть товар как чистая меновая стоимость; другими словами, товар, как чистая меновая стоимость, есть деньги. Но вместе с этим деньги су­ществуют теперь вне товара и наряду с ним; его меновая стои­мость, меновая стоимость всех товаров, приобрела независимое от него самостоятельное существование в некотором особом мате риале, в некотором специфическом товаре. Меновая стоимость товара выражает совокупность количественных отношений, в ко­торых все другие товары могут быть на него обменены и которые определяются неравными количествами различных товаров, про­изводимыми в одно и то же рабочее время. Деньги существуют те­перь как меновая стоимость всех товаров наряду с ними и вне их.

Деньги — это прежде всего та всеобщая материя, в которую надо погрузить товары, в которой их надо позолотить и посеребрить для того, чтобы получить их свободное существова­ние как меновых стоимостей. Они должны быть переведены на язык денег, выражены в деньгах. Деньги становятся общим знаменателем меновых стоимостей, товаров как меновых стоимостей. Меновая стоимость, выраженная в деньгах, т. е. при­равненная к деньгам, есть цена. После того как деньги выступили как нечто самостоятельное по отношению к меновым стои­мостям, меновые стоимости выражаются в определенности денег, противостоящих им в качестве субъекта⁷⁶. Но всякая меновая стоимость есть некоторое определенное количество, количественно определенная меновая стоимость. Как таковая она равна определенному количеству денег. Эта определенность, в соответствии с общим законом, дана рабочим временем, ове­ществленным в меновой стоимости. Таким образом, меновая стоимость, которая есть, скажем, продукт одного дня, выража­ется, в количестве золота или серебра, равном одному дню рабочего времени, представляющем собой продукт одного рабочего дня. Всеобщая мера меновых стоимостей становится теперь мерой между каждой меновой стоимостью и деньгами, к кото­рым она приравнивается.

{Стоимость золота и серебра определяется прежде всего издержками их производства в странах их производства.

«В странах, где имеются рудники, все цены в конечном счёте зависят от издержек производства драгоценных металлов; ...заработная плата горняка... служит шкалой, по которой исчисляется заработная плата всех других производителей... В стране, не обладающей рудниками, выражен­ная в золоте и серебре стоимость всех товаров, не подчиненных монополии, зависит от того, какое количество золота и серебра можно получить путем экспорта продукта определенного количества труда, от существующей нор­мы прибыли и, в каждом отдельном случае, от суммы выплаченной заработ­ной платы и времени, на которое она была авансирована» (Senior N. W. Three Lectures on the Cost of Obtaining Money etc. London, 1830, p. 15, 13—14).

Иными словами, указанная стоимость зависит от того, ка­кое количество золота и серебра получается прямым или кос­венным путем из стран, обладающих рудниками, за определен­ное количество труда (за определенное количество продуктов, пригодных для экспорта). Деньги — это прежде всего то, что выражает отношение равенства всех меновых стоимостей: в деньгах они одноименны.}

Меновая стоимость, выраженная в определенности денег, есть цена. В цене меновая стоимость выражена в виде определенного количества денег. В цене деньги выступают, во-первых, как единство всех меновых стоимостей; во-вторых, как та еди­ница, которая в том или ином количестве содержится в ме­новых стоимостях, так что путем сравнивания с деньгами выражается их количественная определенность, их количест­венное отношение друг к другу. Стало быть, деньги выступают здесь как мера меновых стоимостей, а цены — как измеренные деньгами меновые стоимости. То, что деньги — мера цен, т. е. что в них меновые стоимости сравниваются друг с другом, это — определение, вытекающее само собой. Но более важным для теории является то, что в цене меновая стоимость сравни­вается с деньгами. После того как деньги выступили как само­стоятельная по отношению к товарам, отделившаяся от них меновая стоимость,— отдельный товар, особенная меновая стоимость теперь снова приравнивается к деньгам, т. е. прирав­нивается к определенному количеству денег, выражается в виде денег, переводится на язык денег. Благодаря приравниванию к деньгам товары снова ставятся в соотношение друг к другу, подобно тому как они, в качестве меновых стоимостей, находи­лись в соотношении друг к другу согласно своему понятию, т. е. в том смысле, что они в определенных пропорциях покры­вают друг друга и сравнимы друг с другом.

Особенная меновая стоимость, товар, выражается, подчи­няется, подводится под определенность ставшей самостоятель­ной меновой стоимости, денег. Как это происходит (т. е. как находится количественное отношение между количественно определенной меновой стоимостью и определенным количеством денег), см. выше*. Но так как деньги имеют самостоятельное существование вне товаров, то цена товаров выступает как внешнее отношение меновых стоимостей или товаров к день­гам; товар не есть цена в том смысле, в каком он по своей социальной субстанции был меновой стоимостью; эта опреде­ленность не совпадает с ним непосредственно; она опосредство­вана его сравниванием с деньгами; товар есть меновая стои­мость, но он имеет цену. Меновая стоимость находилась в не­посредственном единстве с товаром, была его непосредственной определенностью, с которой сам товар столь же непосредственно и не совпадал, так что на одной стороне находился товар, а на другой (в деньгах) — его меновая стоимость; теперь же в цене товар, во-первых, вступает в отношение к деньгам как к чему-то вне его сущему, а во-вторых, он сам идеально поло­жен как деньги, так как деньги имеют отличную от него реаль­ность. Цена есть свойство товара, такое его определение, в ко­тором он мысленно представляется как деньги. Она уже не непосредственная, а отраженная, рефлектированная определен­ность товара. [1—36] Наряду с реальными деньгами товар существует теперь как идеально положенные деньги.

Это ближайшее определение денег как меры и товара как цены проще всего можно иллюстрировать путем различения между реальными деньгами и счетными деньгами. Как мера деньги всегда служат счетными деньгами, а как цена товар всегда лишь идеально превращен в деньги.

«Оценка товара продавцом, предложение, делаемое покупателем, счета, обязательства, ренты, описи движимого имущества и т. д., словом, все, что подготовляет материальный акт платежа и предшествует ему, — все это должно быть выражено в счетных деньгах. Реальные деньги всту­пают в дело лишь для производства платежей и для сальдирования» (лик­видации) «счетов... Если мне надо уплатить 24 ливра 12 су, то в счетных деньгах это представляет 24 единицы одного вида и 12 другого, между тем как действительный платеж я произведу двумя материальными монетами— одной золотой монетой в 24 ливра и одной серебряной монетой в 12 су... Общая масса реальных денег имеет необходимую границу в потребностях обращения. Счетные деньги — это идеальная мера, которая не знает ника­ких границ, кроме представления. Они применяются, чтобы выразить вся­кий вид богатства, когда он рассматривается лишь с точки зрения его ме­новой стоимости... Так выражают, например, национальное богатство, государственный и личный доход; счетные стоимости, в какой бы форме эти стоимости ни существовали, определяются по той же формуле; так что среди всей массы предметов потребления не найдется ни одного предмета, который не был бы многократно в уме превращен в деньги, между тем как по сравнению с этой массой предметов потребления общая сумма наличных денег самое большее равна 1 : 10» (Gamier. Histoire de la Monnaie etc. Tome I. Paris, 1819, p. 72, 73, 77, 78).

(Последнее отношение не годится. Правильнее было бы от­ношение 1 к многим миллионам. Впрочем, это совершенно не поддается измерению.)

Итак, если первоначально деньги выражали меновую стои­мость, то теперь товар как цепа, как идеально положенная, реализованная в уме меновая стоимость выражает некоторую сумму денег: деньги в некоторой определенной пропорции. В качестве цен все товары являются в различных формах представителями денег, между тем как раньше деньги, в каче­стве получившей самостоятельность меновой стоимости, были представителем всех товаров. После того как деньги реально положены как товар, товар идеально полагается как деньги.

Здесь прежде всего ясно, что при этом идеальном превраще­нии товаров в деньги, или при установлении цен товаров, количество реально имеющихся в наличии денег совершенно безразлично в двояком отношении. Во-первых: идеальное превращение товаров в деньги prima facie * не зависит от массы реальных денег и не ограничивается ею. Для этого процесса не нужно ни единой монеты, подобно тому как вовсе не нужно реально применять ту или иную меру длины (скажем, аршин) для того, чтобы, например, земной экватор выразить в арши­нах. Если, например, оценить в деньгах все национальное бо­гатство Англии, т. е. выразить его в виде цены, то, как всякому известно, во всем мире не хватит денег, чтобы реализовать эту цену. Деньги нужны для этого лишь как категория, как мыс­лимое нами отношение. Во-вторых: так как деньги служат единицей и товар выражается как содержащий определенную сумму соответствующих частей денег, измеряется деньгами, то мерой между товарами и деньгами является всеобщая мера меновых стоимостей — издержки производства или рабочее время. Стало быть, если '/з унции золота есть продукт одного рабочего дня, а товар х есть продукт трех рабочих дней, то товар х равен 1 унции золота или 3 ф. ст. 17 шилл. 7 пенсам. При измерении денег и товара снова выступает первоначальная мера меновых стоимостей. Вместо того чтобы быть выраженным в трех рабочих днях, товар выражается в том количестве зо­лота или серебра, которое есть продукт трех рабочих дней. Количество имеющихся реальных денег, очевидно, не имеет никакого отношения к этой пропорции.

(Ошибка Джемса Милля: он упускает из виду, что из­держки производства, а не количество благородных металлов, определяют их стоимость и цены товаров, измеренные в стои­мости металла⁷⁷.)

{«Товары в обмене являются мерой стоимости друг для друга... Од­нако такой способ потребовал бы столько же средств сравнения, сколько имеется в обращении товаров. Если бы товар обменивался только на один, а не на два товара, то он не мог бы служить средством сравнения... Отсюда необходимость общего средства сравнения... Это средство может быть чисто идеальным... Определение денег как меры есть их первоначальное опреде­ление; оно важнее, чем определение денег как залога... В торговле между Россией и Китаем серебро служит для оценки всех товаров, и тем не менее эхо — меновая торговля» (Storch. Cours d'Economie Politique etc. Tome I, Paris, 1823, p. 81, 83-84, 87, 88).

«Операция измерения при помощи денег похожа на применение гирь при сравнивании материальных масс. Одинаковое название обеих единиц, которые были предназначены для исчисления как веса, так и стоимости каждой вещи. Меры веса и меры стоимости имеют одни и те же названия... Эталон, имеющий всегда одинаковый вес, был легко найден. В отношении денег речь шла опять-таки о стоимости фунта серебра, равной издержкам его производства» (Simonde de Sismondi. Etudes sur l'Economie Politique. Tome II. Bruxelles, 1838, p. 264—265, 267, 268).

Дело не только в одинаковых названиях. Золото и серебро первоначально взвешивались. Так, например, асс был равен фунту меди у римлян.}

[I—37] «У Гомера и Гесиода деньгами, как мерой стоимости, являются не золото и серебро, а овцы и волы... В лагере под Троей велась меновая торговля» (Jacob. An historical Inquiry into the Production and Consump­tion of the Precious Metals. Vol. I. London, 1831, p. 109). (Точно таким же образом в средние века торговли рабами — там же, с. 351.)

Деньги могут выступать в определении меры и всеобщего элемента меновых стоимостей, не будучи реализованы в своих дальнейших определениях; стало быть, также и до того, как они приняли форму металлических денег. Так обстоит дело при простой меновой торговле. Однако в этом случае предпола­гается, что обмен вообще происходит лишь изредка, что товары не получили развития как меновые стоимости, а потому и как цены.

{«Установление обычного уровня цены какого-нибудь предмета пред­полагает его частое и привычное отчуждение. Это не имеет места в примитивных общественных укладах. В неиндустриальных странах многие вещи не имеют определенной цены... Только продажа продуктов может определить их цены, и только частая продажа может установить определенный уровень цен. Частая продажа предметов первой необходимости зависит от распределения населения между городом и деревней» и т. д. (Steuart J. An Inquiry into the Principles of Political Oeconomy. Vol. I. Dublin, 1770, p. 395, 396).}

Развитое определение цен имеет своей предпосылкой, что индивид непосредственно не производит необходимых ему средств существования и что его непосредственный продукт является меновой стоимостью, стало быть, должен быть предварительно опосредствован общественным процессом, чтобы стать для него жизненным средством. Между полным развитием этой основы промышленного общества и патриархальным со­стоянием имеется много промежуточных ступеней, бесконечное множество оттенков.

Из пункта а следует: если издержки производства благо­родных металлов повышаются, то все товарные цепы падают; если издержки производства благородных металлов падают, то все товарные цепы повышаются. Это — всеобщий закон, который, как мы увидим, модифицируется в отдельных част­ностях. [I—37]

* * *

[1—38] (К пункту а). «Мера, употребляемая как атрибут денег, озна­чает показатель стоимости»... Смешно думать, что «цены должны упасть потому, что товары оцениваются как стоящие стольких-то унций золота, а золотой запас в данной стране уменьшился... Эффективность золота как показателя стоимости не зависит от того, что в какой-либо отдельной стране имеется больше или меньше золота. Если бы удалось при помощи банковских операций сократить наполовину обращение металлических и бумажных денег в этой стране, то соотношение стоимости золота и това­ров осталось бы неизменным». Примеры: вывоз золота из Перу в XVI веке и отлив золота из Франции в Англию в XIX веке (Hubbard. The Currency and the Country. London, 1843, p. 44—46).

«На африканском побережье ни золото, ни серебро не служат мерой стоимости, а вместо них применяется идеальная мера, воображаемый «бру­сок»» {Jacob. An historical Inquiry into the Production and Consumption of the Precious Metals. Vol. II. London, 1831, p. 326-327). [1—38]

b) [Деньги как средство обращения]

[I—37] Если меновые стоимости в ценах идеально превра­щаются в деньги, то в обмене, при покупке и продаже они превращаются в деньги реально, обмениваются на деньги, чтобы затем в качестве денег, в свою очередь, обменяться на товар. Особенная меновая стоимость должна предварительно быть обменена на всеобщую, чтобы затем, в свою очередь, обменяться па особенные меновые стоимости. Товар реализуется как меновая стоимость только через это опосредствующее движение, в котором деньги играют роль посредника. Таким образом, деньги обращаются в направлении, противоположном движе­нию товаров. Деньги выступают как посредник товарного обмена, как средство обмена. Деньги — средство обращения, орудие обращения для оборота товаров; но в качестве такого орудия обращения они имеют вместе с тем свое собственное обращение — оборот денег, денежное обращение. Цена товара реализуется лишь в обмене товара на действительные деньги, или в действительном обмене товара на деньги.

Из вышесказанного вытекает следующее. Товары реально обмениваются на деньги, превращаются в действительные деньги только после того, как они предварительно преврати­лись в деньги идеально, т. е. после того, как они получили определение цены, выступили как цены. Таким образом, цены являются предпосылкой денежного обращения, хотя их реали­зация выступает как результат последнего. Те обстоятельства, которые вызывают повышение или падение меновой стои­мости, а поэтому и цен товаров, выше или ниже их средней стоимости, подлежат рассмотрению в разделе о меновой стои­мости; они предшествуют процессу их действительной реали­зации в деньгах и, таким образом, выступают на первых порах как совершенно независимые от этого процесса. Отношения между числами от того, что я их представлю в виде десятич­ных дробей, конечно, не изменятся. Это лишь иное наиме­нование.

Для того чтобы товары действительно находились в обра­щении, требуются транспортные средства, а это не может быть выполнено деньгами. Если я купил 1000 фунтов железа за х ф. ст., то тем самым право собственности на это железо перешло в мои руки. Мои х ф. ст. выполнили свою службу средства обмена и проделали процесс обращения так же, как право собственности. Продавец же, наоборот, реализовал цепу железа, реализовал железо как меновую стоимость. Однако в том, чтобы доставить железо от него ко мне, деньги не прини­мают никакого участия; для этого требуются повозка, лошади, дорога и т. д.  Действительное обращение товаров в простран­стве и времени осуществляется не деньгами. Деньги лишь реализуют их цену и тем самым передают право на товар поку­пателю, тому, кто выложил средства обмена. Деньги приводят в обращение не товары, а право собственности на последние, и то, что в этом обращении реализуется в обмене на деньги, будь то при покупке или при продаже, это опять-таки не то­вары, а их цены.

Таким образом, количество денег, требующееся для обра­щения, определяется прежде всего высоким или низким уров­нем цен товаров, брошенных в обращение. Общая же сумма этих цен определяется, во-первых, цепами отдельных товаров; во-вторых, количеством товаров, поступающих в обращение по определенным ценам. Так, например, для того чтобы при­вести в обращение квартер пшеницы по цепе в 60 шилл., тре­буется в два раза больше шиллингов, чем для того чтобы при­вести его в обращение по цене в 30 шиллингов. И если должно быть приведено в обращение 500 таких квартеров по 60 шнлл., то необходимо 30 000 шилл., тогда как для обращения 200 та­ких квартеров нужно только 12 000 шиллингов. Стало быть, это зависит от высокого или низкого уровня товарных цен и от количества товаров определенной цены.

В-третьих. Однако количество требующихся для обраще­ния денег зависит не только от общей суммы подлежащих реализации цен, но и от той скорости, с которой оборачиваются деньги, осуществляя дело этой реализации. Если 1 талер за час производит 10 покупок по цене в 1 талер каждая, т. е. обменивается 10 раз, то он выполняет совершенно то же самое, что выполнили бы 10 талеров, которые делали бы лишь по одной покупке в час. Скорость — отрицательный момент; она заменяет количество; при ее помощи денежная единица умно­жается.

Обстоятельства, определяющие, с одной стороны, массу подлежащих реализации товарных цен, а с другой стороны — скорость оборота денег, надо исследовать позже. Одно уже теперь ясно: цепы стоят на высоком или низком уровне не по­тому, что в обращении много или мало денег, а наоборот, в обращении находится много или мало денег потому, что цены стоят па высоком или низком уровне. И далее: не скорость обращения денег зависит от их количества, а [I—38] коли­чество обращающихся средств зависит от скорости их обраще­ния (при больших платежах деньги не подсчитываются, а взве­шиваются; этим достигается экономия времени).

Однако, как уже упоминалось *, оборот денег не исходит из единого центра и не возвращается в единый центр из всех точек периферии (как это имеет место в эмиссионных банках и отчасти в государственном казначействе); он исходит из бесконечного множества точек и возвращается в бесконечное множество точек (само это возвращение и то время, в течение которого оно осуществляется,—дело случая). Поэтому скорость средств обращения может заменить собой количество обращаю­щихся средств лишь до известного пункта. (Так, например, фабриканты и фермеры платят рабочему, рабочий платит тор­говцу и т. д.; от торговца деньги возвращаются к фабрикантам и фермерам.) Какова бы ни была скорость обращения, одно и то же количество денег может произвести ряд платежей лишь в известной последовательности. Но определенную массу пла­тежей необходимо производить одновременно. Обращение исхо­дит одновременно из множества точек. Стало быть, для обра­щения требуется определенное количество денег, которое все время будет находиться в обращении и которое определяется той совокупной суммой, какая одновременно поступает из исходных точек обращения, и той скоростью, с какой она про­ходит свой путь (возвращается к исходным точкам). Хотя это количество обращающихся средств весьма подвержено прили­вам и отливам, тем не менее устанавливается некоторый сред­ний уровень, так как сколько-нибудь прочные изменения про исходят лишь весьма постепенно, лишь в течение длительных периодов, и постоянно парализуются, как мы увидим, массой побочных обстоятельств.

В своем определении в качестве меры, деньги безразличны к своему количеству, или существующее количество денег безразлично для этого определения. В их определенности как средства обмена, как орудия обращения, количество их строго определено. Могут ли эти два определения денег вступить в противоречие друг с другом — выяснить ниже.

{Понятие принудительного, недобровольного обращения (см. Стюарта⁷⁸) сюда еще не относится.}

Для обращения существенно то, что обмен выступает как процесс, как находящаяся в движении совокупность покупок и продаж. Его первая предпосылка, это — обращение самих товаров как постоянно исходящее от многих сторон обращение товаров. Условием товарного обращения является то, что то­вары производятся как меновые стоимости, не как непосредственные потребительные стоимости, а как потребительные стоимости, опосредствованные меновой стоимостью. Основной предпосылкой является присвоение путем и посредством от­чуждения [Entauperung] и продажи.. В обращении, как реали­зации меновых стоимостей, заключено: 1) что мой продукт есть продукт лишь постольку, поскольку оп — продукт для других; стало быть, поскольку он есть снятое единичное, т. е. всеобщее; 2) что он — продукт для меня лишь постольку, по­скольку он отчужден, поскольку он стал продуктом для дру­гих; 3) что оп — продукт для другого лишь постольку, посколь­ку этот другой, в свою очередь, отчуждает свой продукт; в этом 4) уже заложено то, что производство выступает для меня не как самоцель, а как средство.

Обращение есть такое движение, в котором всеобщее от­чуждение выступает как всеобщее присвоение, а всеобщее присвоение — как всеобщее отчуждение. Хотя это движение в целом выступает как общественный процесс, а отдельные моменты этого движения исходят от сознательной воли и осо­бых целей индивидов, тем не менее совокупная целостность этого процесса выступает как некоторая объективная связь, возникающая стихийно; хотя она и проистекает из взаимодей­ствия сознательных индивидов, но она не заключена в их созна­нии и в целом им не подчинена. Их собственное столкновение друг с другом создает для них некоторую стоящую над ними, чуждую им общественную силу; их взаимодействие выступает как не зависящий от них процесс и как не зависящая от них власть. Так как обращение представляет собой некоторую целостность общественного процесса, то оно является также и той первой формой, в которой в качестве чего-то независи­мого от индивидов выступает уже не просто общественное отношение, как это имеет место, например, у монеты или у ме­новой стоимости, а само общественное движение в целом. Об­щественная связь индивидов между собой как ставшая само­стоятельной, властвующая над индивидами сила, как бы ее ни представлять себе — как силу природы, случайность или в лю­бой другой форме,— есть необходимый результат того, что исходным пунктом здесь не является свободный общественный индивид. Обращение, как первая целостность среди экономиче­ских категорий, весьма подходит для того, чтобы сделать это наглядным.

[I—39] На первый взгляд обращение представляется бес­конечным процессом в смысле дурной бесконечности⁷⁹. Товар обменивается на деньги, деньги обмениваются на товар, и это повторяется до бесконечности. Это беспрестанное возобнов­ление одного и того же процесса, действительно, образует существенный момент обращения. Но при ближайшем рассмот­рении в обращении обнаруживаются еще другие явления — явления кругооборота, или возвращения исходной точки к са­мой себе. Товар обменивается на деньги, деньги обмениваются на товар. Таким образом, товар обменивается на товар, но только обмен этот является обменом опосредствованным. Покупатель становится в свою очередь продавцом, а продавец становится опять покупателем. Каждый из них выступает в двояком и противоположном определении, и таким путем создается живое единство обоих определений.

Однако совершенно ошибочно, как это делают экономисты, лишь только обнаруживаются присущие деньгам противоречия, внезапно хвататься только за конечные результаты без опос­редствующего их процесса, только за единство без различия, только за утверждение без отрицания. В обращении товар обменивается на товар; но в такой же мере он и не обмени­вается на товар, поскольку он обменивается на деньги. Дру­гими словами, акты покупки и продажи выступают как два безразличных друг к другу, не совпадающих в пространстве и времени акта. Если говорят, что тот, кто продает, в то же время и покупает, поскольку он покупает деньги, и что тот, кто покупает, в то же время и продает, поскольку он продает деньги, то как раз упускают из виду различие, специфическое различие между товаром и деньгами.

Показав нам наилучшим образом, что меновая торговля, при которой оба акта совпадают, не удовлетворяет более развитой форме общества и более развитому способу произ­водства, экономисты внезапно начинают рассматривать опос­редствованную деньгами меновую торговлю как непосредствен­ную, игнорируя специфический характер этой сделки. После того как они нам показали, что в отличие от товара необхо­димы и деньги, они неожиданно утверждают, что между день­гами и товаром нет никакой разницы. К этой абстракции прибегают потому, что в действительном развитии денег встре­чаются такие противоречия, которые неприятны апологетике буржуазного common sense * и которые поэтому должны быть затушеваны. Поскольку покупка и продажа, два существенных момента обращения, безразличны по отношению друг к другу, разделены в пространстве и во времени, постольку они отнюдь не обязательно должны совпадать. Их безразличие друг к другу может привести к упрочению их кажущейся самостоя­тельности по отношению друг к другу. Но поскольку оба они образуют существенные моменты одного единого целого, по­стольку с необходимостью наступает такой момент, когда само­стоятельная форма насильственно ломается и внутреннее единство внешним образом восстанавливается путем насиль­ственного взрыва. Таким образом, уже в определении денег как посредника, в распадении обмена на два акта таится заро­дыш кризисов или, по меньшей мере, их возможность, которая может реализоваться лишь там, где имеются налицо основные условия классически развитого, соответствующего своему по­нятию обращения.

Выяснилось далее, что в обращении деньги только реали­зуют цены. Цена выступает прежде всего как идеальное опре­деление товара; но деньги, полученные в обмен на товар, суть его реализованная цена, его действительная цена. Поэтому цена является в такой же мере ценой, существующей вне то­вара, независимо от него, наряду с ним, как и ценой, идеально существующей в нем. Если товар не может быть реализован в деньгах, то он перестает быть способным к обращению, и его цена становится лишь воображаемой,— точно так же, как пер­воначально продукт, превратившийся в меновую стоимость, перестает быть продуктом, если он не обменивается в дейст­вительности. (Мы здесь не говорим о повышении и падении цен.)

В пункте а цена выступала как определение, существующее в товарах; в пункте Ъ деньги выступают как цена вне товара. Необходим не только спрос на товар,- но спрос, представленный деньгами. Стало быть, если цена товара не может быть реализована, если товар не может быть превращен в деньги, то он обесценивается, утрачивает свою цену. Когда необходимо это специфическое превращение товара в деньги, приходится жертвовать меновой стоимостью, выраженной в цене товара. Отсюда жалобы, например Буагильбера, па то, что деньги — палач всех вещей, Молох, которому все должно быть принесено в жертву, деспот товаров⁸⁰. В период возникновения абсо­лютной монархии, с которой связано превращение всех нало­гов в денежные налоги, деньги действительно выступают как Молох, которому приносится в жертву реальное богатство. Такую же роль играют деньги при каждой денежной панике. Из слуги торговли,— говорит Буагильбер,— деньги преврати­лись в ее деспота. На деле, однако, уже в самом определении цен содержится в скрытом виде то, что обнаруживается при обмене на деньги, а именно — что уже не деньги являются представителем товара, а товар служит представителем денег. Жалобы па торговлю при помощи денег как на торговлю незаконную встречаются у некоторых писателей, знаменующих собой переход от феодальной эпохи к новому времени, как и позже — у социалистов.

а) Чем дальше развивается разделение труда, тем в боль­шей степени продукт перестает быть средством обмена. Возни­кает необходимость во всеобщем средстве обмена, независимом от специфического производства каждого. При производстве, направленном на непосредственное удовлетворение жизненных потребностей, не всякая вещь может быть обменена на всякую, и та или иная определенная деятельность может быть обменена только [1—40] на определенные продукты. Чем более обособленными, многообразными, несамостоятельными становятся продукты, тем необходимее становится всеобщее средство об­мена. Вначале продукт труда или сам труд есть всеобщее сред­ство обмена. Но продукт тем более перестает быть всеобщим средством обмена, чем более он обособляется. Мало-мальски развитое разделение труда предполагает, что потребности каж­дого стали весьма многосторонними, а его продукт — весьма односторонним. Потребность в обмене и непосредственное сред­ство обмена развиваются в обратном отношении. Отсюда необ­ходимость всеобщего средства обмена, при котором определен­ный продукт и определенный труд должны обмениваться на способность к обмену. Меновая стоимость вещи есть не что иное, как количественно специфицированное выражение ее способности служить средством обмена. В деньгах средство обмена само становится вещью, или, другими словами, меновая стоимость вещи приобретает самостоятельное существование вне этой вещи. Так как товар по отношению к деньгам есть средство обмена лишь ограниченной силы, то он может пере­стать быть средством обмена но отношению к деньгам.

р) Распадение обмена па покупку и продажу делает воз­можным, чтобы я покупал, не продавая (скупка товаров), или же продавал, не покупая (накопление денег). Оно делает возможной спекуляцию. Оно превращает обмен в особое заня­тие, т. е. создает сословие купцов. Это распадение обмена сделало возможным множество промежуточных сделок, пред­шествующих окончательному обмену товаров, и дает возмож­ность множеству лиц эксплуатировать это разделение покупки и продажи. Оно сделало возможным множество мнимых сделок. Попеременно обнаруживается, что то, что представлялось по существу обособленным актом, представляет собой в сущности часть единого целого, а то, что мыслилось как существенно единый акт, в действительности но существу разделено. В те моменты, когда покупка и продажа утверждают себя как два по существу различных акта, имеет место всеобщее обесцене­ние всех товаров. В те моменты, когда на первый план выдви­гается, что деньги — лишь средство обмена, имеет место обес­ценение денег. Всеобщее падение или повышение цен.

{Вместе с деньгами дана возможность абсолютного разде­ления труда, ибо дана независимость труда от его специфического продукта, от непосредственной потребительной ценности его продукта для этого труда.}

Всеобщее повышение цен в периоды спекуляции не может быть приписано всеобщему повышению меновой стоимости или издержек производства товаров; ибо, если бы меновая стоимость или издержки производства золота возросли равномерно с меновой стоимостью или издержками производства всех других товаров, то меновые стоимости товаров, выражен­ные в деньгах, т. е. их цены, остались бы те же. Точно так же это не может быть приписано и падению цепы производства⁸¹ золота. (О кредите здесь еще нет речи.) Но так как деньги не только всеобщий товар, но также и особенный, и так как в качестве особенного товара они подчинены законам спроса и предложения, то всеобщий спрос на особенные товары в противоположность деньгам должен вызвать падение пос­ледних.

Как мы видим, в природе денег заложено, что они разре­шают противоречия непосредственной меновой торговли и ме­новой стоимости лишь тем путем, что придают им всеобщий характер. Обменивалось ли особенное средство обмена на другое особенное средство обмена или нет — это было делом слу­чая; теперь же товар должен обменяться на всеобщее средство обмена, по отношению к которому его особенность находится в еще большем противоречии. Для того чтобы обеспечить спо­собность товара к обмену, сама способность к обмену противо­поставляется товару как некий самостоятельный товар. (Здесь средство становится целью.) При непосредственной меновой торговле вопрос заключался в том, найдет ли данный особен­ный товар другой особенный товар. Деньги же превращают самый акт обмена в два безразличных друг для друга акта.

(Прежде чем рассматривать дальше вопрос об обращении, усиленном, слабом и т. д., и в особенности — вызывающий споры пункт о количестве обращающихся денег и цепах, сле­дует рассмотреть деньги в их третьем определении.)

Один из моментов обращения состоит в том, что товар при помощи денег обменивается на другой товар. Но точно так же имеет место и другой момент, т. е. не только то, что товар обме­нивается па деньги и деньги на товар, но также и то, что деньги обмениваются на товар и товар на деньги; стало быть, что деньги опосредствуются товаром с самими собой и выступают как такое единое начало, которое в своем обороте смыкается с самим собой. Таким образом, деньги выступают уже не как средство, а как цель обращения (как, например, у купечества) (в торговле вообще). Если рассматривать обращение не только как постоянное чередование товара и денег, а в тех кругообо­ротах, которые оно описывает в себе самом, то этот кругооборот выступает двояко: «товар — деньги — деньги — товар»; с дру­гой стороны: «деньги — товар — товар — деньги», т. е. если я продаю, чтобы купить, то я могу точно так же и покупать, чтобы продавать. В первом случае деньги — лишь средство, чтобы получить товар, а товар — цель; во втором случае то­вар — лишь средство, чтобы получить деньги, а деньги — цель. Это получается просто оттого, что моменты обращения берутся в их взаимосвязи. Если рассматривать обращение как всего лишь обращение, то не может не быть безразличным, за какую точку ухватиться, чтобы фиксировать ее как исход­ную.

Правда, между находящимся в обращении товаром и нахо­дящимися в обращении деньгами имеет место специфическое различие. Товар в определенной точке выбрасывается из обра­щения и выполняет свое окончательное назначение лишь после того, как он окончательно изымается из обращения, потреб­ляется,— будь то в акте производства или [I—41] в потреблении в собственном смысле. Наоборот, назначение денег — оставаться в обращении в качестве его колеса; как perpetuum mobile * каждый раз снова начинать свой оборот.

Тем не менее указанная вторая форма движения точно так же имеет место в обращении, как и первая. Однако могут ска­зать: обменивать товар на товар имеет смысл, так как товары— хотя как цены они эквивалентны — качественно различны, и таким образом их обмен в конечном счете удовлетворяет качественно различные потребности. Наоборот, обменивать деньги на деньги не имеет никакого смысла, разве что тут по­лучается количественная разница, т. е. меньшая сумма денег обменивается на большую, продают дороже, чем покупают, но ведь с категорией прибыли мы здесь еще не имеем дело. Формула «деньги — товар — товар — деньги», которую мы вы­водим из анализа обращения, представлялась бы, таким обра­зом, лишь произвольной и бессмысленной абстракцией, вроде того, как если бы кто-нибудь захотел для описания кругово­рота жизни применить формулу «смерть — жизнь — смерть», хотя в последнем случае нельзя все же отрицать, что постоян­ное растворение индивидуализированного в элементарном есть такой же момент природного процесса, как и постоянное индивидуализирование элементарного. Точно так же в акте обраще­ния имеет место постоянное превращение товаров в деньги и постоянное превращение денег в товары. В реальном про­цессе покупки ради продажи мотивом, несомненно, является извлекаемая при этом прибыль, а конечной целью — при по­средстве товара обменять меньшее количество денег на боль­шее количество денег, так как между деньгами и деньгами нет качественного различия (здесь речь не идет ни об особых металлических деньгах, ни об особых видах монет). Однако нельзя отрицать, что эта операция может потерпеть неудачу, и поэтому даже в реальной действительности обмен денег на деньги без количественной разницы часто происходит, а значит и может происходить. Но для того чтобы этот процесс, на котором покоится торговля и который вследствие этого также и по своей распространенности образует одно из главных явлений обраще­ния, вообще был возможен, кругооборот «деньги — товар — товар — деньги» необходимо признать особой формой обраще­ния. Эта форма специфически отличается от той, в которой деньги выступают как всего лишь средство обмена товаров, как средний термин, как меньшая посылка силлогизма. На­ряду с той количественной определенностью, которую этот кругооборот имеет в торговле, его необходимо выделить в его чисто качественной форме, в его специфическом движении.

Далее: кругооборот «деньги — товар — товар — деньги» уже содержит то, что деньги здесь функционируют но только как мера или как средство обмена и не только как то и другое вместе, а имеют еще и некоторое третье определение. А именно, деньги выступают здесь, во-первых, как самоцель, для реализа­ции которой только и служат торговля товарами и обмен. Во-вторых, так как кругооборот здесь завершается деньгами, то деньги выходят за его пределы, подобно тому как товар, обмененный при помощи денег па свой эквивалент, выбрасы­вается из обращения. Совершенно верно, что деньги, поскольку они определены лишь как агент обращения, постоянно оста­ются заключенными в его кругообороте. Но здесь обнаруживается, что, кроме такого орудия обращения, деньги представ­ляют собой еще и нечто другое, что они обладают также и само­стоятельным существованием вне обращения и в этом новом определении точно так же могут быть изъяты из обращения, как товар постоянно должен окончательно изыматься из обра­щения. Поэтому мы долиты рассмотреть деньги в их третьем определении, в котором они заключают в себе и первые два определения, т. е. их назначение служить мерой и их назна­чение быть всеобщим средством обмена и, таким образом, реа­лизацией цен товаров.

Но предварительно надо еще поговорить о деньгах как о всеобщей материи контрактов и т. д.

с) Деньги как материальный представитель богатства (накопление денег)

[а) К вопросу о соотношении между меновой стоимостью и ценой.  Противоречия между функциями денег как меры стоимостей и как средства обращения]

В природе кругооборота заложено, что каждая точка вы­ступает одновременно как начальная и конечная точка и при ­том так, что она выступает как начальная точка лишь по­стольку, поскольку она выступает как конечная. Поэтому опре­деление формы Д—Т—Т—Д столь же правильно, как и другое, выступающее как первоначальное — Т—Д—Д—Т. Трудность заключается в том, что другой товар качественно отличен, а другие деньги — нет. Они могут быть лишь количественно различны.

Если рассматривать деньги как меру, то существенное зна­чение имеет материальная субстанция денег, хотя их наличие вообще и, в частности, их количество, та численность, в кото­рой имеется служащая единицей порция золота или серебра, совершенно безразличны для денег в этом их определении, и деньги здесь вообще употребляются лишь как мысленно представляемая, несуществующая единица. В этом определе­нии они должны быть налицо как единица, а не как числен­ность. Если я говорю, что фунт хлопка стоит 8 пенсов, то я говорю, что фунт хлопка равен 1/116 унции золота (унция зо­лота стоит 3 ф. ст. 17 шилл. 7 пенсов, или 931 пенс). Это тогда выражает вместе с тем определенность фунта хлопка как мено­вой стоимости по отношению ко всем другим товарам, опре­деленность его как эквивалента всех других товаров, содержа­щих такое же количество золота, ибо все они тоже сравнива­ются с унцией золота. [I—42] Это первоначальное отношение фунта хлопка к золоту, определяющее, какое количество золота содержится в фунте хлопка, обусловлено количеством овещест­вленного как в том, так и в другом рабочего времени — дей­ствительной общей субстанции меновых стоимостей. Предпос­лать это, взяв из главы, трактующей о меновой стоимости как таковой⁸².

Найти уравнение между золотом и каким-нибудь другим товаром не так трудно, как кажется. Например, если взять труд, непосредственно производящий золото, то определенное количество золота выступает тут непосредственно как продукт, скажем, одного рабочего дня. Конкуренция, modificandis modificatis *, приравнивает другие рабочие дни к этому рабо­чему дню — прямо или косвенно. Короче говоря, в непосред­ственном производстве золота определенное количество золота непосредственно выступает как продукт определенного рабо­чего времени, а значит — как стоимость, как эквивалент это­го определенного количества рабочего времени. Стало быть, нужно лишь определить рабочее время, овеществленное в раз­личных товарах, и приравнять его к рабочему времени, непосредственно производящему золото, чтобы сказать, сколько золота содержится в каком-либо определенном товаре.

Определение всех товаров как цен — как измеренных меновых стоимостей — это процесс, развертывающийся лишь постепенно, предполагающий частый обмен, а потому и частое сравнивание товаров как меновых стоимостей; но как только существование товаров как цен уже стало предпосылкой,— предпосылкой, которая сама есть продукт общественного про­цесса, результат общественного процесса производства,— определение новых цен оказывается делом простым, так как тогда элементы издержек производства сами уже существуют в форме цен и, стало быть, их надо просто сложить. {Частое отчуждение, продажа, частая продажа (Стюарт*). Точнее говоря, все это должно иметь постоянный характер для того, чтобы цены приобрели известную регулярность.}

Однако тот пункт, которым мы здесь хотели заняться, заключается в следующем: поскольку золото должно быть фиксировано как единица-мера, то его отношение к товарам опре­деляется путем мены, путем непосредственной меновой тор­говли, как и отношение всех других товаров друг к другу. Но при меновой торговле продукт является меновой стоимостью только потенциально; это — первая форма проявления мено­вой стоимости; однако продукт еще не положен как меновая стоимость. Во-первых, это определение [меновая стоимость] не охватывает здесь всего производства, а касается лишь его излишка и поэтому само более или менее излишне (как и сам обмен); оно касается случайного расширения круга удовлетворяемых потребностей, наслаждений (связь с новыми предметами). Поэтому обмен совершается лишь в немногих пунктах (первоначально — па границах отдельных первобыт­ных общин, при их соприкосновении с чужими), он ограничен узким кругом и составляет для производства нечто преходящее, побочное; он прекращается так же случайно, как и возникает. Меновая торговля, при которой излишек собственной продук­ции случайно обменивается на излишек чужой продукции, есть лишь первое появление продукта как меновой стоимости во­обще и определяется случайными потребностями, прихотями и т. д. Но если обмен продолжается дальше и становится повто­ряющимся актом, в самом себе содержащим средства для своего постоянного возобновления, то постепенно столь же внешним и случайным образом здесь возникает регулирование взаимного обмена регулированием взаимного производства, в результате чего мерой обмена становятся издержки производства, кото­рые в конечном счете все сводятся к рабочему времени. Это по­казывает нам, как возникает обмен и меновая стоимость товара.

Однако те обстоятельства, при которых какое-нибудь отно­шение впервые появляется, отнюдь еще не показывают нам это отношение ни в его чистоте, ни в его целостности. Продукт, положенный в качестве меновой стоимости, по существу опре­делен уже не как простой продукт; он положен в некотором таком качестве, которое отлично от его натурального качества; он положен как отношение, и притом это отношение есть всеоб­щее отношение, отношение не к одному товару, а ко всякому товару, к любому возможному продукту. Стало быть, он вы­ражает некоторое всеобщее отношение; это такой продукт, который относится к себе как к овеществлению некоторого определенного количества всеобщего труда, общественного ра­бочего времени и в этом смысле является эквивалентом для всякого другого продукта в пропорции, выраженной в его меновой стоимости. Меновая стоимость предполагает обществен­ный труд в качестве субстанции всех продуктов, совершенно независимо от их натуральных свойств. Ничто не может вы­ражать какое-либо отношение, не относясь к чему-нибудь, и не может выражать всеобщее отношение, не относясь к чему-то всеобщему. Так как труд есть движение, то его естественной мерой является время. Меновая торговля в ее примитивнейшей форме предполагает труд как субстанцию и рабочее время как меру товаров, что и обнаруживается в дальнейшем, как только эта торговля становится регулярной и постоянной, долженствующей содержать в самой себе всесторонние условия своего возобновления.

Товар есть меновая стоимость лишь постольку, поскольку он выражается в другом товаре, стало быть — как отношение. Шеффель пшеницы стоит столько-то шеффелей ржи; в этом случае пшеница есть меновая стоимость, поскольку она выра­жена во ржи, а рожь есть меновая стоимость, поскольку она выражена в пшенице. Поскольку каждый из этих товаров отно­сится лишь к самому себе, он не есть меновая стоимость. А в том отношении, в котором деньги выступают как мера, сами деньги выражены не как отношение, не как меновая стоимость, а как натуральное количество известной материи, как нату­ральная весовая доля золота или серебра. Вообще тот товар, в котором выражена меновая стоимость другого товара, никогда не выражается как меновая стоимость, как отношение, а вы­ражается как определенное количество товара в его натураль­ном качестве. Если шеффель пшеницы стоит три шеффеля ржи, то как стоимость выражен только шеффель пшеницы, а не шеффель ржи. Правда, потенциально определен как стоимость также и шеффель ржи; одному шеффелю ржи тогда равняется ? шеффеля пшеницы; но это не [I—43] положено, это — всего лишь второе отношение, которое, правда, непо­средственно содержится в первом. Когда один товар выражен в другом товаре, то он берется как отношение, а другой то­вар — как простое количество определенной материи. Три шеффеля ржи сами по себе — не стоимость, а рожь, заполняющая определенное пространство, измеряемая мерой объема.

Так же обстоит дело и с деньгами как мерой, как той еди­ницей, которой измеряются меновые стоимости других това­ров. Это — определенная весовая доля той природной субстан­ции, в которой представлены деньги,— золота, серебра и т. д. Если шеффель пшеницы обладает ценой в 77 шилл. 7 пенсов, то он выражен как некое такое другое, которому он равен, как 1 унция золота, как отношение, как меновая стоимость. Но 1 унция золота сама по себе не есть меновая стоимость, она выражена не как меновая стоимость, а как определенное количество самой себя, своей природной субстанции, золота. Если 1 шеффель пшеницы обладает ценой в 77 шилл. 7 пенсов, или в 1 унцию золота, то это может быть большей или меньшей стоимостью, ибо 1 унция золота будет повышаться или падать в своей стоимости в соответствии с количеством труда, требую­щегося для ее производства. Однако для определения его цены как таковой это безразлично, так как его цена в 77 шилл. 7 пенсов точно выражает то отношение, в котором оп, шеффель пшеницы, является эквивалентом всех других товаров, т. е. то отношение, в котором оп может их купить. Определенность цепы, все равно, стоит ли шеффель пшеницы 77 шилл. или 1780 шилл., вообще выходит за пределы категории цены, т. е. за пределы полегания пшеницы в виде цепы. Пшеница имеет цену, все равно, стоит ли она 100 шилл. или 1 шилл. Цена лишь выражает ее меновую стоимость в единице, общей для всех товаров; стало быть, предполагает, что эта меновая стои­мость уже обусловлена другими отношениями.

Конечно, то, что 1 квартер пшеницы обладает ценой в 1 унцию золота,— поскольку золото и пшеница, как предметы природы, вообще не имеют друг к другу никакого отношения, не являются как таковые мерами друг для друга, безразличны друг по отношению к другу,— было найдено тем путем, что унция золота сама в свою очередь была поставлена в отношение к рабочему времени, необходимому для ее производства, и таким образом как пшеница, так и золото были поставлены в отноше­ние к чему-то третьему, труду, и в рамках этого отношения приравнены друг к другу; так что оба сравнивались друг с другом как меновые стоимости. Но это показывает нам только то, как находится цена пшеницы, т. е. то количество золота, к которому она приравнивается. В самом этом отношении, где деньги выступают как цена пшеницы, сами они, в свою очередь, взяты не как отношение, не как меновая стоимость, а как опре­деленное количество некоторой природной материи. В меновой стоимости товары (продукты) берутся как отно­шения к их общественной субстанции, к труду; но как цены они выражены в определенных количествах других продуктов в соответствии с их натуральными свойствами. Можно, конечно, сказать, что и цена денег выражена в виде 1 квартера пше­ницы, 3 квартеров ржи и всех других количеств разных това­ров, ценой которых является 1 унция золота. Но тогда, чтобы выразить цену денег, пришлось бы перечислить весь круг това­ров, взявши каждый из них в том количестве, в каком он равен 1 унции золота. Таким образом, деньги имели бы столько же цен, сколько есть товаров, цепу которых сами они выражают. Отпало бы главное определение цепы — единство. Ни один товар не выражает цены денег, так как ни один из них не вы­ражает отношения денег ко всем другим товарам, их всеобщей меновой стоимости. А специфическим для цены является то, что сама меновая стоимость должна быть выражена в своей всеобщности и вместе с тем в некотором определенном товаре. Но даже и это безразлично. Поскольку деньги выступают как та материя, в которой выражается, измеряется цена всех то­варов, то сами деньги положены как определенное количество золота, серебра и т. д., словом — как определенное количе­ство их природной материи; просто как определенное коли­чество некоторой определенной материи, не как меновая стои­мость, не как отношение. Так и всякий товар, в котором другой товар выражается в виде цены, сам положен не как меновая стоимость, а просто как определенное количество самого себя.

В определении денег как единицы меновых стоимостей, как их меры, их всеобщего масштаба сравнения, существенное значение имеет природная материя денег, золото, серебро, ибо как цена товара деньги — не меновая стоимость, не отно­шение, а определенное весовое количество золота, серебра, например фунт с его подразделениями; поэтому деньги перво­начально и выступают как фунт, aes grave *. Этим именно и отличается цена от меновой стоимости, а мы видели, что мено­вая стоимость неизбежно приводит к определению цены. Отсюда видно, какую нелепость допускают те, которые хотят сделать рабочее время как таковое деньгами, т. е. хотят установить различие между ценой и меновой стоимостью и в то же время не устанавливать его.

Стало быть, деньги как мера, как элемент определения цен, как единица для измерения меновых стоимостей, отличаются двумя особенностями: 1) раз уж тут определена меновая стоимость унции золота по отношению к любому какому-нибудь товару, то деньги нужны только как мысленно представляемая единица; их действительное наличие излишне, а тем более излишне и безразлично то, в каком количестве они в данный момент имеются налицо; для денег как показателя (индика­тора) стоимости безразлична та сумма, в которой они имеются в данной стране; они нужны лишь как счетная единица; 2) в то время как им, таким образом, достаточно быть положенными лишь идеально, и они и в самом деле в виде цены товара поло­жены на товаре лишь идеально, они в то же время служат масштабом сравнения, единицей, мерой просто как определен­ное количество той природной субстанции, в которой они пред­ставлены, просто как определенная, принятая за единицу, весо­вая доля золота, серебра и т. д. Меновые стоимости (товары) в представлении превращены в известные весовые доли золота или серебра и идеально приравнены к этому мысленно пред­ставляемому количеству золота и т. д. в качестве его выра­жений.

[I—44] Но если мы перейдем ко второму определению денег, к деньгам как средству обмена и реализатору цеп, то мы найдем, что здесь деньги должны быть налицо в определен­ном количестве; что для того, чтобы быть адекватным этому назначению, требуется определенное число принятых за еди­ницу весовых долей золота или серебра. Если, с одной стороны, дана сумма подлежащих реализации цен, которая зависит от цепы определенного товара, помноженной па его количество, а с другой стороны — скорость денежного обращения, то по­требуется известное количество средств обращения. Но если рассмотреть поближе ту первоначальную форму, ту непосред­ственную форму, в которой представлено обращение, т. е. фор­му Т—Д—Д—Т, то в ней деньги выступают исключительно как средство обмена. Товар обменивается на товар, и деньги выступают лишь как средство обмена. Цена первого товара реализуется в деньгах, чтобы при помощи этих денег реализо­вать цену второго товара и получить его таким путем взамен первого. После того как реализована цена первого товара, тот, кто получил его цепу в виде денег, не ставит себе целью по­лучить цену второго товара, а оплачивает его цепу, чтобы полу­чить самый товар. Стало быть, по существу деньги послужи­ли ему лишь для того, чтобы обменять первый товар на второй. Как всего лишь средство обращения деньги не имеют другой цели. Человек, продавший свой товар за деньги, хочет снова купить товар, а тому, у кого он его покупает, деньги нужны опять-таки для того, чтобы купить товар и т. д. В этом определении денег как всего лишь средства обраще­ния само назначение денег заключается только в этом обра­щении, которое деньги осуществляют благодаря тому, что их количество, их число, определено заранее. Сколько раз сами деньги, как единица, содержатся в товарах, заранее опреде­лено товарными ценами, а в качестве орудия обращения деньги выступают лишь как известное число этих заранее установ­ленных единиц. Поскольку деньги реализуют цену товаров, товар обменивается на свой реальный эквивалент в золоте и серебре; его меновая стоимость действительно выражается в деньгах как в другом товаре; но поскольку этот процесс проис­ходит лишь для того, чтобы снова деньги превратить в товар, чтобы таким путем первый товар обменять на второй, деньги появляются лишь мимолетно, и их сущность [Snbstanz] состоит лишь в том, что они беспрестанно выступают как эта мимолет­ность, как этот носитель опосредствования. Деньги, функцио­нирующие как средство обращения, суть только средство обра­щения. Единственная существенная для них определенность, необходимая для того, чтобы они могли служить в этой функ­ции, это определенность количества, определенность той чис­ленности единиц, в виде которой деньги обращаются. (Так как требующееся количество денег определяется также и скоростью их обращения, то последнюю здесь отдельно упоминать нет необходимости.) Поскольку деньги реализуют цену, их мате­риальное существование в виде золота и серебра имеет суще­ственное значение; но поскольку эта реализация лишь мимо­летна и должна сама себя устранять, оно безразлично. Это лишь видимость, будто речь идет о том, чтобы обменять товар на золото или серебро как на особенный товар; видимость, кото­рая исчезает, когда процесс закончен, когда золото и серебро снова обменены на товар и таким путем товар обменен на то­вар. Поэтому золото и серебро как всего лишь средства обра­щения, или средства обращения как золото и серебро — без­различны к своим свойствам особенного природного товара.

Предположим, что совокупная цена обращающихся товаров равна 10 000 талеров. Тогда их мерой является 1 талер, равный х весовым долям серебра. Пусть необходимо 100 талеров, чтобы привести в обращение эти товары за 6 часов, т. е. каждый талер оплачивает цену в 100 талеров за 6 часов. Здесь сущест­венно то, что налицо имеется 100 талеров, сотня тех металли­ческих единиц, которыми измеряется общая сумма товарных цен; 100 таких единиц. То, что эти единицы состоят из серебра, для самого процесса безразлично. Это проявляется уже в том, что один талер в кругообороте обращения является представителем такой массы серебра, которая в 100 раз больше реально содержащейся в нем массы, хотя в каждом отдельном акте обмена он является представителем лишь весового содержания серебра, заключенного в одном талере.

Стало быть, если взять обращение в целом, то 1 талер яв­ляется представителем 100 талеров, в сто раз большего весового количества серебра, нежели он действительно содержит. Он на деле лишь знак для того количества серебра, которое содержится в 100 талерах. Он реализует цепу в 100 раз большую той, которую он действительно реализует, если рассматривать один талер как определенное количество серебра.

Предположим, что фунт стерлингов равен, например, 7  ун­ции золота (в действительности он меньше этого количества). Поскольку оплачивается цена товара в 1 ф. ст., т. е. реализуется его цена в 1 ф. ст. и товар обменивается на 1 ф. ст., постольку решающее значение имеет то обстоятельство, что 1 ф. ст. дейст­вительно содержит ? унции золота. Если бы это был фальши­вый фунт стерлингов, сделанный из какого-нибудь неблагород­ного металла, фунт стерлингов только по видимости, то на деле цена товара не была бы реализована; для того чтобы реализо­вать эту цену, товар пришлось бы оплатить таким количеством неблагородного металла, которое равнялось бы '/з унции золота.

Таким образом, если рассматривать дело только со стороны этого отдельного момента обращения, то существенно, чтобы денежная единица действительно представляла определенное количество золота и серебра. Но если мы возьмем обращение в целом, обращение как смыкающийся внутри себя процесс Т—Д—Д—Г, то дело обстоит иначе. В первом случае реа­лизация цены была бы лишь кажущейся: лишь часть цепы товара была бы реализована. Цена, положенная на товаре идеально, не была бы получена реально. За товар, который идеально приравнивается к стольким-то весовым долям золота, в действительном обмене было бы выручено меньше весовых долей золота. По если бы фальшивый фунт стерлингов заменял в обращении настоящий, то в обращении в целом оп выполнял бы абсолютно ту же службу, как если бы он был настоящим. Если товар а ценой в 1 ф. ст. обменивается на один фальшивый фунт стерлингов, а этот фальшивый фунт стерлингов в свою очередь обменивается на товар b ценой в 1 ф. ст., то фальши­вый фунт стерлингов сослужил бы абсолютно ту же службу, как если бы он [1—45] был настоящим.

Стало быть, на деле в этом процессе действительный фунт стерлингов является лишь знаком, если рассматривать не тот момент, что он реализует цены, а весь процесс в целом, в котором он служит лишь средством обращения и в котором реали­зация цен есть лишь видимость, мимолетное опосредствование. Здесь золотой фунт стерлингов служит лишь для обмена товара а на равноценный ему товар b. Действительной реализацией цены товара а здесь является товар 6, а действительной реали­зацией цены товара b является товар а, или с, или d, что имеет одинаковое значение для формы такого отношения, для кото­рого особенное содержание товара совершенно безразлично. Обмениваются равноценные товары. Вместо того чтобы прямо обменять товар а па товар Ъ, обменивают цену товара а на товар 6, а цену товара b на товар а.

Таким образом, деньги по отношению к товару представ­ляют лишь его цену. Товары обмениваются друг на друга по своим ценам. Сама цена товара выражает в нем идеально, что он есть определенное количество известной натуральной еди­ницы (весовой доли) золота или серебра, т. е. той материн, в которой воплощены деньги. В деньгах, или в его реализован­ной цене, товару противостоит некое действительное количе­ство этих единиц. Но поскольку реализация цены не есть последний акт и дело заключается не в том, чтобы иметь цепу товара как цену, а в том, чтобы иметь ее как цену другого товара, то материя денег, например золото и серебро, безраз­лична. Деньги становятся здесь субъектом в качестве орудия обращения, в качестве средства обмена, а та природная мате­рия, в которой они представлены, выступает как нечто слу­чайное, чье значение исчезает в самом акте обмена; ибо товар, обмененный на деньги, должен быть окончательно реализован не в этой материи, а в материи другого товара.

А это означает следующее: кроме тех моментов, что в обра­щении деньги 1) реализуют цены и 2) приводят в обращение титулы собственности, мы 3) имеем теперь еще и тот момент, что при посредстве обращения происходит то, что не могло произойти прямым путем, а именно — меновая стоимость товара выражается в любом другом товаре. Если аршин холста стоит 2 шилл., а фунт сахара — 1 шилл., то аршин холста реализуется при посредстве 2 шилл. в 2 фунтах сахара, так что сахар превращается в материю меновой стоимости холста, в ту материю, в которой реализуется меновая стоимость аршина холста.

Как всего лишь средство обращения, в своей роли в про­цессе обращения как непрерывном потоке, деньги не представ­ляют собой ни меры цен — ибо как такая мера они уже поло­жены в самих ценах,— пи средства реализации цен — ибо как такое средство они существуют лишь в один из моментов обращения, но исчезают в целостности его моментов; деньги здесь - только представитель цены по отношению ко всем товарам и служат лишь средством для того, чтобы товары обменивались по равным ценам. Деньги обмениваются на один определенный товар потому, что они — всеобщий представитель его меновой стоимости, а в качестве такового — представитель всякого другого товара равной меновой стоимости, всеобщий предста­витель, в качестве которого они находятся в самом обращении. Деньги представляют цену одного товара по отношению ко всем другим товарам, или цену всех товаров, но отношению к одному товару. В этом отношении деньги не только пред­ставитель товарных цен, но и знак самих себя; а это и значит, что в самом акте обращения их материя — золото и серебро — безразлична.

Деньги суть цена; они — определенное количество золота или серебра; но поскольку эта реальность цепы является здесь лишь мимолетной, предназначенной для того, чтобы беспре­станно исчезать, устраняться, считаться не окончательной реализацией, а всегда лишь промежуточной, опосредствующей; поскольку здесь вообще дело заключается не в реализации цены, а в реализации меновой стоимости особенного товара в материале другого товара,— постольку материал самих денег безразличен, он мимолетен в качестве реализации цены, ибо эта реализация сама мимолетна; поэтому деньги, поскольку они находятся в этом постоянном движении, являются лишь представителем меновой стоимости, которая становится действительной только благодаря тому, что действительная меновая стоимость беспрестанно заступает место своего представителя, беспрестанно меняется с ним местами, беспрестанно обмени­вается на него.

Стало быть, в этом процессе реальность денег заключается не в том, что они — цена, а в том, что они ее представляют, что они являются ее представителем; они — существующий в предметной форме представитель цены, т. е. самих себя, и в качестве такового — меновой стоимости товаров. Как средство обмена деньги реализуют цены товаров лишь для того, чтобы выразить меновую стоимость одного товара в другом как его эквиваленте, для того, чтобы реализовать его меновую стои­мость в другом товаре, т. е. представить другой товар как материал меновой стоимости первого.

Таким предметным знаком деньги являются, следователь­но, только в обращении; будучи изъяты из него, они снова представляют собой реализованную цену; однако в пределах процесса, как мы видели, количество, численность этих предметных знаков монетной единицы существенным образом оп­ределены. Итак, если в обращении, где деньги выступают по отношению к товарам как нечто существующее, материальная субстанция денег, их субстрат как определенное количество золота и серебра безразличны, а их численность, напротив, существенным образом определена, ибо они здесь являются лишь знаком для определенной численности этих единиц,— то в определении денег как меры, в котором они были положены лишь идеально, материальный субстрат денег имел сущест­венное значение, а их численность и вообще их существование были безразличны. Отсюда следует, что деньги в виде золота и серебра, поскольку они являются только средством обраще­ния, средством обмена, могут быть заменены любым другим знаком, [1—46] выражающим определенное количество их единиц, и что таким способом символические деньги могут заменить реальные деньги, ибо материальные деньги, как все­го лишь средство обмена, сами символичны.

Этими противоречащими друг другу определениями денег как меры, как реализации цен и как всего лишь средства обмена объясняется то иначе необъяснимое явление, что, с одной стороны, когда металлические деньги — золото, сереб­ро — фальсифицируются путем примеси к ним более дешевого металла, деньги обесцениваются и цены повышаются, а, с дру­гой стороны, когда субстрат денег (золото, серебро) полностью устранен и заменен бумажками с обозначением определенных количеств реальных денег в количестве, требуемом обращением, эти бумажки курсируют по полной стоимости золота и серебра. Все дело в том, что в первом случае средство обращения яв­ляется одновременно и материалом денег как меры и тем мате­риалом, в котором цена реализуется как окончательная, а во втором случае деньги выступают лишь в своем определении средства обращения. В первом случае мерой цен служат издер­жки производства уже, например, не унции золота, а, скажем, унции сплава, на ^2/3  состоящего из меди и т. д. Если фаль­сификация монет заключается только в том, что фальсифици­руются или изменяются названия соответствующих весовых долей благородного металла (например, ? унции золота полу­чает название соверена), то это оставляет меру абсолютно той же и изменяет лишь ее название. Если раньше совереном называлась монета, содержащая ^¼  унции золота, а теперь так называют монету в ? унции золота, то теперь цепа в 1 соверен выражает всего лишь ? унции золота, и, следовательно, теперь потребуется 2 соверена (приблизительно), чтобы выразить ту же цепу, которую прежде выражал 1 соверен. Другими словами, при фальсификации одних только названий, даваемых соответствующим весовым долям благородного металла, мера остается прежней, но соответствующая весовая доля золота или серебра выражается теперь в удвоенном количестве фран­ков, соверенов и т. д. по сравнению с прежним.

Пример грубого смешения противоречащих друг другу опре­делений денег:

«Цена точно определяется количеством денег, имеющимся налицо для покупки. Все товары, существующие па свете, не могут быть проданы за большее количество денег, чем существует на свете» («Weekly Dispatch»⁸³, London, от 8 ноября [1857]).

Во-первых, определение цеп не имеет ничего общего с дейст­вительной продажей; при определении цен деньги являются только мерой. Во-вторых, все товары (находящиеся в обраще­нии) могут быть проданы за количество денег в 1 ООО раз большее, чем имеется на свете, если бы каждая монета обращалась тысячу раз.

Так как общая сумма цен, подлежащих реализации в обра­щении, изменяется вместе с цепами товаров и массой товаров, брошенных в оборот; так как, с другой стороны, скорость средств обращения, находящихся в обороте, тоже определена такими обстоятельствами, которые не зависят от самого обо­рота, то количество средств обращения должно иметь возмож­ность изменяться, расширяться и сокращаться — сокращение и расширение обращения.

О деньгах, как о всего лишь средстве обращения, можно сказать, что они перестают быть товаром (особенным товаром), так как их материал безразличен и они удовлетворяют лишь потребность самого обмена, а не какую-нибудь другую непо­средственную потребность: золото и серебро перестают быть товаром, коль скоро они обращаются как деньги. С другой стороны, о деньгах можно сказать, что они уже только — товар (всеобщий товар), товар в его чистой форме, безразлич­ный к своим натуральным особенностям и поэтому безразлич­ный ко всем непосредственным потребностям, без какого-либо натурального отношения к определенной потребности как тако­вой. Сторонники монетарной системы, отчасти даже сторон­ники протекционизма (см., например, Ферье, с. 2 ⁸⁴) придер­живались первой стороны, современные экономисты — второй; например, Сэй, который говорит, что деньги рассматриваются как некоторый «особенный» товар, как товар, подобный вся­кому другому товару⁸⁵.

В качестве средства обмена деньги выступают как необхо­димый посредник между производством и потреблением. При развитой системе денежных отношений люди производят лишь для того, чтобы обменивать, или производят лишь обменивая. Стало быть, если бы деньги были устранены, то мы или были бы отброшены к более низкой ступени производства (которой соответствует меновая торговля, практикуемая как нечто по­бочное), или же перешли бы к более высокой ступени, на которой меновая стоимость уже не являлась бы самым первым определением товара, так как всеобщий труд, чьим представи­телем она является, уже не выступал бы как частный труд, получающий общественный характер лишь опосредствованным образом.

Вопрос о том, производительны ли деньги как средство об­ращения или непроизводительны, разрешается столь же просто. По Адаму Смиту, деньги непроизводительны⁸⁶. Ферье же, например, говорит:

«Деньги создают стоимости, так как стоимости не могли бы существо­вать без денег» [Ferrier. Du Gouvernement considere dans ses rapports avec le Commerce, p. 52]. Надо учитывать не только «стоимость денег как металла, но также и их свойство в качестве денег» [там же, с. 18].

А. Смит прав, поскольку деньги не являются орудием какой- либо особой отрасли производства; Ферье прав, [I—47] так как один из моментов всеобщего производства, покоящегося на меновой стоимости, заключается в том, чтобы как продукт, так и фактор производства полагать в определении денег, а это определение предполагает деньги, отличные от продукта, ибо денежное отношепие само есть отношение производственное, если рассматривать производство в его целостности.

Поскольку Т—Д—Д—Т может быть разложено на свои два момента, хотя цены товаров и даны как предпосылка (это и составляет главное отличие от непосредственной меновой тор­говли), обращение распадается на два акта непосредственной меновой торговли. Т—Д: меновая стоимость товара выражается в другом особенном товаре, в материале денег, как и меновая стоимость денег выражается в товаре; то же самое имеет место в акте Д — Т. Постольку прав А. Смит, когда он говорит, что деньги как средство обмена суть лишь более сложный вид мены (меновой торговли) ⁸⁷. Поскольку же рассматривается процесс в целом, а не реализация товара в деньгах и денег в товаре как два безразличных друг другу акта, то правы те противники А. Смита, которые говорят, что он не понял при­роды денег и что денежное обращение вытесняет меновую тор­говлю, ибо деньги служат лишь для сальдирования «арифметического разделения», возникающего в результате разделения труда. Этим «арифметическим цифрам» так же незачем быть золотыми и серебряными, как и мерам длины (см. Solly. The Present Distress, in relation to the Theory of Money. London, 1830, p. 5-6).

Товары превращаются из marchandises в denrees, поступают в потребление, деньги как средство обращения — нет; они ни в одном пункте не перестают быть товаром, пока остаются в оп­ределении средства обращения.

[(3) Выход денег за рамки простого обращения в их функции материального представителя богатства. Деньги как самоцель. Деньги как средство платежа. Переход к деньгам как капиталу]

Мы переходим теперь к третьему определению денег, явля­ющемуся ближайшим результатом второй формы обращения Д—Т—Т—Д. Здесь деньги выступают уже не как средство и не как мера, а как самоцель и вследствие этого выходят из обращения подобно тому определенному товару, который уже завершил свой кругооборот и превратился из marchandise в denree. Предварительно надо еще заметить, что раз предпола­гается определение денег как имманентного отношения про­изводства, покоящегося на всеобщей основе меновой стоимости, то можно указать и на отдельные стороны их службы в качест­ве орудия производства.

«Полезность золота и серебра покоится на том, что они заменяют труд» {Lauderdale. Recherches sur la nature et l'origine de la richesse publique. Paris, 1808, p. 140).

«Без денег потребовалось бы множество актов натурального обмена, чтобы получить путем обмена желаемый предмет. Далее, при каждом от­дельном акте обмена приходилось бы производить исследование об отно­сительной стоимости товаров. От первого неудобства избавляют деньги в качестве орудия обмена (орудия торговли); от второго — в качестве из­мерителя стоимости и представителя всех товаров» (там же, с. 142, 140, 144).

Противоположное утверждение, будто деньги не производи­тельны *, говорит только о том, что вне той определенности, в которой они производительны как мера, орудие обращения и представитель стоимостей, они — непроизводительны, что производительно лишь то количество денег, которое требуется для выполнения этих назначений. То, что деньги становятся не только непроизводительными, но и faux frais de production **, как только применяется больше денег, чем требуется для выполнения этого их производительного назначения,— это истина, относящаяся и к любому другому орудию производства или обмена: к машине так же, как и к средству транспорта. Но если под этим подразумевают, что посредством денег обменивается лишь наличное реальное богатство, то это неверно, ибо па деньги обменивается и за деньги покупается также и труд, сама производительная деятельность, потенциальное богатство.

Третье определение денег в своем полном развитии предпо­лагает оба первых и является их единством. Здесь, стало быть, деньги имеют самостоятельное существование вне обращения; они вышли за пределы обращения. В качестве особенного то­вара они могут быть превращены из своей денежной формы в форму предметов роскоши, золотых и серебряных украшений (до тех пор, пока ювелирная работа весьма проста, как, на­пример, в старое время в Англии, серебряные деньги постоянно превращаются в серебряную посуду и vice versa *. См. Тей­лора⁸⁸); или же они могут накопляться как деньги и таким путем образовывать сокровище. Поскольку деньги в своем само­стоятельном существовании происходят из обращения, они в этом своем самостоятельном существовании выступают как результат обращения; деньги смыкаются с самими собою через обращение. В этой определенности уже содержится в скрытом виде их определение как капитала. Деньги как всего лишь средство обмена здесь отрицаются. Однако, так как историче­ски деньги могут выступать как мера, прежде чем они высту­пают как средство обмена, и могут выступать как средство обмена, прежде чем они выражены как мера,— в последнем случае они существовали бы только как предпочитаемый всеми товар,— то деньги могут исторически выступать и в третьем определении, прежде чем они выражены в первых двух. Но накопление золота и серебра как денег возможно лишь в том случае, если они уже существуют в одном из двух первых опре­делений, а в развитом виде деньги могут выступать в третьем определении лишь при условии, что они уже развиты в обоих первых. В противном случае их накопление есть всего лишь накопление золота и серебра, а не накопление денег.

[I—48] (Привести как особенно интересный пример накоп­ление медных денег в раннюю эпоху Римской республики.)

Поскольку деньги как всеобщий материальный представи­тель богатства происходят из обращения и в качестве такого представителя сами суть продукт обращения, являющегося одновременно обменом, возведенным в более высокую степень, и особенной формой обмена,— постольку деньги и в этом третьем определении находятся в связи с обращением; деньги противостоят обращению как нечто самостоятельное, но эта самостоятельность денег есть лишь его, обращения, собствен­ный процесс. Деньги выходят из обращения точно так же, как они снова вступают в него. Вне всякой связи с обращением деньги были бы не деньгами, а простым предметом природы, золотом и серебром. В этом определении деньги в такой же мере предпосылка обращения, как и его результат. Сама их самостоятельность представляет собой не прекращение связи с обращением, а негативную связь с ним. Это заложено в указанной самостоятельности, являющейся результатом про­цесса Д—Т—Т—Д.

В деньгах как капитале в них самих выражено: 1) что они являются как предпосылкой обращения, так и результатом его; 2) что поэтому сама их самостоятельность есть лишь негатив­ная связь, но всегда связь с обращением; 3) что они даже фигурируют как орудие производства, ибо обращение высту­пает уже не в своей первоначальной простоте как количествен­ная мена, а как процесс производства, как реальный обмен веществ. И таким образом сами деньги определены как особый момент этого процесса производства. В производстве речь идет не только о простом определении цен, т. е. о сведении меновых стоимостей товаров к общей единице, но и о созидании мено­вых стоимостей, стало быть, также и о созидании определенно­сти цен. Не только о полагании одной лишь формы, но и о по­лагают содержания. Поэтому если в простом обращении деньги выступают вообще как производительные постольку, поскольку само обращение вообще есть момент системы производства, то определение это существует пока только для нас, оно еще не положено в деньгах. 4) Поэтому, как капитал, деньги высту­пают также и как отношение к самим себе при посредстве обращения — в виде отношения процента и капитала. Однако здесь мы еще не имеем дела с этими определениями, а должны рассмотреть деньги просто в том виде, в каком они в своем третьем определении произошли как нечто самостоятельное из обращения, собственно говоря — из своих двух первых опре­делений.

{«Увеличение количества денег есть лишь увеличение количества средств счета» (Simonde de Sismondi. Etudes sur l'Economie Politique. Tome II. Bruxelles, 1838, p. 278).

Это правильно лишь постольку, поскольку деньги опреде­лены как всего лишь средство обмена. В другом их качестве это есть также и увеличение количества платежных средств.}

«Торговля отделила тень от тела и принесла возможность владеть ими в отдельности» (там же, с. 300),

Итак, деньги теперь это — ставшая самостоятельной мено­вая стоимость (в качестве таковой деньги как средство обмена выступают всегда лишь мимолетно) в ее всеобщей форме. Правда, они обладают особой телесностью или субстанцией в виде золота и серебра, и это именно и придает им их само­стоятельность, ибо то, что существует лишь в чем-либо другом, как определение или отношение чего-либо другого, то несамо­стоятельно. С другой стороны, в этой телесной самостоятель­ности, как золото и серебро, деньги являются представителем не только меновой стоимости одного товара но отношению к другому, но и меновой стоимости по отношению ко всем товарам, и, в то время как они сами обладают субстанцией, они вместе с тем в своей особенной форме существования, как золото и серебро, выступают как всеобщая меновая стоимость всех других товаров. Деньгами на одной стороне владеют как меновой стоимостью товаров; товары на другой стороне стоят как столько же особенных субстанций меновой стоимости, так что последняя в такой же мере способна путем обмена превра­титься в каждую из этих субстанций, в какой она безразлична к их определенности и особенности, будучи выше этой их опре­деленности и особенности. Поэтому товары — лишь случайные формы существования. Деньги — это «экстракт всех вещей»⁸⁹, в котором их особенный характер погашен, всеобщее богатство как краткое резюме в противовес его, богатства, распространению и распылению в мире товаров. В то время как в особенном товаре богатство выступает как момент товара, или этот то­вар — как особенный момент богатства, в золоте и серебре само всеобщее богатство выступает концентрированным в осо­бенной материи.

Каждый особенный товар, поскольку он есть меновая стои­мость и имеет цену, выражает сам определенное количество денег лишь в несовершенной форме, ибо товар еще только дол­жен быть брошен в обращение, чтобы быть реализованным, и, в силу особенности товара, остается делом случая, будет ли он реализован или нет. Но если рассматривать товар не как цену, а в его натуральной определенности, то он представляет собой момент богатства лишь благодаря своей связи с какой-нибудь особенной потребностью, которую он удовлетворяет, и в рамках этой связи он выражает: 1) лишь потребительное богатство; 2) лишь некоторую совершенно особенную сторону этого бо­гатства. Деньги, напротив, если отвлечься от того, что им, как весьма ценному товару, присуща некоторая особенная потребительная полезность, 1) представляют собой реализо­ванную цену, а 2) они удовлетворяют любую потребность, поскольку могут быть обменены на объект любой потребности, будучи совершенно безразличны ко всякой особенности. Товар обладает этим свойством лишь при посредстве денег. Деньги обладают им непосредственно по отношению ко всем товарам, а поэтому и по отношению ко всему миру богатства, к богатству как таковому. В деньгах всеобщее богатство — не только форма, но вместе с тем и само содержание. Понятие богатства, так сказать, реализовано в некотором особенном предмете, индивидуализировано. В особенном товаре, [II—1] поскольку он является ценой, богатство выражено лишь как идеальная форма, которая еще не реализована; поскольку товар имеет определенную потребительную стоимость, он представляет лишь некоторую совершенно отдельную сторону богатства. В деньгах, напротив, цена реализована, и субстанция их есть само богатство как в его абстракции от особенных форм его существования, так и в его целостности.

Меновая стоимость образует субстанцию денег, и меновая стоимость есть богатство. Поэтому деньги, с другой стороны, представляют собой также и воплощенную форму богатства в противовес всем тем особенным субстанциям, из которых оно состоит. Таким образом, если, с одной стороны, в деньгах, поскольку они рассматриваются сами по себе, форма и содер­жание богатства тождественны, то, с другой стороны, деньги в противоположность всем другим товарам суть по отношению к товарам всеобщая форма богатства, между тем как субстан­цию богатства образует вся совокупность этих особенностей. Если деньги согласно первому определению суть само богат­ство, то согласно другому они — всеобщий материальный представитель богатства. В самих деньгах эта целостность сущест­вует как представляемая совокупность товаров. Таким образом, богатство (меновая стоимость как целостность и как абстрак­ция) существует, по исключении всех других товаров, индивидуализированное в качестве такового, лишь в виде золота и серебра, как отдельный осязаемый предмет. Поэтому деньги — бог среди товаров.

Поэтому деньги в качестве отдельного осязаемого предмета в том или ином случае можно искать, найти, украсть, открыть, и всеобщее богатство может быть осязаемым образом передано во владение отдельного индивида. Из своего рабского облика, в которой они выступают как всего лишь средство обращения, деньги внезапно превращаются в господина и бога в мире това­ров. Деньги представляют небесное существование товаров, в то время как товары представляют земное существование денег. Каждая форма натурального богатства, пока оно не заменено меновой стоимостью, предполагает существенное отношение индивида к предмету, так что индивид с одной из своих сторон сам овеществляет себя в предмете и его обладание предметом выступает вместе с тем как определенное развитие его индиви­дуальности; например, богатство в виде овец выступает как развитие индивида в качестве пастуха, богатство в виде зерна — как развитие его в качестве земледельца и т. д. Деньги же, как индивидуализация всеобщего богатства, будучи сами поро­ждены обращением и представляя лишь всеобщее, как чисто общественный результат, отнюдь не предполагают какое-нибудь индивидуальное отношение к своему владельцу; владе­ние ими не есть развитие какой-нибудь из существенных сторон индивидуальности владельца; наоборот, это есть обладание чем-то лишенным индивидуальности, ибо это общественное отношение существует вместе с тем как чувственный, внешний предмет, которым можно завладеть механически и который может быть равным образом и утрачен.

Стало быть, отношение денег к индивиду выступает как чисто случайное, между тем как это отношение к вещи, совершенно не связанной с его индивидуальностью, дает в то же время индивиду, благодаря характеру этой вещи, всеобщее господство над обществом, над всем миром наслаждений, труда и т. д. Это то же самое, как если бы, например, находка некоего камня давала мне, совершенно независимо от моей индиви­дуальности, владение всеми науками. Обладание деньгами ста­вит меня в отношении богатства (общественного) в совершенно то же положение, в какое меня поставило бы обладание фило­софским камнем в отношении наук.

Поэтому деньги — не только один из объектов страсти к обо­гащению, но и подлинный объект последней. Эта страсть по существу есть auri sacra fames *. Страсть к обогащению как таковая, как особая форма влечения, т. е. в отличие от стрем­ления к какому-нибудь особенному богатству, например к одежде, оружию, украшению, женщинам, вину и т. д., воз­можна лишь тогда, когда всеобщее богатство, богатство как таковое, индивидуализировано в какой-нибудь особой вещи, т. е. когда деньги фигурируют в своем третьем определении. Таким образом, деньги — не только предмет страсти к обога­щению, но вместе с тем и ее источник. Стяжательство возможно и без денег; страсть к обогащению сама есть продукт опреде­ленного общественного развития, она не есть нечто от природы данное в противоположность историческому. Отсюда жалобы древних на деньги как на источник всякого зла. Страсть к на­слаждениям в ее всеобщей форме и скупость — две особые формы жадности к деньгам. Абстрактная страсть к наслажде­ниям предполагает такой предмет, который заключал бы в себе возможность всех наслаждений. Абстрактную страсть к насла­ждениям деньги осуществляют в том определении, в котором они — материальный представитель богатства; скупость они осуществляют постольку, поскольку они — всего лишь всеоб­щая форма богатства в противовес товарам как его особенным субстанциям. Ради удержания денег как таковых скупость вынуждена жертвовать всяким отношением к предметам осо­бых потребностей, вынуждена отречься от них, чтобы удовле­творять потребность жажды денег как таковой. Жажда денег, или страсть к обогащению, необходимым образом означала гибель древних общественных образований. Отсюда противо­действие этому. Деньги сами — общественная связь [das Ge- meinwesen] и не терпят над собой никакой другой обществен­ной связи. Это предполагает, однако, полное развитие меновых стоимостей, стало быть — развитие соответствующей организа­ции общества.

У древних меновая стоимость не была nexus rerum⁹⁰; она выступает в этой роли лишь у торговых народов, которые, однако, сами не производили и занимались только посредни­ческой торговлей. По крайней мере, для финикиян, карфагенян и т. д. производство было делом побочным. Они так же хорошо могли жить в порах древнего мира, как евреи в Польше или в средние века. Точнее говоря, сам этот мир был предпосылкой для подобных торговых народов. Они поэтому и гибнут всякий раз, как только вступают в серьезный конфликт с античными обществами.

У римлян, греков и т. д. деньги выступают сначала непо­средственно в своих двух первых определениях, как мера и средство обращения, причем в обоих определениях не в очень развитом виде. Но как только у них развивается торговля и т. д. или же, как это было у римлян, как только завоевания доставляют им массы денег [II—2] —словом, внезапно па из­вестной ступени их экономического развития,— деньги неиз­бежно выступают в своем третьем определении, и чем больше они развиваются в этом определении, тем больше деньги высту­пают как гибель этого общества. Чтобы действовать произво­дительно, деньги в своем третьем определении, как мы уже видели, должны быть не только предпосылкой, но точно также и результатом обращения, и, будучи предпосылкой последнего, они сами должны быть моментом обращения, полагаемым им же. Этого не было, например, у римлян, награбивших деньги со всего света.

Уже в простом определении денег заложено, что они в ка­честве развитого момента производства могут существовать лишь там, где существует наемный труд; что, следовательно, в этом случае деньги не только не разлагают форму общества, но являются, напротив, условием ее развития и движущей силой развития всех производительных сил, материальных и духовных. Отдельный индивид может и теперь случайно овла­деть деньгами, и обладание ими может действовать на него столь же разлагающим образом, как они действовали на об­щества [die Gemeinwesen] древних. Однако разложение этого индивида в современном обществе само есть лишь обогащение производительной части последнего. Владелец денег в античном смысле разлагается индустриальным процессом, которому он служит против своего сознания и воли. Разложение касается только его личности. Как материальный представитель всеоб­щего богатства, как индивидуализированная меновая стоимость деньги должны непосредственно быть предметом, целью и про­дуктом всеобщего труда, труда всех индивидов. Труд должен непосредственно производить меновую стоимость, т. е. деньги. Поэтому он должен быть наемным трудом.

Развивается страсть к обогащению в качестве стремления всех; поскольку каждый желает производить деньги, он создает всеобщее богатство. Лишь таким образом всеобщая страсть к обогащению может стать источником всеобщего, все снова себя порождающего богатства. Когда труд есть наемный труд, а его непосредственной целью являются деньги, всеобщее богатство полагается как его, труда, цель и объект (в связи с этим сле­дует сказать о структуре античной армии, когда она становится наемной). Деньги как цель становятся здесь средством всеоб­щего трудолюбия. Всеобщее богатство производят для того, чтобы овладеть его представителем. Таким способом открыва­ются действительные источники богатства.

Так как целью труда является не какой-нибудь особый продукт, находящийся в особом отношении к особым потреб­ностям индивида, а деньги, богатство в его всеобщей форме, то, во-первых, трудолюбие индивида не знает никаких границ; оно равнодушно к своей особенности и принимает любую фор­му, приводящую к цели; оно проявляет изобретательность при создании новых предметов, удовлетворяющих общественную потребность, и т. д. Поэтому ясно, что там, где основой служит наемный труд, деньги действуют не разлагающе, а производительно, в то время как античное общество уже само по себе находится в противоречии с наемным трудом как всеобщей основой. Всеобщее промышленное производство возможно только там, где любой труд производит всеобщее богатство, а не какую-нибудь определенную форму последнего; следова­тельно, там, где и заработной платой индивида являются деньги. В ином случае возможны лишь некоторые особенные формы художественной промышленности. Меновая стоимость, как непосредственный продукт труда, есть деньги, как его непосредственный продукт. Поэтому труд, непосредственно производящий меновую стоимость как таковую, есть наемный труд. Там, где сами деньги не являются основой общественной связи [das Gemeinwesen], они неизбежно разлагают существующую общественную связь.

В античном мире можно было непосредственно купить труд, купить раба; но раб не мог за свой труд купить деньги. Увели­чение количества денег могло сделать рабов более дорогими, но не могло сделать более производительным их труд. Рабство негров — это чисто промышленное рабство, которое неминуемо исчезает с развитием буржуазного общества и несовместимо с ним,— предполагает буржуазное общество, и если бы рядом с рабовладельческими штатами не существовало других, сво­бодных штатов с наемным трудом, если бы рабовладельческие штаты были изолированы, то тотчас же все общественные по­рядки этих штатов превратились бы в формы, характерные для такой ступени, которая предшествовала цивилизации.

Деньги как индивидуализированная меновая стоимость и, стало быть, как воплощенное богатство были предметом иска­ний в алхимии; в этом же определении они фигурируют в мо­нетарной (меркантилистской) системе. Эпоха, непосредственно предшествовавшая развитию современного промышленного об­щества, открывается всеобщей жаждой денег, охватившей как индивидов, так и государства. Действительное развитие источ­ников богатства происходит как бы за спиной одержимых жаждой денег индивидов и государств, выступая в качестве сред­ства для овладения представителем богатства. Там, где деньги появляются не из обращения, а их находят в их телесном образе, как это было в Испании, там нация беднеет, в то время как те нации, которые вынуждены работать для того, чтобы выкачивать деньги у испанцев, развивают источники богатства и действительно обогащаются. Нахождение, открытие золота в новых частях света и странах играет такую крупную роль в истории революции потому, что здесь внезапно, как бы в теп­личных условиях, развивается колонизация⁹¹.

Погоня за золотом во всех странах приводит к открытию новых стран, к образованию новых государств, прежде всего к расширению круга товаров, поступающих в обращение, вызы­вающих новые потребности и втягивающих в процесс товарного обмена и обмена веществ отдаленные части света. С этой сто­роны деньги, как всеобщий представитель богатства, как индивидуализированная меновая стоимость, и явились поэтому сред­ством для осуществления двоякого результата: богатство приобрело универсальный характер, а обмен был распространен по всему земному шару; другими словами, здесь впервые была создана действительная всеобщность меновой стоимости — все­общность по обмениваемому материалу и всеобщность по охватываемому обменом пространству. Но в рассматриваемом здесь определении денег заложено то, что это действительно магиче­ское значение им придает, за спиной индивидов, иллюзия отно­сительно их природы, т. е. цеплянье за одно из их определений в его абстрактности и с закрыванием глаз на содержащиеся в этом определении противоречия. Столь мощным [II—3] * орудием в действительном развитии общественных производи­тельных сил деньги, на самом деле, становятся благодаря этому внутренне противоречивому и потому иллюзорному определе­нию, благодаря этой своей абстрактности.

Элементарной предпосылкой буржуазного общества явля­ется то, что труд непосредственно производит меновую стои­мость, следовательно деньги, и что затем деньги столь же непосредственно покупают труд, т. е. покупают рабочего лишь постольку, поскольку он сам отчуждает в обмене свою дея­тельность. Таким образом, наемный труд, с одной стороны, капитал — с другой, представляют собой лишь другие формы развитой меновой стоимости и денег как ее воплощения. Тем самым деньги непосредственно суть реальная общественная связь [Gemeinwesen], поскольку они — всеобщая субстанция существования для всех и вместе с тем совместный продукт всех. Но в деньгах, как мы видели, общественная связь есть в то же время лишь абстракция, лишь чисто внешняя, случай­ная для индивида вещь и в то же время лишь средство его удовлетворения как изолированного индивида. Античное обще­ство предполагает для себя совершенно иное отношение инди­вида. Поэтому развитие денег в их третьем определении и раз­рушает это общество. Всякое производство есть некоторое опредмечивание индивида. Но в деньгах (в меновой стоимости) опредмечивание индивида есть не его опредмечивание в его натуральной определенности, а опредмечивание его в таком общественном определении (отношении), которое в то же время является внешним для него.

Деньги, положенные в форме средства обращения, это — монета. Как монета они потеряли саму свою потребительную стоимость; их потребительная стоимость совпадает с их опре­делением как средства обращения. Так, например, их надо предварительно переплавить, чтобы они могли служить в ка­честве денег как таковых. Для этого их необходимо демонетизировать. Поэтому в виде монеты деньги — лишь знак и без­различны к своему материалу. Но вместе с тем в качестве монеты деньги утрачивают свой универсальный характер и при­нимают национальный, местный характер. Деньги распадаются па монеты различных видов, соответственно тому материалу, из которого они состоят,— золото, серебро, медь и т. д. Деньги получают политическое наименование, они говорят, так ска­зать, на разных языках в различных странах. Наконец, в одной и той же стране они получают различные наименования и т. д. Поэтому деньги в своем третьем определении, как деньги, выходящие из обращения в качестве чего-то самостоятельного и противостоящего ему, и отрицают свой характер как монеты. Они выступают опять как золото и серебро, все равно, пере­плавляются ли они в слитки или же лишь оцениваются по содержащейся в монете весовой части золота или серебра. Они снова утрачивают также свой национальный характер и служат средством обмена между нациями, универсальным средством обмена, но уже не как знак, а как определенное количество золота и серебра. Поэтому в наиболее развитой системе международного обмена золото и серебро снова выступают в той же форме, в которой они играют известную роль уже в первона­чальной меновой торговле. Золото и серебро, как и сам обмен, появляются, как уже было отмечено, первоначально не внутри той или иной общины, а там, где она кончается, на ее границе, в немногочисленных пунктах ее соприкосновения с чужими общинами. Они выступают теперь, таким образом, положен­ными в качестве товара как такового, в качестве универсаль­ного товара, который везде сохраняет свой характер товара. В этом определении формы деньги пользуются повсеместно одинаковым признанием. Лишь в таком виде деньги — матери­альный представитель всеобщего богатства. Поэтому в меркан­тилистской системе золото и серебро считаются мерой могу­щества различных обществ.

«Как только драгоценные металлы становятся предметом торговли, универсальным эквивалентом всех вещей, они вместе с тем становятся мерой могущества отдельных наций». Отсюда меркантилистская система (Steuart. An Inquiry into the Principles of Political Oeconomy. Vol. I. Dub­lin, 1770, p. 327).

Хотя современные экономисты мнят себя парящими высоко над меркантилистской системой, но в периоды всеобщих кризисов золото и серебро выступают всецело в этом определе­нии,— в 1857 году⁹² совершенно так же, как в 1600 году. В этом качестве золото и серебро играют важную роль в создании мирового рынка. Так, например, циркуляция американского серебра с Запада на Восток; связь посредством металлических денег между Америкой и Европой, с одной стороны, с Азией — с другой, с начала новой эпохи. В первобытных общинах эта торговля золотом и серебром играет лишь побочную роль, она, как и весь обмен вообще, распространяется лишь на излишек. Но при развитой торговле она образует момент, существенным образом связанный с производством в целом и т. д. Деньги выступают уже не для обмена излишка, а для сальдирования избытка в совокупном процессе международного товарообмена. Деньги теперь являются монетой лишь в качестве мировой монеты. Но в качестве мировой монеты деньги по существу безразличны к тому своему определению формы, в котором они выступают как средство обращения, в то время как их материал составляет теперь всё. Как форма, золото и серебро в этом определении остаются товаром, повсеместно имеющим хожде­ние, товаром как таковым.

(В этом первом разделе⁹³,— где рассматриваются меновые стоимости, деньги, цепы,— товары выступают всегда как уже имеющиеся в наличии. Определение формы просто. Мы знаем, что они выражают определения общественного производства, но само это производство является лишь предпосылкой. Однако они не положены в этом определении. И в соответствии с этим в реальной действительности первоначальный обмен выступает лишь как обмен излишка, не охватывающий и не определяющий производства в целом. Это — наличный излишек такого совокупного производства, которое лежит вне мира меновых стоимостей. Так и в развитом обществе это тоже еще выступает на поверхности как непосредственно наличный мир товаров. Но этот мир товаров самим своим наличием выходит за свои пределы, указывая на такие экономические отношения, кото­рые положены как производственные отношения. Поэтому внутренняя структура производства образует второй раздел. Концентрированное выражение [буржуазного общества] в го­сударстве образует третий раздел, международные отношения [производства] — четвертый, мировой рынок — заключение, в котором производство, а также и каждый из его моментов, положено как совокупное целое, но в котором вместе с тем развертываются все противоречия. Мировой рынок тогда снова оказывается предпосылкой целого и его носителем. Кризисы суть тогда общее указание на выход за рамки этой предпо­сылки и тяготение к принятию некоторой новой исторической формы.)

{«Количество товаров и количество денег может оставаться неизмен­ным, а цены могут, несмотря на это, подниматься или падать» (а именно, вследствие увеличившихся расходов, например, денежных капиталистов, получателей земельной ренты, государственных чиновников и т. д.) Malthus. X, 43 ^В4.}

[II—4] Как мы видели, деньги, когда они в качестве чего-то самостоятельного выходят из обращения и противостоят ему, представляют собой отрицание (отрицательное единство) своего определения как средства обращения и своего определения как меры *.

Мы уже выяснили следующее:

Во-первых. Деньги, это — отрицание средства обращения как такового, монеты. Но вместе с тем они содержат ее как свое определение: отрицательно, поскольку они всегда могут быть превращены в монету, положительно— как мировая монета; но в качестве последней они безразличны к определе­нию формы, и по существу они — товар как таковой, вездесу­щий товар, не зависящий от местонахождения. Это безразличие выражается двояко: прежде всего в том, что деньги теперь являются деньгами только как золото и серебро, а не как знак, не в форме монеты. Поэтому стоимость имеет не отделка, кото­рую государство придает деньгам в монете, а только ее метал­лическое содержание. Даже во внутренней торговле монета имеет лишь временную стоимость, локальную,

[1] Поскольку деньги являются средством обращения, постольку «количество денег, находящихся в обращении, никогда не может употребляться для индивидуаль­ного потребления; оно всегда должно находиться в обращении» (Storch Н. Cours d'Eco- nomie Politique. Tome II. Paris, 1823, p. 113—114). Индивид может пользоваться деньгами лишь отчуждая их от себя, полагая их как бытие для другого, в их общест­венном определении. Это, как правильно замечает Шторх, и является причиной того, что самый материал денег «не должен быть безусловно необходимым для суще­ствования человека» (там же, с. 113), подобно, например, кожам, соли и т. д., кото­рые у некоторых народов служат деньгами. Ибо находящееся в обращении количе­ство денежного материала потеряно для потребления. Поэтому, во-первых, металлы в качестве денег имеют вообще преимущество перед другими товарами, и, во-вторых, благородные металлы — перед теми, которые полезны как орудия производства. Для экономистов характерна следующая формулировка Шторха: денежный мате­риал должен «обладать непосредственной стоимостью, но основанной на искусственной потребности» [там же, с. 114]. Искусственной потребностью экономист называет, во-первых, потребности, возникающие из общественного бытия индивида; во-вторых, — те, которые вытекают не из его голого существования как предмета природы. Это обнаруживает безнадежную внутреннюю нищету, которая образует основу буржуаз­ного богатства и его науки, «ибо она не более полезна тому, кто ею обладает, чем тому, кто обла­дает товарами, которые должны быть куплены на эту монету» [Шторх, там же, с. 175].

Чем более всесторонне внутренняя торговля обусловли­вается внешней торговлей, тем больше исчезает также стои­мость этой отделки: в частном обмене она не существует, а вы­ступает лишь как налог. Далее: для золота и серебра, как такого всеобщего товара, как мировой монеты, возвращение к исходному пункту, вообще обращение как таковое, не обяза­тельно. Пример: Азия и Европа. Отсюда жалобы привержен­цев монетарной системы па то, что у язычников деньги исче­зают, не притекают обратно (см. Мисселдена⁹⁵, около 1600 г.). Чем больше внешнее обращение обусловливается и охватыва­ется внутренним, тем больше мировая монета как таковая поступает в обращение (кругооборот). Эта более высокая сту­пень нас здесь еще не касается, она еще не содержится в том простом отношении, которое мы здесь рассматриваем.

Во-вторых. Деньги представляют собой отрицание самих себя как всего лишь реализации цен товаров, при которой существенно важным всегда остается особенный товар. Наобо­рот, деньги становятся ценой, реализованной в самой себе, и в качестве таковой — материальным представителем богатства, равно как всеобщей формой богатства по отношению ко всем товарам как лишь особенным субстанциям последнего; однако, В-третьих, деньги отрицаются и в том определении, в котором они — лишь мера меновых стоимостей. Как всеобщая форма богатства и как его материальный представитель деньги уже не являются идеальной мерой чего-то иного, меновых стоимо­стей. Ибо они сами — адекватная действительность меновой стоимости, и они являются таковой в своем металлическом бытии. Определение меры должно быть здесь положено в них самих. Деньги оказываются своей собственной единицей, и ме­рой их стоимости, мерой денег как богатства, как меновой стои­мости, является то количество, которое они сами собою пред­ставляют, та или другая численность определенной массы их самих, служащей единицей. Для денег как меры численность их была безразлична; для денег как средства обращения безразлична была их материальность, материя денежной единицы; для денег в этом третьем определении существенна численность их как определенной материальной массы. Если иметь в виду деньги в качестве всеобщего богатства, то в них уже нет ника­кого различия, кроме количественного. Деньги представляют большее или меньшее количество всеобщего богатства, в зависимости от того, находится ли в руках того или другого чело­века большая или меньшая численность их как определенной массы этого богатства.

Если деньги — всеобщее богатство, то человек тем богаче, чем больше у него денег, и единственный важный процесс как для отдельного индивида, так и для наций есть накопление денег. По своему определению деньги здесь выступали как деньги, выходящие из обращения. Теперь это изъятие денег из обращения и накопление их выступают как существенный объект жажды обогащения и как существенный процесс обога­щения. В золоте и серебре я обладаю всеобщим богатством в его чистой форме, и чем больше золота и серебра я накоп­ляю, тем больше присваиваю себе всеобщего богатства. Если золото и серебро — представители всеобщего богатства, то как определенные количества они представляют его лишь в опреде­ленной степени, которая способна к расширению до неопреде­ленных пределов. Это накопление золота и серебра, которое представляется как повторяющееся изъятие их из обращения, есть вместе с тем оберегание всеобщего богатства от обраще­ния, в процессе которого оно постоянно теряется, обмениваясь на какое-нибудь особенное богатство, исчезающее в конце кон­цов в потреблении.

У всех древних народов накопление золота и серебра перво­начально является привилегией жрецов и царей, ибо иметь бога и царя товаров подобает лишь богам и царям. Только они достойны обладать богатством как таковым. Это накопление, с одной стороны,— только выставление напоказ изобилия, т. е. богатства как какой-то необычайной праздничной вещи; для даров храмам и их богам; для предметов искусства обще­ственного назначения; наконец, как обеспечение на случай чрезвычайной нужды, для закупок оружия и т. д. Позднее накопление становится у древних политикой. Государственная казна, как резервный фонд, и храм суть первоначальные банки, где хранится эта святая святых. Собирание и накопление денег получает свое последнее развитие в современных банках; но здесь [II—5] —с дальнейшим, более развитым определе­нием. С другой стороны, у частных лиц — накопление как обе­регание богатства в его чистой форме от превратностей внеш­него мира; в этой форме богатство может быть зарыто и т. д., словом — оно вступает здесь в совершенно тайную связь с ин­дивидом. Это еще и сейчас в широком историческом масштабе имеет место в Азии. Повторяется при всех потрясениях, войнах и т. д. в буржуазном обществе, которое в этих случаях возвра­щается к варварскому состоянию. Точно так же накопление золота и т. д. в качестве украшения и предмета роскоши у полуварваров. Но и в наиболее развитом буржуазном обществе очень значительная и все возрастающая часть золота изымается из обращения как предмет роскоши (см. До/сейкоба^т и т. д.).

Так как золото является представителем всеобщего богат­ства, то именно сохранение его у себя, когда оно не пускается в обращение и не употребляется на удовлетворение отдельных потребностей, есть доказательство богатства индивидов, и по мере того, как деньги развиваются в своих различных опреде­лениях,— т. е. по мере того, как богатство как таковое ста­новится всеобщим мерилом стоимости индивида,— развивается стремление выставить его напоказ, развивается выставление напоказ золота и серебра как представителей богатства; по­добно тому, как, например, г-н фон Ротшильд вывесил в каче­стве своего достойного герба, насколько мне известно, две банкноты по 100 ООО ф. ст., вставленные в рамку. Выставление напоказ золота и т. д. у варваров есть лишь более наивная форма этого современного выставления напоказ богатства, ибо оно в меньшей степени относится к золоту как деньгам. Здесь [у варваров] еще просто блеск золота. Там [у Ротшильда] рефлектированная суть дела. Суть заключается в том, что зо­лотом не пользуются как деньгами; здесь важна форма, проти­воположная обращению.

Золото и серебро люди стали накоплять раньше, чем все другие товары:

1) вследствие преходящего характера последних. Металлы сами по себе олицетворяют долговечность но сравнению с дру­гими товарами, их охотно накопляли также уже из-за их сравнительно большей редкости и исключительного характера как орудий производства par excellence *. В свою очередь бла­городные металлы, как не окисляемые в воздухе и т. д., более долговечны, чем неблагородные металлы. У других товаров преходяща именно их форма; но как раз эта форма и придает им меновую стоимость, между тем как их потребительная стои­мость состоит в уничтожении этой формы, в потреблении. В деньгах же их субстанция, их материальность есть сама та форма, в которой они представляют богатство. Если деньги выступают как всеобщий товар повсеместно, в пространствен­ном отношении, то теперь они выступают как всеобщий товар также и во временном отношении. Деньги сохраняются как богатство во все времена. Специфическая долговечность денег. Деньги — сокровище, которого не ест ни тля, ни ржа⁹⁷. Все товары — лишь преходящие деньги, деньги — непреходящий товар. Деньги — вездесущий товар, товар — лишь местные день­ги. Накопление, однако, по существу своему есть процесс, протекающий во времени. В этом смысле Петти говорит:

«Великий и конечный результат торговли — не богатство вообще, а по преимуществу изобилие серебра, золота и драгоценностей, которые непреходящи и не столь изменяемы, как другие товары, и представляют собой богатство во все времена и повсеместно. Изобилие вина, верпа, пти­цы, мяса и т. д. есть богатство, но богатство только hoe et nun *. Поэтому производство таких товаров и результаты такой торговли, которые обес­печивают страну золотом и серебром, выгоднее чего-либо иного» [Petty. Several Fssays in Political Arithmetick. London, 1699, p. 178—179]. «Если деньги путем налога отнимаются у того, кто их проедает или пропивает, и передаются тому, кто употребляет их на мелиорацию, рыболовство, горное дело, на мануфактуры или даже на одежду, то для общества это всегда представляет выгоду, ибо даже одежда не столь преходяща, как еда; если на украшение жилья, то выгода несколько большая; при постройке домов — еще значительнее; при мелиорации, разработке рудников, ры­боловстве — еще значительнее; всего выгоднее, когда деньги пускают в ход с целью привлечь в страну золото и серебро, так как только эти вещи непреходящи и ценятся всегда и всюду как богатство» [там же, с. 195—196].

Так пишет автор XVII века. Мы видим, что накопление золота и серебра получает истинный стимул вместе с распро­странением взгляда на золото и серебро как па материального представителя и на всеобщую форму богатства. Культ денег порождает свой аскетизм, свою самоотверженность, свое само­пожертвование — бережливость и скупость, презрение мир­ских, временных и преходящих наслаждений, погоню за веч­ным сокровищем. Отсюда связь английского пуританизма, а также голландского протестантизма с деланием денег. Один автор в начале XVII века (Мисселден) весьма простодушно выражает это обстоятельство следующим образом:

«Естественным предметом торговли является товар, а искусствен­ным — деньги... Хотя деньги и по природе вещей, и по времени появляются после товара, но в настоящее время они на практике получили первенст­вующее значение». Он сравнивает товар и деньги с двумя сыновьями древ­него Иакова, который «правую руку возложил на младшего сына, а ле­вую — на старшего» ⁹⁸ ([Misselden.] Free Trade. London, 1622, p. 7).

«Мы потребляем у себя в слишком большом изобилии вина из Испа­нии, Франции, Рейнской провинции, Леванта, с островов; изюм из Ис­пании, коринку из Леванта, линобатист из Геннегау ** и Нидерландов, шел­ковые изделия из Италии, сахар и табак из Вест-Индии, пряности из Ост-Ипдип; все это нам не так уж необходимо и, тем не менее, покупается на Звонкую монету... Если бы поменьше продавалось иностранных и побольше отечественных продуктов, то излишек в форме золота и серебра с необхо­димостью притекал бы к нам в качестве сокровища» (там же, с. 12, 13)

Современные экономисты в общей части своих трудов по политической экономии, разумеется, насмехаются над подобными суждениями. Однако если принять во внимание ту ро­бость, которая обнаруживается в особенности в учении о день­гах, и тот панический страх, с которым люди практической жизни следят за отливом и приливом золота и серебра в пе­риоды кризисов, то оказывается, что деньги в том определении, в котором их с наивной односторонностью рассматривали сторонники монетарной и меркантилистской системы, вполне еще сохраняют свои права не только в представлении, но и как реальная экономическая категория.

[II—6] Противоположное воззрение, выражающее действи­тельные потребности производства в противовес этой верховной власти денег, всего ярче выступает у Буагилъбера (см. порази­тельные выдержки в моей тетради").

2) Накопление других товаров, независимо от их преходя­щего характера, в двояком отношении существенно отличается от накопления золота и серебра, которые здесь тождественны деньгам. С одной стороны, накопление других товаров носит характер накопления не богатства вообще, а богатства особен­ного, и поэтому само есть тот или иной особенный акт производства, при котором дело не сводится к простому накоплению. Накопление хлеба требует особых приспособлений и т. д. Накопление овец еще не превращает меня в пастуха; накопле­ние рабов или земли делает необходимыми отношения господ­ства и подчинения и т. д. Все это требует, стало быть, отличных от простого накопления, от простого умножения богатства действий и определенных отношений. С другой стороны, чтобы реализовать накопленный товар как всеобщее богатство, чтобы присваивать себе богатство во всех его особенных формах, я должен торговать накопленными мною особенными товарами, стать хлеботорговцем, скототорговцем и т. д. Деньги как все­общий представитель богатства избавляют меня от этого.

Накопление золота и серебра, денег, есть первое в истории появление собирания капитала и первое мощное средство для этого собирания; но как таковое оно еще не есть накопление капитала. Для этого необходимо, чтобы обратное вступление накопленного в обращение само было моментом и средством накопления

 Деньги в своем последнем, завершающем определении те­перь выступают со всех сторон как такое противоречие, которое само себя уничтожает, которое ведет к собственному уничто­жению. Деньгам как всеобщей форме богатства противостоит весь мир действительных богатств. Они — чистая абстракция последних; поэтому, если их удерживают в такой форме, они — всего лишь фантазия. Там, где богатство калюется существую­щим в совершенно материальной, осязательной форме как таковой, оно имеет свое существование лишь в моей голове, оно — чистая химера. Мидас ¹⁰°. С другой стороны, как материальный представитель всеобщего богатства, деньги реализу­ются лишь благодаря тому, что снова бросаются в обращение и исчезают при обмене на отдельные особенные виды богатства. Они остаются в процессе обращения в качестве средства обра­щения; но для накопляющего индивида они потеряны, и это исчезновение есть единственно возможный способ использовать их как богатство. Уничтожение накопленного в отдельных ак­тах потребления есть его реализация. Теперь деньги опять могут быть накоплены другими индивидами, но тогда тот же процесс начинается снова. Я могу действительно утвердить их бытие для меня только тем путем, что отдаю их как всего лишь бытие для других. Если я хочу удержать их у себя, то они незаметно превращаются всего лишь в призрак действи­тельного богатства.

Далее: умножение денег путем их накопления, то обстоя­тельство, что их собственное количество есть мера их стоимо­сти, оказывается опять-таки ложным. Если остальные богатства не накопляются, то сами деньги теряют свою стоимость в той мере, в какой они накопляются. То, что представляется их увеличением, па самом деле есть их уменьшение. Их само­стоятельность является только видимостью; их независимость от обращения состоит лишь в оглядке на это обращение, пред­ставляющей собой зависимость от него.

Деньги выдают себя за всеобщий товар, по, ввиду своей натуральной особенности, они в свою очередь являются неко­торым особенным товаром, стоимость которого зависит от спроса и предложения и изменяется вместе с изменением их специфи­ческих издержек производства. И так как деньги сами вопло­щаются в золоте и серебре, то во всякой действительной форме им присущ односторонний характер, так что, когда один из этих металлов выступает как деньги, то другой — как особен­ный товар, и vice versa *, и таким образом каждый из них выступает в обоих определениях.

Деньги в своем последнем, завершающем определении те­перь выступают со всех сторон как такое противоречие, которое само себя уничтожает, которое ведет к собственному уничто­жению. Деньгам как всеобщей форме богатства противостоит весь мир действительных богатств. Они — чистая абстракция последних; поэтому, если их удерживают в такой форме, они — всего лишь фантазия. Там, где богатство калюется существую­щим в совершенно материальной, осязательной форме как таковой, оно имеет свое существование лишь в моей голове, оно — чистая химера. Мидас ¹⁰⁰. С другой стороны, как материальный представитель всеобщего богатства, деньги реализу­ются лишь благодаря тому, что снова бросаются в обращение и исчезают при обмене на отдельные особенные виды богатства. Они остаются в процессе обращения в качестве средства обра­щения; но для накопляющего индивида они потеряны, и это исчезновение есть единственно возможный способ использовать их как богатство. Уничтожение накопленного в отдельных ак­тах потребления есть его реализация. Теперь деньги опять могут быть накоплены другими индивидами, но тогда тот же процесс начинается снова. Я могу действительно утвердить их бытие для меня только тем путем, что отдаю их как всего лишь бытие для других. Если я хочу удержать их у себя, то они незаметно превращаются всего лишь в призрак действи­тельного богатства.

Далее: умножение денег путем их накопления, то обстоя­тельство, что их собственное количество есть мера их стоимо­сти, оказывается опять-таки ложным. Если остальные богатства не накопляются, то сами деньги теряют свою стоимость в той мере, в какой они накопляются. То, что представляется их увеличением, па самом деле есть их уменьшение. Их само­стоятельность является только видимостью; их независимость от обращения состоит лишь в оглядке на это обращение, пред­ставляющей собой зависимость от него.

Деньги выдают себя за всеобщий товар, по, ввиду своей натуральной особенности, они в свою очередь являются неко­торым особенным товаром, стоимость которого зависит от спроса и предложения и изменяется вместе с изменением их специфических издержек производства. И так как деньги сами вопло­щаются в золоте и серебре, то во всякой действительной форме им присущ односторонний характер, так что, когда один из этих металлов выступает как деньги, то другой — как особен­ный товар, и vice versa *, и таким образом каждый из них выступает в обоих определениях.

Как абсолютно надежное, совершенно независимое от моей индивидуальности богатство, деньги вместе с тем представляют собой нечто совершенно внешнее по отношению ко мне, абсо­лютно ненадежное, нечто такое, что может быть отделено от меня в результате любой случайности. Точно так же определе­ния денег в качестве меры, в качестве средства обращения и в качестве денег как таковых совершенно противоречат друг другу. Наконец, в последнем определении деньги противоречат сами себе еще и потому, что они должны представлять стоимость как таковую, а на деле представляют лишь некое идентичное количество [золота или серебра] изменяющейся стоимости. Поэтому деньги как завершенная меновая стоимость уничто­жают самих себя.

Как всего лишь мера деньги уже подвергнуты отрицанию в них самих как средстве обращения; как средство обращения и как мера они подвергнуты отрицанию в них самих как день­гах. Таким образом, отрицание денег в этом последнем определении есть вместе с тем отрицание их в обоих первых опре­делениях. Поэтому при отрицании денег как всего лишь всеоб­щей формы богатства они должны реализовываться в особен­ных субстанциях действительного богатства; но действительно оправдывая таким путем свое значение материального пред­ставителя совокупного богатства, деньги вместе с тем должны сохранять себя как всеобщую форму. Их вхождение в обра­щение должно само быть моментом их пребывания у себя, а их пребывание у себя должно быть вхождением в обращение. Это значит, что как реализованная меновая стоимость деньги должны быть положены вместе с тем как такой процесс, в кото­ром меновая стоимость реализуется. Вместе с тем деньги представляют собой отрицание самих себя как чисто вещной формы, как такой формы богатства, которая имеет внешний и случайный характер по отношению к индивидам. Деньги должны, наоборот, выступать как производство богатства, а богатство — как результат отношений индивидов друг к другу в процессе производства.

Таким образом, меновая стоимость определена теперь уже не как простая вещь, для которой обращение есть лишь внешнее движение или которая существует как индивидуальный пред­мет в какой-нибудь особенной материи,— а как процесс, как отношение к самой себе через процесс обращения. С другой стороны, и само обращение уже не есть только простой процесс обмена товаров па деньги и денег на товары, уже не есть только посредствующее движение, существующее для того, чтобы реализовывать цены различных товаров, приравнивать их друг к другу как меновые стоимости, движение, в котором вне обращения оказываются и товар, и деньги: 1) предпосланная обращению меновая стоимость, окончательное изъятие товара для потребления, т. е. уничтожение меновой стоимости, и 2) изъятие денег из обращения, приобретение меновой стои­мостью самостоятельности по отношению к субстанции меновой стоимости, что опять-таки является лишь другой формой уничтожения меновой стоимости.

Сама меновая стоимость, но теперь уже не [II—7] меновая стоимость вообще, а строго определенная меновая стоимость, должна, в качестве предпосылки, выступать как положенная обращением, а в качестве положенной обращением — как предпосланная последнему. Процесс обращения должен выступать равным образом и как процесс производства меновых стоимо­стей. Это, таким образом, с одной стороны, обратный переход меновой стоимости в труд, а с другой стороны — обратный переход денег в меновую стоимость; эта последняя, однако, теперь положена в углубленном определении. При обращении пред­полагается определенная цена, и обращение в виде денег пола­гает эту цепу лишь формально. Определенность самой меновой стоимости, или мера цен, должна теперь в свою очередь вы­ступать как акт обращения. Положенная таким образом, мено­вая стоимость есть капитал, а обращение положено вместе с тем как акт производства.

Добавить к предыдущему:

В обращении, выступающем как денежное обращение, все­гда предполагается одновременность обоих полюсов обмена. Однако может возникнуть разновременность существования товаров, подлежащих обмену. В самой природе взаимных поставок может быть заложено то, что поставка совершается сегодня, а встречное исполнение обязательства может быть совершено лишь через год и т. д.

«В большинстве сделок», — говорит Сениор, — «только одна из до­говаривающихся сторон располагает вещью в готовом виде и одалживает ее; и для того чтобы обмен состоялся, приходится тотчас же ее передать другой стороне под тем условием, что эквивалент будет получен только впоследствии. Но так как стоимость всех вещей по прошествии определен­ного времени меняется, то в качестве средства платежа берется такая вещь, стоимость которой меняется меньше всего, которая дольше всего сохраняет данную среднюю способность покупать вещи». Так деньги становятся «выражением или представителем стоимости» (Senior. Principes fondamen- taux de l'economie politique, tires de lemons edites et inedites. Paris, 1836, p. 116, 117).

Согласно этому мнению, последнее определение денег ничем не связано с предыдущим. Однако это мнение ошибочно. Лишь тогда, когда деньги становятся самостоятельным представите­лем стоимости, сделки начинают оцениваться уже, например, не в тех или иных количествах зерна или в подлежащих выпол­нению повинностях. (Последнее, например, есть обычное явле­ние при ленной системе.) Когда г-н Сениор говорит, что деньги обладают «более длительной средней способностью» сохранять свою стоимость, то это — всего лишь его рефлексия. Фактом является то, что всеобщим материалом контрактов («всеобщим товаром контрактов», как говорит Бейли¹⁰¹) деньги служат именно в качестве всеобщего товара, в качестве «представителя всеобщего богатства» (как говорит Шторх¹⁰²), в качестве полу­чившей самостоятельное бытие меновой стоимости. Деньги должны быть уже весьма развиты в двух первых своих определениях для того, чтобы универсальным образом выступать в этой роли в третьем определении. Тут, действительно, оказы­вается, что, хотя количество денег может оставаться совер­шенно неизменным, стоимость их изменяется; что вообще деньги, как определенное количество, подвержены общей из­менчивости всех стоимостей. Здесь дает себя знать природа денег как особого товара в противовес их всеобщему опреде­лению. Для денег как меры это изменение стоимости безраз­лично, ибо

«два различных отношения к одному и тому же мерилу могут быть оди­наково хорошо выражены как с помощью изменяющегося мерила, так и с помощью постоянного» ¹⁰³.

Для денег как средства обращения это изменение стоимости также безразлично, ибо количество их как средства обращения положено мерой. Но для денег как денег, какими они высту­пают в контрактах, изменение их стоимости имеет существен­ное значение, как и вообще в этом определении присущие день­гам противоречия вылезают наружу.

В виде особых разделов надо добавить:

Деньги как монета. Весьма кратко о монетном деле. 2) Исторические данные об источниках добывания золота и серебра. Открытие их и т. д. История их добывания. 3) При­чины изменений стоимости благородных металлов, а поэтому и металлических денег; влияние этих изменений на промыш­ленность и на различные классы. 4) Прежде всего: количество средств обращения в связи с повышением и падением цен (XVI век, XIX век). Но при этом надо также рассмотреть, какое влияние увеличение количества средств обращения ока­зывает на деньги как меру. 5) Об обращении: скорость, необ­ходимое количество, влияние обращения; более развитое и менее развитое обращение и т. д. 6) Разлагающее влияние денег.

(Это надо добавить к предыдущему.) (Сюда поместить спе­цифически экономические исследования.)

(Удельный вес золота и серебра, то, что они содержат боль­шой вес в сравнительно малом объеме по сравнению с другими металлами, повторяется в мире стоимостей таким образом, что они содержат большую стоимость (большое рабочее время) в относительно малом объеме. Овеществленное в золоте или серебре рабочее время, меновая стоимость, есть удельный вес товара. Это обстоятельство делает благородные металлы осо­бенно пригодными для обслуживания обращения (так как зна­чительную стоимость можно носить при себе в кармане) и для накопления, так как большую стоимость можно сберечь и нако­пить в небольшом месте. Золото при этом не видоизменяется во время накопления, как видоизменяется железо, свинец и т. д. Оно остается тем, что оно есть.)

«Если бы Испания никогда не владела рудниками Мексики и Перу, то ей никогда не понадобился бы хлеб из Польши» (Ravenstone P. Thoughts on the Funding System, and its Effects. London, 1824, p. 20).

«Они имеют одни мысли и передают силу и власть свою зверю... И ни­кому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет начертание или имя зверя, или число имени его» (Апокалипсис. Вуль­гата ¹⁰⁴).

«Цену товаров конституируют соотносительные количества товаров, отпускаемые друг за друга» (Storch II. Cours d'economie politique. Tome I. Paris, 1823, p. 72).

«Цепа есть определенная степень меновой стоимости» (там же, с. 73).

Как мы видели, в простом обращении как таковом (в мено­вой стоимости, рассматриваемой в ее движении) взаимное действие индивидов друг на друга по своему содержанию есть лишь заинтересованность каждого индивида в удовлетворении своих потребностей, а по форме — обмен, приравнивание (уста­новление эквивалентов); поэтому и собственность положена здесь еще только как присвоение продукта труда посредством труда и продукта чужого труда посредством собственного труда, поскольку продукт собственного труда покупается чу­жим трудом. Собственность на чужой труд опосредствована эквивалентом собственного труда. Эта форма собственности — точно так же, как свобода и равенство — поломлена в этом простом отношении. В дальнейшем развитии меновой стоимости это коренным образом изменится, и в конце концов окажется, что частная собственность на продукт собственного труда тож­дественна с разрывом между трудом и собственностью, так что труд будет создавать чужую собственность, а собственность — распоряжаться чужим трудом.

[III.] ГЛАВА О КАПИТАЛЕ¹⁰⁵

[Отдел первый] ПРОЦЕСС ПРОИЗВОДСТВА КАПИТАЛА

 В Советском Союзе изучение марксистской политической экономии являлось необходимой составляющей экономического (и в целом, высшего) образования. Идея создание капитала свободного, равноправного обмена меновыми ценностями,  представляет собой производительный, реальный базис всякого равенства и всякой свободы. Рабочий, покупающий товар за эту же цену, что и король, этот же товар. Равноправное наказание за нарушение существующей законности.  Свобода создания нового бизнеса, новой формы создания капитала, свобода накопление капитала.

В обмене труда на деньги, а деньги в капитал, в обмене товара на деньги,  а деньги в капитал, происходит накопление капитала.  Капитал, не только какие-то накопления (деньги, товар, земля, идеи), но их возможность использование, это и есть капитал в обществе. Постоянно применяемые  расчёты измерения капитала деньгами и золотом. Как только потребительная стоимость получает движение от капитала, она становиться жизнедеятельной и направляет на определённую цель. Противоположность капиталу может быть то, что не измеряется потребительной и меновой  стоимостью, например, морально нравственные понятья.

Понятие прибавочной стоимости базируется на оценке стоимости, как овеществлённом труде, которая предполагает, что стоимость товара не зависит от спроса и предложения, а определяется количеством вложенного труда.  Прибавочная стоимость, которую капиталист (предприниматель)  имеет в конце процесса производства продукта, после продажи продукта и возросшей цены продукта,  должен получить больше чем вложил. Тогда, прибавочная стоимость становиться источником налогов и накоплений. Для увеличения труда  и качества используют механизмы. Для создания и обслуживание механизмов нужны дополнительные трудовые затраты, может оказаться, что нужно, такое же количество производительной силы, как и на производстве выпускаемой продукции. То есть, прибыль может оказаться не значительной или вообще ноль.  Трудовые затраты удваиваются, вся нагрузка ложиться на рабочих, на их природный потенциал, и их квалификацию. Излишние трудовые силы направляются на  производство средств производства .

  [А)] ПРЕВРАЩЕНИЕ ДЕНЕГ В КАПИТАЛ

[1) ПРОСТОЕ ОБРАЩЕНИЕ ТОВАРОВ В СИСТЕМЕ ПРОИЗВОДСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЙ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА. БУРЖУАЗНОЕ РАВЕНСТВО И БУРЖУАЗНАЯ СВОБОДА]

[II—8] Что особенно затрудняет понимание денег в их полной определенности как денег — эту трудность политиче­ская экономия пытается обойти тем, что одно из определений денег она забывает ради другого и когда ей предъявляют одно определение, она апеллирует к другому,— так это то, что здесь общественное отношение, определенное отношение индивидов друг к другу выступает как металл, как камень, как чисто телесная вещь, существующая вне индивидов, как вещь, кото­рую, как таковую, находят в природе и у которой определение формы, становится неотличимым от ее природного существова­ния. Золото и серебро сами по себе не деньги. Природа не создает денег, так же как она не создает вексельный курс или банкиров ¹⁰⁶. В Перу и Мексике золото и серебро не служили деньгами, хотя они встречались в виде украшений и хотя там существовала развитая система производства. Быть деньгами не является природным свойством золота и серебра, и поэтому оно совершенно не известно физику, химику и т. д., как тако­вым. Но деньги — это непосредственно золото и серебро. В день­гах, рассматриваемых в качестве меры, еще превалирует опре­деление формы; еще в большей степени оно превалирует в деньгах, фигурирующих в качестве монеты, где это проявляется также и внешним образом в чеканке монеты; но в третьем определении денег, т. е. в их завершении, когда бытие денег в качестве меры и монеты выступает лишь как функции денег, всякое определение формы исчезло, или оно непосредственно совпадает с их бытием в качестве металлов. В золоте и серебре отнюдь не обнаруживается, что их назначение быть деньгами представляет собой лишь результат общественного процесса; золото (или серебро) есть деньги.

Понимание золота и серебра в качестве денег тем труднее, что их непосредственная потребительная стоимость для живого индивида никак не связана с этой их ролью и что вообще в них, как воплощении чистой меновой стоимости, стерто всякое воспоминание о потребительной стоимости в отличие от меновой стоимости. Поэтому здесь во всей своей чистоте выступает на­ружу основное противоречие, содержащееся в меновой стои­мости и в соответствующем ей общественном способе произ­водства. Выше * уже были подвергнуты критике попытки снять это противоречие тем путем, что деньги лишаются их металлической формы и также и с внешней стороны устанав­ливаются как нечто обусловленное обществом, как выражение некоторого общественного отношения; последней формой реа­лизации этих попыток была бы форма рабочих денег. Теперь должно стать совершенно ясным, что до тех пор пока сохра­няется базис меновой стоимости, все эти попытки представ­ляют собой жалкую стряпню, а иллюзия, будто металличе­ские деньги фальсифицируют обмен, проистекает из полного незнакомства с их природой. С другой стороны, ясно также, что по мере того как растет оппозиция по отношению к господ­ствующим производственным отношениям, а эти последние сами начинают более энергично подталкивать к перемене кожи,— полемика направляется против металлических денег или против денег вообще, как наиболее поражающего взор, наиболее исполненного противоречий и наиболее резко выра­женного явления, в котором система буржуазного производства выступает вполне осязательно. И тогда хотят посредством вся­ческих фокусов с деньгами устранить те антагонизмы, бросаю­щимся в глаза проявлением которых только и являются деньги. Столь же ясно, что, по мнению этих реформаторов, над день­гами можно было бы произвести кое-какие революционные операции, поскольку при этом кажется, будто нападение на деньги оставляет все остальное в старом виде и только приводит его в порядок. В этом случае бьют по мешку, а имеют в виду осла. Однако пока осел не чувствует ударов по мешку, действи­тельно попадает только мешку, а не ослу. Как только осел по­чувствует удары, бьют уже осла, а не мешок. Пока операции направлены против денег как таковых, это — всего лишь нападение на следствия, причины которых сохраняются; это есть, стало быть, такое нарушение производительного процесса. которое оставляет нетронутой самую основу, так что эта основа и в дальнейшем обладает силой путем более или менее бурной реакции сделать образовавшееся нарушение всего лишь мимо­летным и преодолеть его.

С другой стороны, в определении денежного отношения, поскольку оно до сих пор рассматривалось в его чистой форме и вне связи с более развитыми производственными отноше­ниями, заложено, что в денежных отношениях, взятых в их простом виде, все имманентные буржуазному обществу анта­гонизмы кажутся погашенными; поэтому буржуазная демокра­тия в еще большей степени, чем буржуазные экономисты (эти, по крайней мере, настолько последовательны, что возвращаются назад к еще более простому определению меновой стоимости и обмена), все снова и снова обращается к денежному отноше­нию в целях апологетики существующих экономических отно­шений.

В самом деле, коль скоро товар или труд определены еще только как меновые стоимости, а то отношение, в силу которого различные товары ставятся в соотношение друг с другом, определено как обмен этих меновых стоимостей друг на друга, как их приравнивание друг к другу,— индивиды, субъекты, между которыми происходит этот процесс, определяются просто как обменивающиеся. Поскольку во внимание принимается только определение формы,— а это есть экономическое опре­деление, такое определение, в котором индивиды находятся друг с другом в отношении общения, показатель их обществен­ной функции или общественного отношения их друг к другу,— постольку между индивидами не существует абсолютно ника­кого различия. Каждый из субъектов есть обменивающийся субъект, т. е. каждый находится в том же самом общественном отношении к другому, в каком другой находится к нему. По­этому их отношение в качестве субъектов обмена есть отноше­ние равенства. Невозможно уловить между ними какое-либо различие, а тем более какую-либо противоположность; между ними нет даже никакого несходства. Далее, товары, которыми они обмениваются, в качестве меновых стоимостей представ­ляют собой эквиваленты или, по крайней мере, считаются тако­выми (возможна лишь субъективная ошибка во взаимной оценке, и в случае, если один индивид надувает другого, это происходит не в силу природы той социальной функции, в ко­торой они противостоят друг другу, ибо эта социальная функ­ция —одна и та же; в ней они равны; это происходит лишь в силу природной хитрости, искусства убеждать и т. д., словом, лишь в силу чисто индивидуального превосходства одного индивида над другим. Различие такого рода было бы чисто природ­ным различием, никак не связанным с природой рассматривае­мого отношения как такового, и, как будет видно из дальней­шего исследования, это природное различие в результате конкуренции и т. д. даже еще ослабляется и лишается своего первоначального значения.)

Поскольку предметом рассмотрения является чистая форма, экономическая сторона отношения — содержание, существующее вне этой формы, оказывается здесь, собственно говоря, еще совершенно вне политической экономии, или выступает как отличное от экономического природное содержание, о котором можно сказать, что оно еще всецело отделено от экономического отношения, так как оно еще непосредственно с ним совпа­дает ¹⁰⁷,— постольку здесь перед нами вырисовываются только три формально различных момента: субъекты отношения, обменивающиеся, выступающие в одном и том же определении; предметы их обмена, меновые стоимости, эквиваленты, [II—9] которые не только равны, но и категорически должны быть равны и принимаются за равные; наконец, самый акт обмена, опосредствование, в силу которого субъекты как раз и высту­пают как обменивающиеся, как равные, а их объекты — как эквиваленты, как равные. Эквиваленты представляют собой опредмечивание одного субъекта для других; это значит, что они сами равновелики по стоимости и в акте обмена выявляют себя как равноценные и, вместе с тем, как безразличные по отношению друг к другу. Субъекты в обмене оказываются равноценными друг другу лишь при помощи эквивалентов и выявляют себя как таковые лишь посредством передачи одним другому той предметности, в которой один существует для другого. Так как они являются равноценными друг другу только таким образом, только как владельцы эквивалентов и как люди, выявляющие эту эквивалентность в обмене, то как равноценные они в то же время равнодушны друг к другу; существующие между ними прочие индивидуальные различия их не касаются; они равнодушны ко всем существующим у них прочим индивидуальным особенностям.

Что же касается содержания [процесса обмена], существу­ющего вне акта обмена, акта, представляющего собой как установление, так и подтверждение меновых стоимостей, а также субъектов в качестве обменивающихся,— то этим содержанием, находящимся за пределами экономического определения формы, может быть лишь: 1) природная особенность обмениваемого товара; 2) особая природная потребность обмениваю­щихся, или — если связать то и другое вместе — различная потребительная стоимость обмениваемых товаров. Потребитель­ная стоимость, составляя содержание обмена, находящееся совершенно за пределами его экономического определения, далека, таким образом, от того, чтобы причинять ущерб со­циальному равенству индивидов; напротив, природное разли­чие между ними она делает основой их Социального равенства. Если бы индивид А имел ту же потребность, что и индивид В, и овеществлял свой труд в том же самом предмете, что и инди­вид В, то между ними не существовало бы никакого отношения; рассматриваемые с точки зрения осуществляемого ими произ­водства, они вовсе не были бы различными индивидами. У обоих есть потребность дышать; для обоих существует воздух в ка­честве атмосферы; все это не устанавливает между ними ника­кого социального контакта; как дышащие индивиды они нахо­дятся в отношении друг к другу только как природные тела, а не как личности. Только различие их потребностей и неоди­наковость осуществляемого ими производства дают повод к обмену и к их социальному приравниванию друг к другу в обмене; это природное различие является поэтому предпо­сылкой их социального равенства в акте обмена и вообще является предпосылкой того отношения, в которое они всту­пают между собой как производящие индивиды. Рассматривае­мые со стороны этого природного различия, индивид А яв­ляется владельцем какой-нибудь потребительной стоимости для В, а В является владельцем какой-нибудь потребительной стоимости для А. С этой стороны природное различие ставит их взаимно опять в отношение равенства. Но вследствие этого они не равнодушны друг к другу, а дополняют друг друга, нуждаются друг в друге, так что индивид В, будучи объекти­вирован в товаре, представляет потребность для индивида А, и vice versa *; так что они находятся друг к другу не только в отношении равенства, но и в общественном отношении.

Но это еще не все. То, что эта потребность одного может быть удовлетворена продуктом другого и vice versa, то, что один может произвести предмет, являющийся потребностью другого, и каждый противостоит другому как владелец объекта, являющегося потребностью другого,— все это доказывает, что каждый индивид в качестве человека выходит за пределы своей собственной особой потребности и т. д. и что они относятся друг к другу как люди; что общая им родовая сущность осознана всеми. К тому же не бывает, чтобы слоны производили для тигров, вообще чтобы одни животные производили для других. Например, пчелиный рой составляет au fond * лишь одну пче­лу, и все пчелы производят одно и то же.

Далее. Поскольку это природное различие индивидов и их товаров ** образует мотив для объединения этих индивидов, для установления общественного отношения между ними как обменивающимися, отношения, в котором они предположены как равные и выявляют себя в качестве равных,— к опреде­лению равенства присоединяется еще и определение свободы. Хотя индивид А ощущает потребность в товаре индивида В, он не захватывает этот товар насильно и vice versa, но оба они признают друг друга собственниками, лицами, воля которых пронизывает их товары. Поэтому сюда прежде всего входит юридическое понятие лица и момент свободы, поскольку по­следняя содержится в этом понятии. Ни один из обмениваю­щихся не захватывает чужой собственности насильно. Каждый передает ее добровольно.

Но и это еще не все: индивид А удовлетворяет потребность индивида В при помощи товара а лишь постольку и лишь потому, что индивид В удовлетворяет потребность индивида А при помощи товара Ь, и vice versa. Каждый обслуживает дру­гого, чтобы обслужить самого себя; каждый взаимно пользуется другим как своим средством. И то, и другое в сознании обоих индивидов представлено таким образом, что 1) каждый дости­гает своей цели лишь постольку, поскольку он служит сред­ством для другого; 2) каждый становится средством для другого (бытием для другого) только будучи для себя самоцелью (бытием для себя); 3) взаимозависимость, состоящая в том, что каждый является одновременно и средством, и целью и притом достигает своей цели лишь постольку, поскольку ста­новится средством, и становится средством лишь постольку, поскольку полагает себя в качестве самоцели, что каждый, та­ким образом, делает себя бытием для другого, будучи бытием для себя, а этот другой делает себя бытием для него, бу­дучи бытием для себя,— эта взаимозависимость есть необхо­димый факт, предполагаемый в качестве естественного условия обмена, но она, как таковая, безразлична для обоих субъектов обмена и представляет для каждого из них интерес лишь посто­льку, поскольку она удовлетворяет его собственный интерес как интерес, исключающий чужой интерес, без учета чужого интереса.

[1] * Продукты труда и труд и т. д. здесь еще вовсе не различаются между собой ^10а, а существуют лишь в форме товаров или, как говорит г-н Бастиа, повторяя Сэя, услуг. Бастиа воображает, что если он свел экономическое определение меновой стои­мости к природному содержанию последней, к товару [как потребительной стоимости] или к услуге, т. е. если он оказался неспособным фиксировать экономическое отно­шение меновой стоимости как таковой, то он этим сделал большой шаг вперед по срав­нению с экономистами-классиками английской школы, которые оказались способ­ными фиксировать производственные отношения как таковые, в их определенности, в их чистой форме ^l0S.

Иными словами, общественный интерес, выступающий в ка­честве мотива всего акта в целом, хотя и признан как факт обеими сторонами, но, как таковой, не является мотивом, а осу­ществляется, так сказать, лишь за спиной рефлектированных в самих себя¹¹⁰ отдельных интересов, за индивидуальным инте­ресом одного, который противоположен интересу другого. С этой последней стороны у индивида еще может в лучшем слу­чае быть утешительное сознание того, что удовлетворение его индивидуального интереса, противоположного интересам дру­гих, как раз и является осуществлением снятой [II —10] противоположности, удовлетворением общественного всеобщего инте­реса. Из самого акта обмена индивид, каждый из индивидов, рефлектирован в себя как исключительный и господствующий (определяющий) субъект обмена. Тем самым дана, стало быть, полная свобода индивида: добровольная сделка; отсутствие на­силия с чьей-либо стороны; полагание себя как средства, или как обслуживающего, лишь в качестве средства для того, чтобы установить себя как самоцель, как господствующий и доминирующий фактор; наконец, эгоистический интерес, не осуществ­ляющий никакого вышестоящего интереса; другой индивид тоже признается и осознается как индивид, равным образом осуще­ствляющий свой эгоистический интерес, так что оба знают, что общественный интерес заключается как раз только в двусторонности, многосторонности, обособлении различных сторон, что он есть обмен эгоистических интересов. Всеобщий интерес есть именно всеобщность эгоистических интересов.

Стало быть, если экономическая форма, обмен, полагает всестороннее равенство субъектов, то содержание, субстанция, как индивидуальная, так и вещественная, которая побуждает к обмену, полагает свободу. Таким образом, в обмене, покоя­щемся на меновых стоимостях, свобода и равенство не только уважаются, но обмен меновыми стоимостями представляет собой производительный, реальный базис всякого равенства и всякой свободы. Как чистые идеи, равенство и свобода представляют собой всего лишь идеализированные выражения обмена меновы­ми стоимостями; будучи развиты в юридических, политических, социальных отношениях, они представляют собой все тот же ба­зис, но в некоторой другой степени. Это подтвердилось также и исторически. Равенство и свобода в таком понимании прямо противоположны античным свободе и равенству, которые как раз не имеют своей основой развитую меновую стоимость, более того,— они погибают вследствие развития последней. Равенство и свобода в современном понимании предполагают такие про­изводственные отношения, которые еще не существовали в древ­нем мире; не существовали они также и в средние века. Прямой принудительный труд — вот основа древнего мира; обще­ство покоится здесь на принудительном труде как па сущест­вующем фундаменте. Базис средневековья образует труд, сам являющийся привилегией, труд, имеющий значение еще в своей обособленности, а не как труд, вообще производящий меновые стоимости. Труд [в капиталистическом обществе] не является прямым принудительным трудом и не совершается, как в средние века, с оглядкой на нечто общее как на высшее (корпорации).

Хотя и верно то, что отношение между обменивающимися с точки зрения мотивов обмена, т. е. природных мотивов, лежащих вне экономического процесса, тоже покоится на известном принуждении, но это отношение, с одной стороны, само означает только безразличие другого человека к моей потребности как таковой, к моей природной индивидуальности, т. е. означает равенство другого со мной и его свободу, которая, однако, в та­кой же мере является предпосылкой моей свободы. С другой стороны, поскольку меня определяют и насилуют мои собствен­ные потребности, насилие надо мной совершает не нечто чуждое, а лишь моя собственная природа, являющаяся сово­купностью потребностей и влечений (иначе говоря, мой инте­рес, выступающий во всеобщей рефлектированной форме). Но ведь это как раз и есть та сторона, посредством которой я под­вергаю принуждению другого, втягиваю его в систему обмена.

Поэтому в римском праве servus * правильно определен как человек, который ничего не может приобретать для себя путем обмена (смотри «Institutiones» ^1П). Отсюда попятно также, что это право,— хотя оно и соответствует такому состоянию обще­ства, при котором обмен отнюдь не был развит,— все же, поскольку он получил развитие в определенной сфере, могло развить определения юридического лица, а именно обмениваю­щегося индивида, и таким образом (по линии основных опре­делений) могло антиципировать право, пригодное для промыш­ленного общества, и что прежде всего в противовес средневе­ковью оно с необходимостью было выдвинуто на первый план в качестве права восходящего буржуазного общества. Однако само развитие римского права полностью совпадает с разложе­нием римского общественного строя.

Так как только деньги являются реализацией меновой сто­имости и так как лишь при развитой системе денежных отношений реализовалась система меновых стоимостей и наоборот, то система денежных отношений действительно может быть только реализацией этой системы свободы и равенства. Деньги в качестве меры лишь придают эквиваленту определенное вы­ражение, делают его эквивалентом также и по форме. В обра­щении, правда, обнаруживается еще одно различие формы: оба обменивающихся выступают в отличных друг от друга опреде­лениях как покупатель и продавец; меновая стоимость высту­пает один раз как всеобщая в форме денег, другой раз — как особенная в натуральной форме товара, который теперь имеет цену. Однако, во-первых, эти определения сменяют друг друга; далее, само обращение есть не установление неравенства, а только установление равенства, снятие лишь мнимого разли­чия. Неравенство здесь лишь чисто формальное. Наконец, в деньгах, когда сами они обращаются, когда они появляются в руках то одного, то другого и безразличны к тому, где появ­ляться, это равенство выражается даже и вещественно. По­скольку рассматривается процесс обмена, каждый выступает по отношению к другому как владелец денег, как сами деньги. А потому безразличие и равноценность отчетливо представле­ны в форме вещи. Особые натуральные различия, имевшиеся в товарах, погашены и непрестанно погашаются обращени­ем. Рабочий, покупающий товар на 3 шилл., выступает по от­ношению к продавцу в той же функции, в той же форме равен­ства,— в форме 3 шилл.,— что и король, покупающий товар на такую же сумму. Всякое различие между ними погашено. Про­давец, как таковой, выступает только как владелец товара ценой в 3 шилл., так что оба абсолютно равны; различие здесь только в том, что эти 3 шилл. один раз существуют в виде се­ребра, другой раз — в виде сахара и т. д.

Может показаться, что в третьей форме денег появляется различие в определении субъектов процесса. Однако поскольку деньги здесь выступают как материал для контрактов, как всеобщий товар контрактов, постольку всякие различия между контрагентами, как раз наоборот, погашены. Когда деньги становятся предметом накопления, кажется, будто субъект здесь [II—11] извлекает из обращения деньги, всеобщую фор­му богатства лишь потому, что он не извлекает из него на равную сумму товаров. Итак, если один индивид накопляет, а другой — нет, то никто из них не делает этого в ущерб друго­му. Один пользуется реальным богатством, другой овладевает всеобщей формой богатства. Если один беднеет, а другой обогащается, то это их добрая воля, и это отнюдь не вытекает из самих экономических отношений, из самой экономической свя­зи, в которой они находятся между собой. Даже наследование и подобные ему юридические отношения, увековечивающие возникающие таким путем неравенства, не наносят этим естественным свободе и равенству никакого ущерба. Если пер­воначальное положение индивида А не находится в противоре­чии с этой системой, то противоречие это уж конечно не может возникнуть из того, что на место индивида А приходит увеко­вечивающий первоначальное положение индивид В. Напротив, здесь социальное определение приобретает силу за пределами естественных границ жизни индивида: происходит упрочение этого социального определения в противовес случайному дейст­вию природы, воздействие которой, как таковое, было бы, па- оборот, уничтожением свободы индивида. К тому же, так как в рассматриваемом отношении индивид представляет собой лишь индивидуализацию денег, то в этом качестве он столь же бес­смертен, как и деньги, и его представительство через наследни­ков является, наоборот, осуществлением указанного социально­го определения.

Когда подобный способ понимания выдвигается не в его историческом значении, а используется полемически для опро­вержения более развитых экономических отношений, при кото­рых индивиды выступают уже не только как обменивающиеся или как покупатели и продавцы, но и как люди, находящиеся в определенных отношениях друг к другу и уже не фигурирую­щие все без различия в одной и той же определенности,— то это все равно, как если бы кто-нибудь захотел утверждать, что не существует никакого различия, а тем более противополож­ности и противоречия между природными телами, потому что они, будучи взяты, например, в определении тяжести, все имеют тяжесть и потому одинаковы; или одинаковы потому, что все они существуют в пространстве трех измерений. Саму ме­новую стоимость здесь также фиксируют в ее простой опреде­ленности, в противовес ее более развитым антагонистическим формам. Будучи рассматриваемы в ходе развития науки, эти абстрактные определения как раз выступают первыми и наи­более скудными, как это отчасти с ними бывает и в исто­рии; более развитое выступает как более позднее. В существу­ющем буржуазном обществе, взятом в его совокупности, это полагание товаров в качестве цен, их обращение и т. д. вы­ступают как поверхностный процесс, между тем как в глуби­не, под ним, протекают совершенно иные процессы, в которых эти кажущиеся равенство и свобода индивидов исчезают.

С одной стороны, забывают, что предполагание меновой сто­имости в качестве объективной основы всей производственной системы в целом с самого начала уже заключает в себе принуж­дение индивида; что его непосредственный продукт не есть про­дукт для него, а становится таковым лишь в общественном процессе и вынужден, принимать эту всеобщую и все же внеш­нюю форму; что индивид теперь только и существует как про­изводитель меновой стоимости (тем самым уже дано полное отрицание его природного существования: индивид, стало быть, целиком определен обществом); что эта предпосылка предпола­гает, далее, разделение труда и т. д., где индивид поставлен уже в иные отношения, чем отношения просто обменивающих­ся, и т. д. Забывают, следовательно, что предполагание мено­вой стоимости не только никоим образом не вытекает ни из во­ли, ни из непосредственной природы индивида, но является исторической предпосылкой и уже полагает наличие индивида как индивида, определяемого обществом.

С другой стороны, забывают, что те более высокие формы, в которых теперь существуют обмен и реализующиеся в нем производственные связи, отнюдь не застревают на этой простой определенности, где самое высшее различие, до которого до­ходит дело, является формальным, а потому и безразличным.

Наконец, не замечают того, что уже в простом определении меновой стоимости и денег в скрытом виде содержится противоположность наемного труда и капитала и т. д. Таким обра­зом, вся эта премудрость [буржуазных апологетов] сводится к тому, чтобы застрять на простейших экономических отноше­ниях, которые, будучи взяты самостоятельно, представляют собой чистые абстракции, а в реальной действительности, на­против, опосредствуются глубочайшими противоположностями и отображают только ту сторону действительности, в которой выражение этих противоположностей затушевано.

Вместе с тем здесь обнаруживается также глупость тех со­циалистов (в особенности французских, которые хотят доказать, будто социализм представляет собой осуществление идей бур­жуазного общества, провозглашенных французской револю­цией), которые доказывают, что обмен, меновая стоимость и т. д. первоначально (во времени) или по своему понятию (в их адекватной форме) представляют собой систему всеобщей сво­боды и всеобщего равенства, но были искажены посредством денег, капитала и т. д. Или же они утверждают, что история до сих пор делала лишь неудачные попытки осуществить сво­боду и равенство соответствующим их истинной природе обра­зом, а вот теперь они, как, например, Прудон, открыли именно то, что нужно, благодаря чему подлинная история этих отно­шений, дескать, ставится на место их ложной истории. На это им следует ответить, что меновая стоимость или, при более детальном рассмотрении вопроса, система денежных отноше­ний действительно является системой равенства и свободы, а то, что при более детальном развитии этой системы противо­действует равенству и свободе и нарушает их, представляет собой нарушения, имманентные этой системе: это как раз и есть осуществление равенства и свободы, оказывающихся на деле неравенством и несвободой. Пожелание, чтобы меновая стоимость не развивалась в капитал или чтобы труд, произво­дящий меновую стоимость, не развивался в наемный труд, столь же благонамеренно, сколь и глупо. От буржуазных апо­логетов указанных господ отличает, с одной стороны, ощуще­ние противоречий, которые заключает в себе эта система; с другой стороны — утопизм, непонимание необходимого раз­личия между реальной и идеальной структурой буржуазного общества и вытекающее отсюда желание предпринять совер­шенно излишнее дело: реализовать теперь само идеальное вы­ражение, которое на деле является всего лишь поверхностным изображением этой реальности.

[1] Классическим представителем этой выродившейся новейшей политической экономии по своей пошлости, аффектированной диалектике, наивному чванству, тупой самодовольной склонности к общим местам и полной неспособности понять истори­ческие процессы может считаться Фредерик Бастпиа, ибо американец Кари, по край­ней мере, подчеркивает отличие определенных американских условий от европейских.

[II — 12] Пошлая аргументация, выдвигаемая против этих социалистов со стороны выродившейся новейшей политической экономии *, которая доказывает, что экономические отношения всюду выражают одни и те же простые определения, а потому и всюду выражают равенство и свободу, входящие в простое определение обмена меновых стоимостей, — целиком и полно­стью сводится к детской абстракции. Например, отношение капитала и процента сводится ею к обмену меновых стоимо­стей. Итак, позаимствовав сначала из обыденного опыта то по­ложение, что меновая стоимость существует не только в этой простой определенности, но также и в существенно отличной определенности капитала, указанная политическая экономия сводит затем капитал снова к простому понятию меновой стоимости, а процент, в котором уже выражено определенное отно­шение капитала как такового, она также вырывает из этой определенности и отождествляет с меновой стоимостью; она абстрагируется от всего капиталистического отношения в его специфической определенности и возвращается назад к неразвитому отношению обмена товара па товар. Раз я абстрагиру­юсь от всего того, что отличает конкретное от его абстракции, то, разумеется, конкретное превращается в абстракцию и ничем от нее не отличается. Тем самым все экономические категории представляют собой лишь иные и еще раз иные названия для всё одного и того же отношения, и эта грубая неспособность улавливать реальные различия выдается затем за выражение чистого common sense * как такового. «Экономические гармо­нии» г-на Бастиа ¹¹² и сводятся аи fond, к тому, что существует одно-единственное экономическое отношение, принимающее различные наименования, или что имеет место различие только в названиях. Сведение это не является научным хотя бы даже формально, когда все сводилось бы к некоторому действитель­ному экономическому отношению путем отбрасывания того различия, в котором заключается развитие; нет, здесь отбра­сывают то одну, то другую сторону, чтобы то с одной, то с дру­гой стороны сконструировать некое тождество.

Например, по Бастиа, заработная плата есть оплата услуги, оказываемой одним индивидом другому. (Экономическая форма как таковая здесь, как уже было отмечено выше, отброшена.) Прибыль, по Бастиа, тоже есть оплата услуги, оказываемой одним индивидом другому. Значит, заработная плата и при­быль тождественны, и если первую оплату называют заработ­ной платой, а вторую — прибылью, то это, собственно говоря, нечеткость речи. Далее рассматриваются прибыль и процент. В прибыли, по Бастиа, оплата услуги подвержена игре случая, в проценте она фиксирована. Стало быть, так как в заработной плате, говоря относительно, оплата услуги фиксирована, тогда как в прибыли, в противоположность труду, она подвержена игре случая, то отношение между процентом и прибылью то же самое, что и между заработной платой и прибылью, а это, как мы видели, представляет собой обмен эквивалентов. Про­тивники¹¹³ этой пошлятины (получающейся оттого, что ее ав­торы в тех случаях, когда в экономических отношениях выра­жена противоположность, возвращаются от этих отношений к таким отношениям, в которых эта противоположность заложе­на еще только в скрытом виде и затушевана) ловят ее пропо­ведников на слове и доказывают, что, например, капитал и процент — это не просто обмен, так как капитал не замещает­ся здесь эквивалентом, но после того как владелец капитала 20 раз съел этот эквивалент в форме процента, оп все еще со­храняет его в форме капитала и может снова обменять его на 20 новых эквивалентов. Отсюда нудный спор, в котором одна сторона утверждает, что между развитой и неразвитой меновой стоимостью нет никакой разницы, а другая — что, к сожале­нию, эта разница существует, но по справедливости не должна была бы существовать.

[2) КАПИТАЛ КАК ГОСПОДСТВУЮЩЕЕ ОТНОШЕНИЕ БУРЖУАЗНОГО ОБЩЕСТВА]

Деньги как капитал — это такое определение денег, которое выходит за пределы их простого определения как денег. Деньги как капитал можно рассматривать как более высокую реали­зацию денег, подобно тому как можно сказать, что обезьяна развивается в человека. Однако в таком случае более низкая форма выступает в качестве носителя более высокой формы, доминирующего над ней. Как бы то ни было, деньги как капи­тал отличаются от денег как денег. Это новое определение нужно разобрать. С другой стороны, капитал как деньги ка­жется возвращением капитала к более низкой форме. Но это есть лишь  полагание капитала в такой особенности, которая, как не капитал, существует уже до пего и составляет одну из его предпосылок. При всех позднейших отношениях снова встречаются деньги, но тогда они функционируют уже не как простые деньги. Если, как в данном случае, дело прежде всего идет о том, чтобы проследить развитие денег вплоть до их со­вокупного целого в виде денежного рынка, то развитие других отношений при этом предполагается и время от времени долж­но включаться в исследование. Так, в данном случае, прежде чем перейти к особенности капитала как денег, нужно рассмот­реть общее определение капитала.

Если я скажу, подобно, например, Сэю ^1И, что капитал есть сумма стоимостей, то этим я скажу только, что капитал равен меновой стоимости. Всякая сумма стоимостей есть определен­ная меновая стоимость, и всякая меновая стоимость есть некоторая сумма стоимостей. Путем простого сложения я не могу от меновой стоимости прийти к капиталу. В простом накопле­нии денег, как мы видели, еще нет отношения капитализации.

Только в так называемой розничной торговле, в повседнев­ном обороте буржуазной жизни, как он протекает непосредст­венно между производителями и потребителями, в мелочной торговле, при которой целью одной из сторон является обмен товара на деньги, а целью другой стороны обмен денег па товар для удовлетворения индивидуальных потребностей, — только в этом движении, происходящем на поверхности буржуазного мира, движение меновых стоимостей, их обращение протекает в чистом виде. И рабочий, покупающий каравай хлеба, и мил­лионер, покупающий такой же каравай, выступают в этом акте лишь как простые покупатели, точно так же как лавочник по отношению к ним выступает лишь как продавец. Все другие определения здесь погашены. Как содержание их покупок, так и объем их представляются для этого определения формы [II—13] совершенно безразличными.

Если в теории понятие стоимости предшествует понятию капитала, но, с другой стороны, в свою очередь предполагает в качестве условия своего чистого развития способ производ­ства, основанный на капитале, то это имеет место и в практике. Поэтому экономисты неизбежно рассматривают в одних слу­чаях капитал в качестве творца стоимости, в качество источника последней, а в других — предполагают стоимость для объ­яснения образования капитала, а сам капитал изображают все­го лишь как сумму стоимостей в некоторой определенной функ­ции. Существование стоимости в ее чистоте и всеобщности предполагает такой способ производства, при котором отдель­ный продукт уже перестал быть отдельным продуктом для производителя вообще и, тем более, для отдельного рабочего и без реализации в обращении является ничем. Для того, кто создает некоторую бесконечно малую составную часть аршина ситца, отнюдь не является формальным определением то об­стоятельство, что этот аршин представляет собой стоимость, меновую стоимость. Если бы он не создал меновой стоимости, денег, то он вообще ничего бы не создал. Таким образом, само это определение стоимости имеет своей предпосылкой данную историческую ступень общественного способа производства и в свою очередь является отношением, данным вместе с этой ступенью, т. е. историческим отношением.

С другой стороны, отдельные моменты определения стои­мости развиваются па более ранних ступенях исторического производственного процесса общества и выступают как резуль­тат этого процесса.

Итак, в системе буржуазного общества за стоимостью непосредственно следует капитал, В истории этой системе предшествуют другие системы, образующие материальную основу для менее совершенного развития стоимости. Так как меновая стоимость здесь играет лишь побочную роль по сравнению с потребительной стоимостью, то в качестве реального базиса такого общества выступает не капитал, а отношение земельной собственности. Напротив, современная земельная собственность совершенно не может быть понята,— ибо она не может и существовать,— без капитала как ее предпосылки, и историче­ски она действительно выступает как обусловленная капита­лом, приспособленная им к себе форма предшествующего исто­рического уклада земельной собственности. Поэтому как раз на развитии земельной собственности и можно проследить посте­пенную победу и упрочение капитала; вот почему Рикардо, экономист новейшего времени, поставив перед собою цель фиксировать отношения капитала, наемного труда и земельной ренты в их специфической форме, с большим историческим чутьем рассматривал их в границах земельной собственности. Отношение промышленного капиталиста к земельному собственнику выступает как отношение, лежащее вне земельной собственности. Но в качестве отношения современного фермера к получателю земельной ренты оно выступает как отношение, имманентное самой земельной собственности, а земельная собственность выступает уже только как существующая в рамках своего отношения к капиталу. История земельной собственно­сти, которая показала бы постепенное превращение феодаль­ного лендлорда в получателя земельной ренты, наследствен­ного полуоброчного и часто несвободного крепостного аренда­тора в современного фермера, а прикрепленных к земле кре­постных и барщинных крестьян в земледельческих батраков,— была бы по существу историей образования современного ка­питала. Она включала бы в себя отношение к городскому ка­питалу, к торговле и т. д. Но мы в нашем исследовании имеем дело с уже сложившимся, движущимся на своей собственной основе буржуазным обществом.

Сперва капитал происходит из обращения, а именно из де­нег как своего исходного пункта. Мы видели *, что деньги, вступающие в обращение и одновременно возвращающиеся из него в самих себя, являются той последней формой, в которой деньги себя отрицают. Вместе с тем это — первое понятие капитала и первая форма его проявления. Деньги подвергли себя отрицанию как деньги, всего лишь растворяющиеся в обращении; но они подвергли себя отрицанию также и как деньги, самостоятельно противостоящие обращению. Это отрицание, будучи взято в целом, в своих положительных определениях, содержит в себе первые элементы капитала. Деньги — первая форма, в ко­торой капитал выступает как таковой. Форма Д—Т—Т — Д означает, что деньги обмениваются на товар, а товар на деньги; это движение, выражающее куплю с целью продажи и об­разующее определение формы торговли, характеризующее капи­тал как торговый капитал, встречается в самых ранних укладах экономического развития; это — первое движение, при кото­ром меновая стоимость как таковая образует содержание, пред­ставляет собой не только форму, но и свое собственное содер­жание. Движение это может протекать внутри таких народов и между такими народами, у которых меновая стоимость от­нюдь еще не стала предпосылкой для осуществляемого ими производства. Движение это охватывает только излишки продукта их производства, направленного на удовлетворение непосредст­венных нужд, и протекает лишь на границах между такого рода общинами и народами. Как евреи внутри старо польского или вообще средневекового общества, так и целые торговые на­роды,— например, в древности, а позже ломбардцы,— могут за­нимать это положение между такими пародами, способ произ­водства которых еще не имеет в качестве основной предпосыл­ки меновую стоимость.

Торговый капитал есть всего лишь обращающийся капитал, а обращающийся капитал есть самая первая форма капитала, в которой капитал еще пи в какой мере не стал основой про­изводства. Дальнейшая, более развитая форма — это денеж­ный капитал и денежный процент, ростовщичество, самостоя­тельное выступление которого тоже относится к ранней ступе­ни развития. Наконец, что касается формы Т — Д — Д — Т, где деньги и вообще обращение являются всего лишь средством для обращающегося товара, который, в свою очередь, выходит теперь из обращения и непосредственно удовлетворяет опреде­ленную потребность, то эта форма сама является предпосыл­кой указанного выше первоначального появления торгового капитала. Либо эти предпосылки распределены между различ­ными народами, либо внутри общества торговый капитал как таковой обусловлен только этим обращением, направленным исключительно на потребление. С другой стороны, обращающийся товар, который реализуется только таким путем, что принимает форму другого товара, выходящего из обращения и обслуживающего непосредственные [II —14] потребности, тоже образует первичную форму капитала, существенным образом являющегося товарным капиталом.

Вместе с тем столь же ясно и то, что простое движение ме­новых стоимостей, как оно имеет место в чистом обращении, никогда не может реализовать капитал. Оно может приводить к извлечению и накоплению денег, но как только деньги снова вступают в обращение, они растворяются в ряде процессов обмена на товары, которые потребляются, а потому деньги улетучиваются, как только исчерпывается их покупательная сила. Точно таким же образом товар, обмененный при посредстве денег на другой товар, выходит из обращения, для того чтобы быть потребленным, уничтоженным. Если же товар в форме денег приобретает самостоятельность по отношению к обращению, то он уже представляет собой только лишенную субстанции всеобщую форму богатства. Так как друг на друга обмениваются эквиваленты, то форма богатства, фиксирован­ная в виде денег, исчезает, когда деньги обмениваются на то­вар, а содержащаяся в товаре потребительная стоимость исче­зает, когда она обменивается на деньги. Посредством простого акта обмена каждый из обоих предметов обмена — товар и деньги — может потерять свое определение в пользу другого только тогда, когда он реализует себя в этом другом. Ни один из них, переходя в другой, не может сохранить свое прежнее определение. Поэтому против софистики буржуазных эконо­мистов, которые приукрашивают капитал, пытаясь свести его к чистому обмену, было выдвинуто противоположное, столь же софистическое, но по отношению к этим экономистам право­мерное требование: действительно свести капитал к чистому обмену, в результате чего капитал — будь он в форме товара или в форме денег — исчез бы как [общественная] сила, был бы уничтожен *.

[1] Подобно тому как в деньгах меновая стоимость (т. с. все отношения товаров как меновых стоимостей) представляется в виде вещи, так в капитале представляются и вещной форме все определения деятельности, создающей меновые стоимости, т. е. все определения труда.

Повторение процесса как со стороны денег, так и со стороны товара не заложено в условиях самого обмена. Акт может повторяться только до тех пор, пока он не завершен, т. е. пока обмен не произведен на всю сумму имеющейся меновой стоимости. Он не может разгореться вновь сам от себя. Таким обра­зом, обращение в себе самом не несет принципа своего само возобновления. Моменты обращения предпосланы обращению, а не создаются им самим. Необходимо, чтобы товары постоянно всё снова бросались в обращение извне, как топливо подбра­сывается в огонь. Иначе обращение индифферентно угасает. Обращение угасло бы в деньгах как индифферентном резуль­тате процесса; деньги, — поскольку они уже не находились бы в связи с товарами, цепами, обращением, — перестали бы быть деньгами и выражать производственное отношение; от них осталось бы только их металлическое существование, а их эко­номическое существование было бы уничтожено. Таким обра­зом, обращение, которое на поверхности буржуазного общества выступает как нечто непосредственно данное, существует лишь постольку, поскольку оно всегда опосредствовано. Если рассматривать обращение в себе самом, оно представляет собой опосредствование заранее данных противоположных друг другу моментов. Но само оно не создает этих моментов. Следовательно, обращение должно все-таки быть опосредствовано не только в каждом из своих моментов, но также и в своем целом, как со­вокупный процесс опосредствования. Непосредственное бытие обращения оказывается поэтому чистой видимостью. Обраще­ние есть внешнее проявление процесса, протекающего позади обращения.

Теперь обращение подвергнуто отрицанию в каждом из своих моментов: как товар, как деньги и как отношение обоих друг к другу, как простой обмен и простое обращение обоих. Если первоначально акт общественного производства выступал как процесс создания меновых стоимостей, а этот последний в своем дальнейшем развитии выступал как обращение, — как полностью развитое движение меновых стоимостей по отноше­нию друг к другу, — то теперь само обращение возвращается назад к такой деятельности, которая создает или производит меновые стоимости. Обращение возвращается к ней как к своей основе. Предпосылку обращения образуют товары (будь то в их особенной форме, будь то во всеобщей форме денег), представляющие собой воплощение определенного количества ра­бочего времени и в качестве такого воплощения являющиеся стоимостями; следовательно, предпосылкой обращения явля­ется как производство товаров трудом, так и производство их в качестве меновых стоимостей. Это есть исходный пункт об­ращения, и через посредство своего собственного движения обращение возвращается к производству, создающему меновые стоимости, как к своему результату.

Таким образом, мы опять добрались до исходного пункта, до полагающего, создающего меновые стоимости производства, но на этот раз так, что оно предполагает обращение как разви­тый момент и выступает как непрерывный процесс, который полагает обращение и из обращения непрерывно возвращается в себя с тем, чтобы снова полагать обращение. Следовательно, движение, полагающее меновую стоимость, теперь выступает здесь в значительно более сложной форме, поскольку оно уже не является только движением заранее предпосланных мено­вых стоимостей или движением, формально полагающим их как цены, а представляет собой вместе с тем и движение, соз­дающее, производящее меновые стоимости как предпосылки. Само производство здесь уже не наличествует до своих резуль­татов, т. е. оно по предположено заранее, а выступает как та­кое производство, которое в то же время само порождает свои результаты; по производство порождает свои результаты уже не так, как это было па первой ступени, не как производство, всего лишь ведущее к обращению, а как такое производство, которое вместе с тем предполагает обращение, предполагает развитое обращение уже в ходе своего собственного процесса. (Обращение au fond * представляет собой лишь формальный процесс полагания меновой стоимости один раз в определении товара, другой раз в определении денег.)

Это движение в различных формах выступает и в ходе исто­рического развития, как такое движение, которое приводит к труду, производящему стоимости, и, с другой стороны, внут­ри самой системы буржуазного, т. е. создающего меновые стоимости, производства. Сначала в полу варварские или полностью варварские пароды вклиниваются народы, ведущие торговлю, или же вступают между собой в контакт и обмениваются сво­ими излишками такие племена, производство которых носит различный характер вследствие природных условий. Ограни­чимся рассмотрением первого случая, представляющего собой более классическую форму. Обменивание излишков есть обще­ние, создающее обмен и меновую стоимость. Однако это обще­ние распространяется только па обмен излишками и протекает всего лишь наряду с [II —15] самим производством. А вот если появления торговцев, добивающихся обмена (ломбардцы, нор­манны и т. д. играют эту роль по отношению почти ко всем европейским народам), повторяются и развивается регулярная торговля, при которой производящий народ ведет только так называемую пассивную торговлю, поскольку толчок к деятель­ности, создающей меновые стоимости, дается извне, а не порождается внутренним строем производства, — то излишек производства должен уже быть не просто случайным излиш­ком, появляющимся время от времени, а постоянно повторяю­щимся излишком, и таким образом производство данной стра­ны само приобретает тенденцию ориентироваться на обраще­ние, на создание меновых стоимостей.

Вначале оказываемое на производство влияние касается, скорее, вещественной стороны. Круг потребностей расширяет­ся; целью является удовлетворение новых потребностей, а от­сюда — большая регулярность и увеличение производства. Сама организация внутреннего производства уже модифициро­вана обращением и меновой стоимостью; по они еще не охва­тили производства ни по всей его поверхности, ни во всей его глубине. Это и есть то, что называют цивилизирующим воздействием внешней торговли. В какой мере движение, порождаю­щее меновую стоимость, затрагивает всю совокупность произ­водства — это зависит тогда частично от интенсивности указан­ного воздействия извне, частично от степени развития элемен­тов внутреннего производства страны — разделения труда и т. д. Например, в Англии в XVI и в начале XVII столетия ввоз ни­дерландских товаров привел к тому, что те излишки шерсти, которыми Англия располагала для обмена, приобрели решаю­щее значение. Для того чтобы увеличить производство шерсти, пахотные земли были превращены в пастбища для овец, была разрушена система мелкой аренды и т. д., проведена clearing of estates * и т. д.

Таким образом, сельское хозяйство утратило характер тру­да, осуществляемого ради потребительной стоимости, а обмен его излишков утратил характер чего-то безразличного по отно­шению к сельскому хозяйству, рассматриваемому в его внут­ренней структуре. В некоторых местностях само сельское хо­зяйство стало всецело определяться обращением и преврати­лось в производство, создающее меновые стоимости. При этом не только изменился способ производства, по и подверглись разложению все соответствовавшие ему старые отношения народонаселения и производства, все старые экономические отношения. Таким образом, здесь предпосылкой обращения было производство, создававшее меновые стоимости лишь в виде излишка; но оно уступило место такому производству, которое может существовать только в связи с обращением, производству, содержанием которого является исключительно соз­дание меновых стоимостей.

Вместе с тем в современном производстве, предпосылкой которого являются меновая стоимость и развитое обращение, с одной стороны, цены определяют производство, а с другой стороны, производство определяет цены.

Когда говорят, что капитал «есть накопленный (реализо­ванный) труд» (собственно говоря, овеществленный труд), «служащий средством для нового труда (производства)»¹¹⁵, то имеют в виду просто материю капитала, отвлекаясь от того определения формы, без которого капитал не является капита­лом. Эта формулировка означает не что иное, как то, что капи­тал есть орудие производства, ибо в самом широком смысле слова всякий предмет, даже дарованный природой, как, напри­мер, камень, должен сперва быть присвоен посредством какой- либо деятельности, прежде чем он сможет служить орудием, средством производства. Выходит, что капитал существовал при всех формах общества, что он является чем-то совершенно неисторическим. Выходит, что каждый орган человеческого тела представляет собой капитал, так как каждый такой орган, для того чтобы иметь возможность функционировать в качест­ве органа, должен не только получить определенное развитие благодаря деятельности, труду, но и должен питаться, воспро­изводиться. В этом смысле рука, в особенности кисть руки, представляет собой капитал. Капитал был бы в этом случае лишь новым названием для вещи, столь же древней, как человеческий род, так как всякий вид труда, даже самый неразви­тый, как охота, рыбная ловля и т. д., предполагает, что про­дукт прошлого труда употребляется в качестве средства для непосредственного, живого труда.

Дальнейшее определение, содержащееся в вышеприведен­ной дефиниции, состоит в том, что здесь полностью абстрагируются от материального вещества продуктов труда, а сам прошлый труд рассматривают как единственное содержание (вещество) продуктов; точно так же абстрагируются от опре­деленной, особой цели, для осуществления которой этот про­дукт должен теперь послужить средством, и в качестве цели принимают, наоборот, только некое производство вообще. Все это представлялось лишь продуктом абстракции, которая, якобы, одинаково верна для всех общественных укладов и лишь развивает анализ дальше и дает более абстрактную (бо­лее общую) формулировку, чем это обычно делалось раньше.

Если подобным образом абстрагироваться от определенной формы капитала и подчеркивать только содержание, в качестве которого капитал представляет собой необходимый момент всякого труда, то, разумеется, нет ничего легче, как доказать, что капитал есть необходимое условие всякого человеческого производства. Доказательство ведется здесь как раз путем абстрагирования от тех специфических определений, которые дела­ют капитал моментом некоторой особо развитой исторической ступени человеческого производства. Вся соль в том, что если всякий капитал есть овеществленный труд, служащий средст­вом для нового производства, то не всякий овеществленный труд, служащий средством для нового производства, есть капи­тал. Капитал понимается здесь как вещь, а не как отношение.

Когда, с другой стороны, говорят, что капитал есть сумма стоимостей, употребляемая для производства стоимостей, то это означает, что капитал есть сама себя воспроизводящая меновая стоимость. Однако формально меновая стоимость воспроизводится также и в простом обращении. Хотя в этой дефиниции и сохранена та форма, благодаря которой меновая стоимость является исходной точкой капитала, но упущена связь с содержанием (эта связь для капитала, в отличие от простой меновой стоимости, не безразлична).

Когда говорят, что капитал есть такая меновая стоимость, которая производит прибыль, или, по меньшей мере, применя­ется с целью произвести прибыль, то здесь капитал уже пред­положен для своего собственного объяснения, ибо прибыль есть определенное отношение капитала к самому себе. Капи­тал — это вовсе не простое отношение, а процесс, в различных моментах которого он всегда остается капиталом. Этот процесс поэтому и подлежит анализу.

В понятии накопленного труда тоже есть нечто неправо­мерно привнесенное, так как [II—16] капитал по определению понятия должен быть здесь только овеществленным трудом, в котором, конечно, накоплено определенное количество труда. Но понятие накопленного труда уже охватывает некоторое оп­ределенное количество таких предметов, в которых овеществ­лен труд.

«Первоначально каждый обеспечивал себя сам, и в обмен поступали только предметы, не имевшие ценности для каждого из участников обмена; такому обмену не придавали большого значения, и каждый был доволен тем, что получал полезную вещь взамен вещи бесполезной. Но когда раз­деление труда превратило... каждого человека в купца, а общество в тор­говое общество, то никто не хотел отдавать свои продукты иначе, как за их эквивалент; и поэтому для тоге, чтобы определять этот эквивалент, нужно было знать стоимость того, что давали, и того, что получали» (Ganilh. Des Systemes d'economie politique. Tome second. Paris, 1809, p. 11—12).

Иными словами, это означает, что обмен не ограничился формальным полаганием меновых стоимостей, а с необходимостью привел к тому, что само производство было подчинено меновой стоимости.

[3) ПЕРЕХОД ОТ ПРОСТОГО ОБРАЩЕНИЯ ТОВАРОВ К КАПИТАЛИСТИЧЕСКОМУ ПРОИЗВОДСТВУ]

[а)] Обращение и проистекающая из обращения меновая стоимость как предпосылка капитала

Для того чтобы развить понятие капитала, нужно исходить не из труда, а из стоимости, и притом из меновой стоимости, уже развитой в движении обращения. Перейти от труда прямо к капиталу столь же невозможно, сколь невозможно от разли­чия человеческих рас перейти прямо к банкиру пли от приро­ды — к паровой машине. Мы видели, что в деньгах как таковых меновая стоимость уже приобретает форму, самостоятельную по отношению к обращению, но только форму негативную, исчезающую — или иллюзорную, если она закрепляется. День­ги существуют только в связи с обращением и как возможность вступить в него; но как только деньги реализуются, они теряют это определение и снова возвращаются к своим прежним двум определениям: меры меновых стоимостей и средства обмена. Когда деньги выступают как такая меновая стоимость, которая не только приобретает самостоятельность по отношению к об­ращению, но и сохраняет себя в нем, то это уже не деньги — ибо деньги как таковые не выходят за пределы отрицательного определения — а, капитал.

То обстоятельство, что деньги являются первой формой, в которой меновая стоимость доходит до определения капитала, и что поэтому первая форма проявления капитала смешивается с самим капиталом или рассматривается как единственно адекватная форма капитала, — это обстоятельство есть историчес­кий факт, который таким образом отнюдь не противоречит нашему анализу, а, напротив, подтверждает его. Стало быть, пер­вое определение капитала состоит в том, что проистекающая из обращения, а потому и предполагающая его меновая стои­мость сохраняет себя в обращении и посредством обращения; вступая в обращение, меновая стоимость не утрачивается; об­ращение представляет собой здесь не движение исчезновения меновой стоимости, а, напротив, движение ее действительного самополагания как меновой стоимости, ее реализацию в каче­стве меновой стоимости.

Нельзя сказать, что в простом обращении меновая стои­мость реализуется как таковая. Она реализуется всегда лишь в момент своего исчезновения. Если товар посредством денег обменивается на другой товар, то его стоимостное определение исчезает в тот самый момент, когда он реализуется; товар вы­ходит из стоимостного отношения, становится безразличным по отношению к нему и оказывается только прямым объектом по­требности. Если деньги обмениваются на товар, то исчезнове­ние формы обмена, как чисто формального опосредствования, служащего лишь для овладения природным материалом товара, даже заранее дано. Если товар обменивается на деньги, то форма меновой стоимости, меновая стоимость, положенная как меновая стоимость, деньги, сохраняются лишь в течение того времени, пока они находятся вне обмена, изъяты из него; сле­довательно, в той форме, в которой осязательно существует самостоятельность меновой стоимости, деньги представляют собой чисто иллюзорное осуществление, являются чисто идеальными. Если, наконец, деньги [посредством товара] обмени­ваются на деньги — четвертая форма, в которой может анали­зироваться обращение, an fond представляющая собой, однако, ту же третью форму, только выраженную в форме обмена, — то между различаемыми моментами нет уже и формального различия; это distinction without a difference*; здесь исчезает не только меновая стоимость, но и формальное движение ее исчезновения. Au fond эти четыре определения форм простого обращения можно свести к двум, которые, впрочем, an sich ** совпадают друг с другом; различие заключается в том, на ка­ком из двух моментов ставится ударение, делается акцент, какой из двух моментов — товар или деньги — образует исход­ный пункт. А именно, обмениваются ли деньги на товар, т. е. меновая стоимость товара исчезает в его материальном содер­жании (субстанции), или же товар обменивается на деньги, т. е. его содержание (субстанция) исчезает в его форме как ме­новой стоимости. В первом случае погашается форма меновой стоимости, во втором — ее субстанция; следовательно, в обоих случаях реализация меновой стоимости мимолетна.

Только в капитале меновая стоимость положена как мено­вая стоимость, так как она сохраняется в обращении, т. е. она, таким образом, с одной стороны, не оказывается лишенной субстанции, а осуществляется все в новых субстанциях, в со­вокупности таковых; с другой стороны, меновая стоимость не теряет здесь своего определения формы, а сохраняет в каждой из различных субстанций свою тождественность с самой собой. Она, стало быть, все время остается деньгами и все время то­варом. Она заключена в каждом из обоих моментов, исчезаю­щих в обращении друг в друге. Но меновая стоимость является такой лишь потому, что сама представляет собой непрерывно возобновляющийся кругооборот актов обмена. Также и в этом отношении ее обращение отличается от обращения простых меновых стоимостей как таковых. В действительности простое обращение является обращением лишь с точки зрения наблю­дателя, или an sich, но не положено как таковое. Не одна и та же меновая стоимость — именно потому, что ее субстанцией является тот или иной определенный товар — сначала стано­вится деньгами, а потом опять товаром, но всё новые меновые стоимости, всё новые товары противопоставляются деньгам. Обращение, кругооборот состоит там лишь в простом повторении или чередовании [II—17] определения товара и определе­ния денег, а не в том, что действительный исходный пункт яв­ляется также и пунктом возвращения. Поэтому, когда рассмат­ривалось простое обращение как таковое, где сохраняющимся моментом являются только деньги, оно было охарактеризовано как всего лишь денежное обращение, как всего лишь оборот денег.

«Капиталистические стоимости увековечиваются» (Say J. В. Traite d'Economie politique. Troisieme edition. Tome second. Paris, 1817, p. 185).

«Капитал представляет собой постоянно сохраняющуюся» («умножаю­щую себя» сюда еще не относится) «стоимость, которая больше не пропа­дает; эта стоимость обособляется от товара, который создал ее; она как некое метафизическое, невещественное качество всегда остается в руках одного и того же земледельца» (это здесь безразлично: скажем владельца), «для которого она принимает различные формы» (Sismondi. Nouveaux Principes d'Economie politique. Seconde edition. Tome I. Paris, 1827, p. 89) [Русский перевод, том I, с. 185].

Той непреходящей долговечности, которой деньги добива­лись, становясь в отрицательную позицию по отношению к обращению, изымая себя из него, — капитал достигает тем, что он сохраняет себя как раз посредством вручения своей судьбы обращению. Капитал как меновая стоимость, предпосланная обращению, или как меновая стоимость, предполагающая обращение и сохраняющаяся в нем, не только idealiter * являет­ся в любой момент каждым из обоих моментов, заключающих­ся в простом обращении, но и принимает поочередно форму то одного, то другого; однако он делает это уже не так, как при простом обращении, т. е. уже не только переходит из одной формы в другую, но в каждом из этих определений является вместе с тем отношением к противоположному определению, т. е. идеально содержит его в себе.

Капитал становится попеременно то товаром, то деньгами; однако 1) сам капитал является сменой обоих этих определе­ний; 2) капитал становится товаром, но не тем или иным товаром, а некоторою совокупностью товаров. Для капитала без­различна не субстанция, а определенная форма; с этой сторо­ны он выступает в виде постоянного метаморфоза этой суб­станции; поскольку капитал, таким образом, дан как особенное содержание меновой стоимости, эта особенность сама представ­ляет собой некоторую совокупность особенности; поэтому ка­питал безразличен не по отношению к особенности как таковой, а по отношению к отдельной или обособленной особенности. Та тождественность, та форма всеобщности, которую принимает капитал, состоит в том, что он есть меновая стоимость и как таковая — деньги. Поэтому капитал еще полагается как деньги, фактически обменивается — как товар — па деньги. Но если капитал дан как деньги, т. е. дан как эта противоположная то­вару форма всеобщности меновой стоимости, то в капитале вместе с тем дано и то, что он должен утратить — не всеобщ­ность, как при простом обращении, а — ее основанное па про­тивоположности определение, или он принимает это основанное на противоположности определение всеобщности лишь ми­молетно, т. е. снова обменивается на товар, по на такой товар, который даже в своей особенности выражает всеобщность ме­новой стоимости, а потому постоянно меняет свою определен­ную форму.

Если мы говорим здесь о капитале, то здесь это еще только название. Единственная определенность, в которой здесь дан капитал в отличие от непосредственной меновой стоимости и денег, есть определенность меновой стоимости, сохраняющейся и увековечивающейся в обращении и посредством обращения. До сих пор мы рассматривали только одну сторону — самосохранение меновой стоимости в обращении и посредством него. Другая, столь же важная сторона заключается в том, что меновая стоимость предполагается уже не как простая меновая стоимость, в том виде, в каком она в качестве идеального определения существует в товаре до того, как он вступает в обра­щение, или, точнее, в качестве лишь мыслимого определения, ибо товар становится меновой стоимостью только тогда, когда он исчезает в обращении; и не как меновая стоимость в том виде, в каком она — как деньги — существует в качестве мо­мента обращения; меновая стоимость существует здесь как деньги, как овеществленная меновая стоимость, по так, что в ней положено очерченное только что отношение.

Отличие второго определения от первого заключается в том, что меновая стоимость здесь 1) существует в форме предметности, 2) приходит из обращения, а значит, предполагает его, но вместе с тем исходит от самой себя как предпосылки обра­щения.

Есть две стороны, соответственно которым может быть вы­ражен результат простого обращения:

Просто негативная сторона: брошенные в обращение товары достигли своей цели; они обменялись друг на друга; каждый из них становится объектом потребности и потребляется. Тем самым обращение закончилось. Не осталось ничего, кроме де­нег как простого осадка. Но в качестве такого осадка деньги уже перестали быть деньгами, утратили свое определение формы. Деньги погружаются в свою материю, сохранившуюся как неорганический пепел всего процесса.

Положительно-негативная сторона: деньги подвергнуты отрицанию не в качестве овеществленной, самодовлеющей — в отличие от исчезающей в обращении — меновой стоимости; отрицанию подвергнута та основанная на противоположности самостоятельность, та всего лишь абстрактная всеобщность, в которой фиксированы деньги; но

в-третьих: являясь предпосылкой и вместе с тем результа­том обращения, меновая стоимость предположена в качестве вышедшей из обращения, но в такой же мере она должна все снова выходить из него. Если бы это происходило только формальным образом, меновая стоимость опять стала бы просто деньгами; если бы она выходила из обращения в виде действительного товара, как в простом обращении, она стала бы просто предметом потребности, в качестве такого предмета была бы потреблена и вместе с тем утратила бы и свое опреде­ление формы. Для того чтобы выход из обращения стал дейст­вительным, меновая стоимость тоже должна стать предметом потребности и быть потреблена в качестве такого предмета, но она должна быть потреблена трудом и таким путем вновь себя воспроизвести.

Выразим это иначе. Первоначально меновая стоимость по своему содержанию была овеществленным определенным количеством труда или рабочего времени; в этом качестве меновая стоимость через посредство обращения дошла в своем объективировании до своего бытия в качестве денег, осязаемых денег. Теперь меновая стоимость сама в свою очередь должна пола­гать ту исходную точку обращения, которая лежала вне обра­щения, была предпослана ему и для которой само обращение представлялось движением, охватывающим ее извне и преобра­зующим ее внутри себя, а именно — меновая стоимость должна полагать труд; но теперь меновая стоимость выступает уже не как простой эквивалент или простое овеществление труда, а как такая овеществленная и ставшая самостоятельной меновая стоимость, которая лишь для того предоставляет себя труду, становится его материалом, чтобы возобновить саму себя и с самой себя вновь начать обращение. Тем самым это уже и не простое приравнивание и сохранение тождественности меновой стоимости, как это имеет место в обращении, а умножение ее самой. Меновая стоимость полагает себя как меновую стои­мость только тогда, когда она реализует себя [sich vcrwertet], т. е. увеличивает свою стоимость. Деньги (как вернувшиеся из обращения к самим себе) в качестве капитала утратили свою окостенелость и из осязаемой вещи превратились в про­цесс. С другой стороны, и труд изменил свое отношение к своей овеществленности: он тоже возвратился к самому себе. Одна­ко возвращение это таково, что труд, овеществленный в ме­новой стоимости, делает живой труд средством своего воспроиз­ведения, тогда как первоначально меновая стоимость выступала только как продукт труда.

[б)] Меновая стоимость, проистекающая из обращения, предпосылающая себя обращению, сохраняющаяся в нем и умножающая себя посредством труда

[II —18] {I. 1) Общее понятие капитала. 2) Особенность ка­питала: оборотный капитал, основной капитал. (Капитал как жизненные средства, как сырье, как орудие труда.) 3) Капитал как деньги. II. 1) Количество капитала. Накопление. 2) Капи­тал, измеряемый самим собою. Прибыль. Процент. Стоимость капитала; т. е. капитал в отличие от самого себя как процента и прибыли. 3) Обращение капиталов, а) Обмен капитала на ка­питал. Обмен капитала на доход. Капитал и цены, Y) Конку­ренция капиталов, у) Концентрация капиталов. III. Капитал как кредит. IV. Капитал как акционерный капитал. У. Капитал как денежный рынок. VI. Капитал как источник богатства. Ка­питалист. После капитала надо будет тогда рассмотреть земель­ную собственность. После нее — наемный труд. Предпослав все эти три момента, следует рассмотреть движение цен как обра­щение, определяемое теперь в своей внутренней целостности. С другой стороны, три класса, данные как производство в его трех основных формах и предпосылках обращения. Затем — го­сударство. (Государство и буржуазное общество. — Налог, или существование непроизводительных классов. — Государствен­ный долг. — Народонаселение. — Государство вовне: Колонии. Внешняя торговля. Вексельный курс. Деньги как междуна­родная монета. — Наконец, мировой рынок. Выход буржуазно­го общества за рамки государства. Кризисы. Разложение спо­соба производства и формы общества, основанных на меновой стоимости. Реальное превращение индивидуального труда в общественный и vice versa *.)}

* * *

(Нет ничего более неправильного, чем тот способ, которым пользуются и экономисты, и социалисты, когда рассматривают общество под углом зрения его экономических условий. Например, Прудон, возражая Бастиа, говорит («Gratuite du Credit». Discussion entre M. Fr. Bastiat et M. Proudhon. Paris, 1850, p. 250):

«Для общества разницы между капиталом и продуктом не существует. Различие это совершенно субъективно, оно существует лишь для инди­видов».

Следовательно, как раз общественное Прудон называет субъективным, а субъективную абстракцию он именует обще­ством. Различие между продуктом и капиталом состоит именно в том, что продукт в качестве капитала выражает определенное отношение, принадлежащее некоторой исторической форме общества. Так называемое рассмотрение с точки зрения общест­ва сводится всего лишь к тому, что упускают из виду те разли­чия, которые как раз и выражают общественное отношение (отношение буржуазного общества). Общество не состоит из индивидов, а выражает сумму тех связей и отношений, в кото­рых эти индивиды находятся друг к другу. [Рассуждать подоб­но Прудону] равносильно тому, как если бы кто-нибудь захотел сказать: с точки зрения общества не существует ни рабов, ни граждан; и те и другие — люди. На самом же деле людьми они являются вне общества. Быть рабом или быть гражданином — это общественные определения, отношения человека А к чело­веку В. Человек А как таковой — не раб. Он — раб в обществе и посредством общества. То, что г-н Прудон говорит здесь о ка­питале и продукте, означает у него, что с точки зрения общества не существует никакой разницы между капиталистами и ра­бочими, в то время как эта разница как раз и существует толь­ко с точки зрения общества.)

(В своем полемическом сочинении, направленном против Бастиа,— «Gratuite du Credit»,— Прудон ограничивается тем, что хочет свести обмен между капиталом и трудом к простому обмену товаров как меновых стоимостей, к моментам простого обращения, т. е. он абстрагируется как раз от того специфи­ческого различия, в котором вся суть дела. Прудон говорит:

«Всякий продукт в определенный момент становится капиталом, так как все, что потребляется, в известный момент потребляется производи­тельно» («Gratuite du Credit». Paris, 1850, p. 177).

Это совершенно неправильно, но оставим это без внимания.

«Почему понятие продукта вдруг превращается в понятие капитала? Благодаря идее стоимости. Это значит, что продукт, для того чтобы стать капиталом, должен подвергнуться точной оценке, должен быть куплен или продан, его цена должна быть обсуждена и фиксирована своего рода законным соглашением. Например, шкуры, поступающие из мясной лавки, представляют собой продукт мясника. Что произойдет, если эти шкуры купит кожевник? Последний тотчас включает их или их стоимость в свой про­изводственный фонд. Благодаря труду кожевника этот капитал снова ста­новится продуктом» и т. д. [там же, с. 178—180].

Всякий капитал у Прудона есть «установившаяся стои­мость». Деньги же —«наиболее установившаяся стоимость», стоимость, установившаяся в наивысшей степени. Это означа­ет, стало быть, следующее. 1) Продукт становится капиталом в силу того, что он становится стоимостью. Другими словами, капитал есть не что иное, как простая стоимость. Между ними нет никакой разницы. Поэтому Прудон попеременно говорит один раз о товаре (о натуральной стороне товара, выраженно­го в качестве продукта), другой раз о стоимости или, скорее, о цене, ибо он подразумевает акт купли и продажи. 2) Так как деньги являются завершенной формой стоимости в том виде, в каком стоимость существует в простом обращении, то они и оказываются у Прудона истинной «установившейся стоимостью».)

* * *

Переход от простой меновой стоимости и ее обращения к капиталу может быть формулирован также и следующим об­разом. В обращении меновая стоимость выступает двояко: один раз как товар, другой раз как деньги. Когда она находится в одном определении, то она не находится в другом. Это относит­ся ко всякому особенному товару. Но совокупность обращения, рассматриваемого в целом, состоит в том, что одна и та же ме­новая стоимость, меновая стоимость как субъект, один раз полагает себя как товар, другой раз как деньги и является дви­жением, заключающимся именно в том, чтобы полагать себя в этих двух определениях и в каждом из них сохранять себя как противоположность этого определения — в товаре сохранять себя как деньги, в деньгах сохранять себя как товар. Хотя это an sich * и имеет место в простом обращении, однако не поло­жено в нем. Меновая стоимость, положенная как единство то­вара и денег, есть капитал, а само это полагание выступает как обращение капитала. (Обращение, которое, однако, представ­ляет собой спиральную линию, расширяющуюся кривую, а не простую окружность.)

Проанализируем прежде всего те простые определения, ко­торые содержатся в отношении между капиталом и трудом, чтобы таким путем найти внутреннюю связь как этих простых определений, так и их более развитых форм с тем, что сущест­вовало раньше.

[II —19] Первая предпосылка заключается в том, что капи­тал на одной стороне и труд — на другой противостоят друг другу как две самостоятельные, следовательно, также и как чуждые друг другу фигуры. Труд, противостоящий капиталу, есть чужой труд, а капитал, противостоящий труду, — чужой капитал. Противостоящие здесь друг другу крайности специ­фически между собой различны. В первом полагании простой меновой стоимости труд был определен так, что его продукт не представлял для работника непосредственной потребитель­ной стоимости, не являлся для пего прямым средством существования. Это было общим условием созидания меновой сто­имости и обмена вообще. Иначе работник производил бы только продукт—непосредственную,  потребительную стоимость для себя,— но не меновую стоимость. Однако эта меновая стоимость была материализована в продукте, который как тако­вой имел потребительную стоимость для других и как таковой был предметом их потребностей. Между тем та потреби­тельная стоимость, которую рабочий может предложить капи­талу, которую он таким образом вообще может предложить другим людям, не материализована в продукте, вообще не су­ществует вне рабочего, следовательно, существует не действи­тельно, а лишь в возможности, как его способность. Эта по­требительная стоимость становится действительностью только тогда, когда она возбуждается капиталом, приводится им в движение, ибо деятельность без предмета есть ничто или в лучшем случае есть мыслительная деятельность, о которой здесь речь не идет. Как только эта потребительная стоимость получает движение от капитала, она становится определен­ной производительной деятельностью рабочего; это есть сама его жизнедеятельность, направленная па определенную цель, а потому выявляющаяся в определенной форме.

В отношении между капиталом и трудом меновая стои­мость и потребительная стоимость поставлены в такое соотно­шение друг с другом, что одна сторона (капитал) противосто­ит другой прежде всего как меновая стоимость *, а другая сторона (труд) противостоит капиталу прежде всего как по­требительная стоимость. В простом обращении каждый из товаров можно попеременно рассматривать в том или в дру­гом определении. В обоих случаях, если товар берется в ка­честве товара как такового, оп выходит из обращения в ка­честве предмета потребности и оказывается совершенно вне экономического отношения. Если же товар фиксируется как меновая стоимость — как деньги,— он стремится к той же бес­форменности, но к бесформенности, лежащей внутри эконо­мического отношения. Во всяком случае, товары в меновом отношении (в простом обращении) представляют интерес лишь постольку, поскольку они обладают меновой стои­мостью; с другой стороны, их меновая стоимость имеет лишь преходящий интерес, поскольку она снимает всего лишь одно­сторонность—пригодность, потребительную стоимость, связан­ную только с определенным индивидом и потому существую­щую непосредственно для него,— а не саму эту потребитель­ную стоимость; последнюю она, наоборот, полагает и опосредст­вует как потребительную стоимость для других и т. д. Но когда меновая стоимость как таковая фиксируется в деньгах,  потре­бительная стоимость противостоит ей уже только как абст­рактный хаос; и именно в результате отделения от своей субстанции она терпит у себя крушение и устремляется прочь из сферы простой меновой стоимости, высшим движением ко­торой является простое обращение и высшим завершением которой являются деньги. Внутри же самой сферы простой меновой стоимости разница [между товаром и деньгами] фак­тически существует лишь как поверхностное различие, как чисто формальное разграничение. Сами деньги в своей наи­высшей фиксированности опять представляют собой товар и как таковой отличаются от других товаров лишь тем, что более совершенным образом выражают меновую стоимость, но именно поэтому в форме монеты [II—20] теряют меновую стоимость как свое имманентное определение и становятся только потребительной стоимостью, хотя и потребительной стоимостью для установления цен товаров и т. д. Здесь мы имеем еще непосредственное совпадение и столь же непосред­ственное расхождение обоих определений. Там, где они обо­собляются, приобретая самостоятельность друг против дру­га, получается следующее: если это обособление носит по­ложительный характер, как это имеет место в товаре, становящемся предметом потребления, то соответствующее опреде­ление перестает быть моментом экономического процесса; если же обособление носит отрицательный характер, как это имеет место в деньгах, то соответствующее определение превращает­ся в безумие — в безумие, являющееся, правда, моментом по­литической экономии и фактором, определяющим практичес­кую жизнь пародов.

[1] Не следует ли понимать стоимость как единство потребительной и меновой стоимости? Не представляет ли сама по себе стоимость как таковая нечто всеобщее по отношению к потребительной и меновой стоимости, как к ее особенным формам? Имеет ли это значение в политической экономии? Потребительная стоимость предполагается также и в простом обмене, или в чистом обмене. Но в этом случае, где обмен совер­шается как раз лишь ради потребления товара обеими сторонами, потребительная стоимость, т. е. содержание, натуральная особенность товара как таковая, не сущест­вует в качестве экономического определения формы. Наоборот, определением формы товара является меновая стоимость. Содержание вне этой формы безразлично; оно не является содержанием этого отношения как отношения социального. Но не раз­вивается ли это содержание как таковое в системе потребностей и производства? Нс входит ли потребительная стоимость как таковая в саму форму, в качестве фак­тора, определяющего саму экономическую форму, например в отношении между трудом и капиталом, в различных формах труда? — Земледелие, промышленность и т. д. — Земельная рента? — Влияние времен года на цены сырья и т. д.? Если бы в политической экономии играла роль только меновая стоимость как таковая, то как могли бы впоследствии фигурировать в политической экономии такие элементы, кото­рые относятся исключительно к потребительной стоимости, — например, сразу же при рассмотрении капитала как состоящего из сырья и т. д.? Откуда у Рикардо вдруг, как снег на голову, появились физические свойства земель? и т. д. Слово <товар» (по-немецки Giiter, быть может, так же отличается от Ware, как по-французски denree от merchandise?) содержит в себе отношение. Цена выступает как чисто формальное определение товара. Этому вовсе не противоречит то, что меновая стоимость есть пре­обладающее определение. Но потребление, конечно, не прекращается оттого, что оно определяется только через посредство обмена; хотя, конечно, благодаря этому оно получает свое направление. Во всяком случае, при исследовании стоимости это нужно точно выяснить, а не начисто абстрагироваться от этого, как делает Рикардо, и не по­ступать так, как поступает пошлый Сэй, с важным видом всего лишь предпосылаю­щий здесь слово «полезность». В какой мере потребительная стоимость остается в ка­честве предпосланного материала вне политической экономии и экономических опре­делений формы и в какой мере она входит в политическую экономию, — выяснится и должно быть выяснено прежде всего при разработке отдельных разделов. О прудоновских пошлостях смотри «Нищету философии» ^1,в. Во всяком случае ясно одно: в обмене (в обращении) мы имеем товар — потребительную стоимость — как цену; само собой понятно, что вне своей цены товар является товаром, предметом потребле­ния. Оба определения не вступают ни в какое другое отношение друг к другу кроме того соотношения, что особенная потребительная стоимость выступает как натураль­ная граница товара и потому полагает — однако лишь формально — деньги, т. е. меновую стоимость товара, как нечто существующее вместе с тем вне самого товара в деньгах. Сами деньги представляют собой товар, субстанцией их является та или иная потребительная стоимость.

Как мы уже видели, нельзя сказать, что в простом обраще­нии меновая стоимость себя реализует. Но происходит это по­тому, что потребительная стоимость противостоит ей не как таковая, не как определенная ею же самой потребительная стоимость; потребительная же стоимость как таковая не нахо­дится в отношении к меновой стоимости, а только потому ста­новится определенной меновой стоимостью, что общее свойство потребительных стоимостей — быть рабочим временем — накладывается на них как внешний масштаб. Их единство еще непосредственно распадается, а их различие находится еще непосредственно в единстве. Теперь должно быть положено, что потребительная стоимость становится таковой через посредство меновой стоимости и что меновая стоимость сама опосредствует себя потребительной стоимостью. В денежном обращении мы имели только две различные формы меновой стои­мости (цена товара — деньги) или только различные потребительные стоимости (Т—Т), для которых деньги, меновая стоимость, были только мимолетным опосредствованием. Действительное отношение между меновой стоимостью и потреби­тельной стоимостью не имело места. Поэтому товар как таковой — его особенность — и представляет собой безразличное, лишь случайное и в самом общем виде представляемое содержание, лежащее вне экономического соотношения форм; или экономическое соотношение форм есть лишь поверхностная форма, формальное определение, область которого не рас­пространяется па действительную субстанцию и которое никак не относится вне этой субстанции как таковой; поэтому, если это определение формы как таковое удерживают в виде денег, то оно незаметно превращается в безразличный натуральный продукт, в металл, в котором погашена всякая связь как с индивидом, так и с общением между индивидами. Металл как таковой, разумеется, не выражает никаких социальных отношений; в нем погашена также и монетная форма, последний жизненный признак его социального значения.

Противостоящая самой потребительной стоимости в качест­ве одной из сторон отношения меновая стоимость противостоит ей в виде денег, но противостоящие ей таким образом деньги — это уже не деньги в их определении денег как денег, а деньги в определении капитала. Противостоящая капиталу, или поло­женной меновой стоимости, потребительная стоимость, или то­вар,— это уже не товар в том виде, как он выступал по отно­шению к деньгам, когда определенность его формы была столь же безразлична, как и его содержание, и когда он выступал лишь как какая-нибудь субстанция вообще.

Во-первых, [товар выступает теперь] как потребительная стоимость для капитала, т. е., стало быть, как такой предмет, при обмене на который капитал не теряет своего стоимостного определения, как теряют его, например, деньги, когда они обмениваются на какой-нибудь определенный товар. Единст­венная полезность, которую какой-нибудь предмет вообще мо­жет представлять для капитала, может заключаться лишь в способности этого предмета сохранять или увеличивать капи­тал. При рассмотрении денег мы уже видели, что стоимость, ставшая самостоятельной в качестве таковой,— или всеобщая форма богатства,— не способна ни к какому иному движению, кроме количественного; она способна только увеличиваться. По самому своему понятию, она представляет собой совокуп­ность всех потребительных стоимостей; но так как указанная стоимость всегда является лишь определенным количеством денег (в данном случае — капитала), то ее количественные границы находятся в противоречии с ее качеством. Поэтому в природе указанной стоимости заложено стремление постоянно выходить за свои собственные границы. (Поэтому, когда указанная стоимость принимает форму богатства, служащего для наслаждения, как, например, во времена Римской импе­рии, она выступает как безграничное мотовство, которое — пожиранием жемчужного салата и т. д. — и наслаждение пыта­ется довести до воображаемой безграничности.) Для стоимости, прочно обособившейся в качестве стоимости, возрастание и самосохранение совпадают уже в силу того и сохраняется она именно только благодаря тому, что постоянно стремится выйти за свои количественные границы, которые противоречат определению ее формы, противоречат ее внутренней всеобщности.

Обогащение оказывается, таким образом, самоцелью. Целе­сообразная деятельность капитала может состоять только в обогащении, т. е. в увеличении, умножении самого себя. Опре­деленная сумма денег (а деньги существуют для своего владельца всегда только в каком-нибудь определенном количестве, они наличествуют всегда как определенная сумма денег; это следует развить уже в главе о деньгах) может быть вполне достаточна для определенного потребления, где деньги как раз и перестают быть деньгами. Но когда деньги выступают как представитель всеобщего богатства, этого случиться не может. Как количественно определенная сумма, как ограниченная сумма, деньги являются лишь ограниченным представителем всеобщего богатства или представителем ограниченного бо­гатства, границы которого устанавливаются меновой стои­мостью этого богатства, в точности измерены ею. Поэтому деньги отнюдь не обладают той способностью, которой они должны были бы обладать согласно своему общему понятию — способностью купить все наслаждения, все товары, всю сово­купность материальных субстанций богатства; деньги поэтому не «precis de toutes les choses» ¹¹⁷ и т. д. Таким образом, день­ги, фиксируемые как богатство, как всеобщая форма богатства, как стоимость, выступающая в качестве стоимости,— представ­ляют собой постоянное стремление выйти за свои количествен­ные границы: бесконечный процесс. Исключительно в этом и состоит их собственная жизнь; деньги сохраняют себя как от­личную от потребительной стоимости самодовлеющую меновую стоимость только благодаря тому, что они постоянно себя ум­ножают.

(Господам экономистам чертовски трудно теоретически перейти от самосохранения стоимости в капитале к ее возра­станию; а именно — к возрастанию, коренящемуся в основном определении капитала, а не только как к случайному свойству или же всего лишь как к результату. Смотри, например, как Штopx вводит это основное определение при помощи наречия «eigentlich» ¹¹⁸. Правда, экономисты пытаются ввести этот мо­мент как существенный в отношение капитала, по если это делается не в такой грубой форме, когда капитал определяется как то, что приносит прибыль, причем само возрастание капитала как особенная экономическая форма уже предположено в прибыли, то [II—21] это делается лишь украдкой и очень сла­бо, как мы это покажем позже в кратком обзоре всего того, что экономисты дали для определения понятия капитала. Болтовня о том, что никто не стал бы применять свой капитал, если бы не извлекал из этого прибыли, сводится либо к нелепости, буд­то бравые капиталисты остались бы капиталистами даже и в том случае, если бы они не применяли свой капитал, либо к тому, что здесь в весьма банальной форме утверждают, что в самом понятии капитала заложено его прибыльное примене­ние. Прекрасно. Но в таком случае это как раз и надо было бы доказать.)

Деньги в качестве денежной суммы измеряются их коли­чеством. Эта их измеренность противоречит тому определению денег, которое с необходимостью направлено на безмерное. Все то, что здесь сказано о деньгах, еще в большей степени относится к капиталу, в котором деньги, собственно говоря, впер­вые только и развиваются в своем законченном определении. В качестве потребительной стоимости, т. е. в качестве чего-то полезного, капиталу как таковому может противостоять только нечто его увеличивающее, умножающее, а потому сохраняю­щее его как капитал.

Во-вторых *. По своему понятию капитал есть деньги, од­нако такие деньги, которые существуют уже не в простой фор­ме золота и серебра, а также и не как деньги в противополож­ность обращению, но существуют в форме всех субстанций — в форме товаров. Постольку деньги в качестве капитала не находятся поэтому в противоположности к потребительной стоимости; напротив, находясь вне денежной формы, капитал существует именно лишь в потребительных стоимостях. Таким образом, сами эти субстанции капитала оказываются теперь преходящими субстанциями, которые не имели бы меновой стоимости, если бы они не имели потребительной стоимости; которые в качестве потребительных стоимостей теряют, однако, свою стоимость, разлагаются в результате простого природного обмена веществ, если они не подвергаются действительному потреблению; и которые тем более исчезают, когда они подвергаются действительному потреблению. С этой стороны проти­воположность капитала не может быть сама опять-таки каким-нибудь особенным товаром; ибо особенный товар как таковой не образует противоположности капиталу, так как субстанция капитала сама представляет собой потребительную стоимость; капитал — это не тот или иной товар, а всякий товар. Общая всем товарам субстанция, т. е. их субстанция, взятая опять- таки не как их материальное вещество, т. е. не как их физи­ческое определение, но их общая им всем субстанция как то­варов, а потому и как меновых стоимостей, состоит в том, что товары представляют собой овеществленный труд.

{Однако об этой экономической (общественной) субстанции потребительных стоимостей, т. е. о их экономическом определении в качестве содержания в отличие от их формы (формой же их является стоимость, ибо она есть определенное количе­ство труда, овеществленного в этих потребительных стоимо­стях), речь может идти лишь тогда, когда ищется противоположность этому содержанию. Что касается природных разли­чий между потребительными стоимостями, то ни одно из них не исключает для капитала возможности завладеть данной по­требительной стоимостью, сделать ее своим собственным телом, поскольку ни одно из этих различий не исключает определения меновой стоимости и товара.}

Единственное, что отлично от овеществленного труда, есть труд не овеществленный, но находящийся еще в процессе овеществления, труд как субъективность. Другими словами, ове­ществленный труд, т. е. труд, наличествующий в пространстве, может быть противопоставлен труду, протекающему во времени, также и в качестве прошлого труда. Поскольку труд должен здесь наличествовать как труд, протекающий во вре­мени, как живой труд, он может наличествовать лишь в ка­честве живого субъекта, в котором он существует как способ­ность, как возможность; следовательно, он может наличест­вовать лишь в качестве рабочего. Поэтому единственной потре­бительной стоимостью, могущей образовать противоположность капиталу, является труд, и притом труд, создающий стоимо­сти, т. е. производительный труд.

{Это побочное замечание забегает вперед; его следует еще основательно развить впоследствии. Труд как всего лишь обслуживание, направленное на удовлетворение непосредствен­ных потребностей, не имеет никакого отношения к капиталу, так как последний ищет не его. Если капиталист велит нару­бить себе дров, чтобы зажарить своего барана, то не только отношение дровосека к нему, но и его отношение к дровосеку сводится к отношению простого обмена. Дровосек доставляет ему свою услугу,— потребительную стоимость, которая не уве­личивает капитала, но, напротив, посредством которой капитал потребляется,— а капиталист дает дровосеку взамен другой товар в форме денег. Так обстоит дело со всеми теми услугами, которые рабочие непосредственно обменивают на деньги дру­гих лиц и которые потребляются этими лицами. Это есть потребление не капитала, а дохода, обмен которого как таковой всегда относится к простому обращению. Так как один из контрагентов противостоит другому не как капиталист, то эта работа прислуги не может быть отнесена к категории производительного труда. Есть много подобного сброда, начиная от проститутки и кончая папой. Но сюда относится также и чест­ный и «трудящийся» люмпен-пролетариат; например, много­численная банда предлагающих свою помощь носильщиков и т. п. в портовых городах, и т. д. Лицу, являющемуся предста­вителем денег, услуга носильщика требуется лишь ради ее потребительной стоимости, которая для него сразу же и исчезает; а носильщику требуются деньги, и так как того, кто дает деньги, интересует товар, носильщика же, доставляющего то­вар, интересуют деньги, то оба они представляют по отноше­нию друг к другу лишь две стороны простого обращения; во всяком случае ясно, что носильщик, которому нужны деньги, т. е. непосредственно всеобщая форма богатства, хочет обога­титься за счет своего импровизированного друга, а это тем сильнее огорчает последнего как черствого калькулятора, что эта услуга, в которой он теперь нуждается, должна быть про­сто приписана его общечеловеческой слабости и отнюдь не нужна ему как капиталисту.

Во всем существенном в учении о производительном и непроизводительном труде прав был, с точки зрения буржуаз­ной политической экономии, А. Смит^иэ. Все то, что против этого учения Л. Смита выдвигают другие экономисты, либо представляет собой пустую болтовню (например Шторх, а еще паршивее Сениор и т. д.¹²⁰), а именно, когда они утверж­дают, что каждое действие все-таки что-нибудь да делает, т. е. здесь имеет место смешение продукта в его натуральном и в экономическом смысле; в таком случае мошенник тоже является производительным работником, так как он [II—22] косвенно производит книги по уголовному праву (это рассуж­дение, по меньшей мере, так же верно, как верно называть судью производительным работником па том основании, что он защищает от воровства). Либо же современные экономисты настолько превратились в сикофантов * буржуа, что хотят его уверить в том, что если кто-нибудь ищет вшей у него в голове или трет ему некий деликатный орган, то такой труд тоже является производительным, потому что последняя операция, к примеру, прочищает его тупую башку для работы на следующий день в конторе. Поэтому совершенно правиль­но,— но вместе с тем и характерно,—что последовательные экономисты считают, например, что рабочие мастерских, из­готовляющих предметы роскоши, являются производительными рабочими, хотя те молодчики, которые потребляют подобные предметы, определенно порицаются ими как непроизводитель­ные расточители. Верно, что эти рабочие и на самом деле яв­ляются производительными, коль скоро они увеличивают ка­питал своего хозяина; но они непроизводительны в отношении материального результата своего труда. Действительно, ведь этот «производительный» рабочий ровно настолько же заинте­ресован в том дерьме, которое ему приходится производить, как и сам применяющий рабочего капиталист, которому тоже напле­вать на весь этот хлам. Но если присмотреться внимательнее, то по существу окажется, что истинное определение производи­тельного рабочего заключается в следующем: это человек, ко­торому нужно и который требует себе всего лишь столько, сколько необходимо для того, чтобы делать его способным до­ставлять своему капиталисту максимальную выгоду. Все это пустяки. Отступление. Но нужно будет вернуться к этому и более подробно рассмотреть вопрос о производительном и не­производительном труде ¹²¹.}

[4)] ДВА РАЗЛИЧНЫХ ПРОЦЕССА В ОБМЕНЕ МЕЖДУ КАПИТАЛОМ И ТРУДОМ

[а) Вводные замечания]

Потребительная стоимость, противостоящая капиталу как положенной¹²² меновой стоимости, есть труд. Капитал обменивается на пе-капитал, или он существует в этой своей опре­деленности лишь в связи с не-капиталом, с отрицанием капи­тала, и является капиталом только в соотношении с этим отрицанием капитала; действительный не-капитал, это — труд.

Если мы рассмотрим обмен между капиталом и трудом, то найдем, что этот обмен распадается на два не только фор­мально, но и качественно различных и даже противополож­ных друг другу процесса:

1)                  Рабочий обменивает свой товар, труд, потребительную стоимость, которая, будучи товаром, так же имеет цену, как и все другие товары,— на определенную сумму меновых стои­мостей, определенную сумму денег, которую ему отпускает капитал.

2)                  Капиталист получает в обмен самый труд, труд как дея­тельность, созидающую стоимости, как производительный труд; т. е. он получает в обмен такую производительную силу, ко­торая сохраняет и умножает капитал и тем самым становится производительной силой капитала, силой, воспроизводящей капитал и принадлежащей самому капиталу.

Разрыв между двумя этими процессами настолько очеви­ден, что они могут относиться к различным моментам времени и отнюдь не обязательно должны совпадать. Первый процесс может быть завершен — а большей частью он в известной мере и бывает завершен — еще даже до того, как начался вто­рой. Завершение второго акта предполагает завершение про­изводства продукта. Выплата заработной платы не может ждать завершения производства продукта. Впоследствии мы обна­ружим, что то обстоятельство, что выплата заработной платы не дожидается этого момента, является даже существенным определением отношения [между рабочим и капиталистом].

При простом обмене, обращении, этот двоякий процесс не имеет места. Если товар а обменен на деньги Ъ, а эти по­следние затем обменены на предназначенный для потребления товар с,— который с самого начала и был объектом обмена для а,— то использование товара с, его потребление, совер­шается целиком за пределами обращения; оно не касается формы [экономического] отношения; оно лежит по ту сторону самого обращения и представляет собой чисто вещественный интерес, выражающий лишь отношение индивида А, в его обусловленности природой, к тому или иному предмету его обособленной потребности. Что этот индивид предпримет с то­варом с, это вопрос, находящийся вне экономического отно­шения.

Напротив, здесь [при обмене между капиталом и трудом] потребительная стоимость обмененного на деньги [товара] выступает как особое экономическое отношение, а определенное применение обмененного на деньги [товара] образует конеч­ную цель обоих процессов. Таким образом, это уже формально отличает обмен между капиталом и трудом от простого обмена. Это — два различных процесса.

Если мы, далее, посмотрим, чем обмен между капиталом и трудом отличается от простого обмена (обращения) по своему содержанию, то мы найдем, что это различие выявляется не путем внешнего сопоставления или сравнения этих двух форм обмена, но что в совокупном процессе обмена между капиталом и трудом вторая форма сама отличает себя от пер­вой, что это сравнение само заключено в этом процессе. Отли­чие второго акта от первого — а указанный особый процесс присвоения труда капиталом и составляет второй акт — как раз и есть отличие обмена между капиталом и трудом от та­кого обмена, когда деньги опосредствуют обмен товаров. При обмене между капиталом и трудом первый акт представляет собой обмен, всецело относится к обыкновенному обращению; второй акт представляет собой процесс, качественно отлич­ный от обмена, и только злоупотребляя словами его можно было вообще назвать обменом какого бы то ни было рода. Этот процесс прямо противостоит обмену; он представляет собой существенно иную категорию.

[б) К вопросу о расчленении исследования о капитале. Капитал и современная земельная собственность. Переход от земельной собственности к наемному труду. Рынки]

{Капитал.

14)              Всеобщность: 1) а) Становление капитала из денег. Ь) Ка­питал и труд (опосредствование чужим трудом), с) Элементы капитала, сгруппированные сообразно их отношению к труду (продукт, сырье, орудие труда). 2) Обособление капитала: а) Оборотный капитал, основной капитал. Оборот капитала. 3) Единичность капитала: Капитал и прибыль. Капитал и процент. Капитал как стоимость, отличающийся от самого себя как процента и прибыли.

15)              Особенность: 1) Накопление капиталов. 2) Конкурен­ция капиталов. 3) Концентрация капиталов (количественное различие капитала как вместе с тем качественное различие, как мера величины и действия капитала).

[II—23] III. Единичность: 1) Капитал как кредит. 2) Ка­питал как акционерный капитал. 3) Капитал как денежный рынок.

В денежном рынке капитал положен в своей целостности; здесь он дан как определяющий цены, предоставляющий ра­боту, регулирующий производство, словом, дан как источник производства; однако капитал — не только как производящий самого себя (производящий материально посредством промыш­ленного производства и т. д.; полагающий цены, развивающий производительные силы), но вместе с тем как созидаю­щий стоимости — вынужден создавать стоимость или форму богатства, специфически отличную от капитала. Таковой яв­ляется земельная рента. Это есть единственное созидание капиталом стоимости, отличной от него самого, от его собст­венного производства. Как по своей природе, так и истори­чески капитал есть создатель современной земельной собст­венности, земельной ренты; поэтому его действие выступает также и как разложение старой формы земельной собствен­ности. Новая форма возникает в результате воздействия ка­питала на старую форму. Рассматривая дело с определенной стороны, можно сказать, что современную земельную собст­венность капитал создает как создатель современного земле­делия. Поэтому в экономических отношениях, связанных с со­временной земельной собственностью, которая выступает как процесс «земельная рента — капитал — наемный труд» (фор­му этого силлогизма можно построить и так: «наемный труд — капитал — земельная рента», причем, однако, капитал все­гда должен выступать как активный средний термин силло­гизма),— находит себе выражение внутренняя структура сов­ременного общества, или капитал во всей совокупности его отношений.

Теперь спрашивается, как получается переход от земель­ной собственности к наемному труду? (Переход от наемного труда к капиталу получается сам собой, так как наемный труд — это возвращение капитала к своей активной основе.) Исто­рически переход от земельной собственности к наемному труду бесспорен. Он заключается уже в том, что [современная] зе­мельная собственность есть продукт капитала. Поэтому мы обнаруживаем, что повсюду, где посредством воздействия капитала на более старые формы земельной собственности эта последняя превращается в денежную ренту (то же самое, но иным способом происходит там, где создается современный крестьянин), а осуществляемое капиталом земледелие вслед­ствие этого одновременно превращается в промышленную агрономию,— повсюду коттеры *, крепостные, барщинные кре­стьяне, наследственные арендаторы, безземельные крестьяне и т. д. неизбежно превращаются в поденщиков, в наемных рабочих. Следовательно, наемный труд в своей полноте впер­вые создается в результате воздействия капитала на земель­ную собственность, а затем, когда последняя как форма уже выработана,— наемный труд создается и самим земельным собственником. Тогда сам земельный собственник, по выра­жению Стюарта ¹²³, очищает землю от излишних ртов, отры­вает детей земли от вскормившей их груди и превращает, таким образом, даже возделывание земли, которое по своей при­роде является непосредственным источником существования, в опосредствованный источник существования, целиком зави­сящий от общественных отношений. (Взаимная зависимость должна быть сначала выработана в чистом виде, прежде чем можно думать о действительной социальной общности [Gemein- schaftlichkeit]. Все отношения выступают как обусловленные обществом, а не как определенные природой.) Только бла­годаря этому впервые становится возможным применение нау­ки, и полностью развивается производительная сила.

Следовательно, не может быть никакого сомнения в том, что наемный труд в его классической форме наемного труда, распространяющегося в обществе во всю его ширь и становя­щегося вместо земли той почвой, на которой базируется общество,— что в этой классической форме наемный труд впер­вые создается лишь современной земельной собственностью, т. е. земельной собственностью как созданной самим капита­лом стоимостью. Таким образом, земельная собственность приводит обратно к наемному труду. С известной точки зре­ния это — не что иное, как перенесение наемного труда из городов в деревню, т. е. распространение наемного труда по всей поверхности общества. Старый земельный собственник, если он богат, не нуждается в капиталисте для того, чтобы превратиться в современного земельного собственника. Ему нужно лишь превратить своих работников в наемных рабочих и производить ради получения прибыли, а не ради дохода. Тогда в его лице совмещаются современный фермер и совре­менный земельный собственник. Однако то обстоятельство, что меняется форма, в которой земельный собственник полу­чает свой доход, или та форма, в которой оплачивается работ­ник,— это обстоятельство не является формальным разли­чием, а предполагает полное преобразование самого способа производства (в земледелии); создание современной земельной собственности имеет поэтому свои предпосылки, покоящиеся на определенном развитии промышленности, торговли и науки, словом — производительных сил.

Да и вообще производство, покоящееся на капитале и наемном труде, не только формально отличается от других способов производства, но и предполагает также полную революцию в развитии материального производства. Хотя капитал в ка­честве торгового капитала и может полностью развиться (только не в таких больших размерах) без этого преобразования земельной собственности, но он не может сделать это в ка­честве промышленного капитала. Даже развитие мануфактуры предполагает начинающееся разложение старых экономиче­ских отношений земельной собственности. С другой стороны, из этого совершающегося в отдельных точках разложения новая форма земельной собственности возникает во всей своей полноте и широте лишь тогда, когда современная промышлен­ность достигает высокой степени развития, а это развитие в свою очередь всегда идет вперед тем быстрее, чем более раз­вились современное земледелие, соответствующая ему форма собственности, соответствующие ей экономические отношения. В этом отношении Англия является образцом для других, континентальных, стран.

Равным образом: если первая форма промышленности, крупная мануфактура, уже предполагает разложение земель­ной собственности, то это разложение в свою очередь обуслов­лено происшедшим в городах более или менее подчиненным развитием капитала в его еще неразвитых (средневековых) формах, а также и воздействием мануфактуры других стран, процветавшей там вместе с торговлей (так Голландия воздей­ствует на Англию в XVI столетии и в первой половине XVII сто­летия). В самих этих странах процесс разложения старой земельной собственности к этому времени уже завершен, и зем­леделие принесено в жертву скотоводству, а зерно доставляется из отсталых стран, таких как Польша и другие, путем ввоза (Голландия опять-таки может служить примером).

Нужно помнить, что новые производительные силы и про­изводственные отношения не развиваются из ничего, из воздуха или из лона саму себя полагающей идеи; они развиваются внутри и в борьбе с имеющимся налицо развитием производ­ства и с унаследованными, традиционными отношениями соб­ственности. Если в законченной буржуазной системе каждое экономическое отношение предполагает другое в буржуазно- экономической форме и таким образом каждое положенное есть вместе с тем и предпосылка, то это имеет место в любой [II—24] органической системе. Сама эта органическая система как совокупное целое имеет свои предпосылки, и ее развитие в направлении целостности состоит именно в том, чтобы под­чинить себе все элементы общества или создать из него еще недостающие ей органы. Таким путем система в ходе историче­ского развития превращается в целостность. Становление си­стемы такой целостностью образует момент ее, системы, про­цесса, ее развития.

С другой стороны, если внутри общества современные про­изводственные отношения, т. е. капитал, развились до своей целостности и это общество овладевает новой территорией, например в колониях, то оно — в лице своего представителя капиталиста — обнаруживает, что его капитал при отсутствии наемного труда перестает быть капиталом и что одной из предпосылок для того, чтобы он был капиталом, является не только земельная собственность вообще, но современная земель­ная собственность; такая земельная собственность, за которую, как за капитализированную ренту, приходится платить высо­кую цену и которая поэтому исключает непосредственное ис­пользование земли индивидами. Отсюда проистекает та теория колонизации Уэйкфилда ¹²⁴, которой следует в своей практике английское правительство в Австралии. Земельная собствен­ность здесь искусственно удорожается, чтобы превращать ра­ботников в наемных рабочих, давать капиталу возможность действовать в качестве капитала и таким путем делать новую колонию производительной; развивать в новой колонии богат­ство, вместо того чтобы использовать ее, как это имело место в Америке, для поставок туда наемных рабочих на короткий срок. Теория Уэйкфилда бесконечно важна для правильного понимания современной земельной собственности.

Итак, капитал в качестве созидателя земельной ренты воз­вращается обратно к производству наемного труда как своей всеобщей творческой основы. Капитал проистекает из обра­щения и полагает труд в качестве наемного труда; таким путем капитал формируется, и, развившись как целое, он полагает земельную собственность как в качестве своего условия, так и в качестве своей противоположности. Однако здесь обнару­живается, что капитал этим лишь создал наемный труд как свою всеобщую предпосылку. Стало быть, теперь наемный труд должен быть рассмотрен сам по себе. С другой стороны, современная земельная собственность сама всего могуществен­нее выступает в процессе clearing of estates и превращения сельских работников в наемных рабочих.

Таким образом, мы имеем двоякий переход к наемному труду. Это с позитивной стороны. Рассматривая вопрос с нега­тивной стороны, мы имеем следующее. После того как капитал установил земельную собственность и этим достиг своей двоя­кой цели: 1) создания промышленного земледелия и тем самым развития производительной силы земли; 2) создания наемного труда, т. е. господства капитала повсюду в деревне, — после этого капитал начинает рассматривать существование самой земельной собственности как всего лишь преходящее развитие, которое требуется для воздействия капитала на старые отношения земельной собственности и представляет собою продукт их разложения, но которое как таковое — раз эта цель достигнута — является всего лишь ограничением прибыли, а не необходимостью для производства. Поэтому капитал стре­мится уничтожить земельную собственность как частную соб­ственность и передать ее государству. Это — негативная сто­рона: стремление превратить таким образом все общество внутри страны в капиталистов и наемных рабочих.

Если капитал зашел так далеко, то и наемный труд тоже зашел настолько далеко, что, с одной стороны, он в той же форме, что и буржуа, стремится ради упрощения отношений, смягчения налогов и т. д. устранить земельного собственника как паразитический нарост; с другой стороны, рабочий тре­бует раздробления крупной земельной собственности для того, чтобы избавиться от наемного труда и стать самостоятельным производителем, работающим ради непосредственного потреб­ления. Таким образом, земельная собственность отрицается с двух сторон; отрицание со стороны капитала есть только изменение формы [частной собственности], имеющее целью установление единовластия капитала. (Установление земель­ной ренты как всеобщей государственной ренты (государст­венного налога) означало бы, что буржуазное общество дру­гим способом воспроизводит средневековую систему, но как полное отрицание последней.) Отрицание земельной собст­венности со стороны наемного труда есть лишь скрытое отри­цание капитала, а следовательно, и самого себя, наемного тру­да. Поэтому теперь наемный труд следует рассмотреть как нечто самостоятельное по отношению к капиталу.

Стало быть, переход здесь двоякий: 1) положительный пе­реход от современной земельной собственности или от капита­ла через посредство современной земельной собственности ко всеобщему наемному труду; 2) отрицательный переход: отри­цание земельной собственности капиталом, т. е., следовательно, отрицание капиталом самостоятельной стоимости, т. е. именно отрицание капитала самим собой. Но отрицание земельной соб­ственности и капитала есть наемный труд. Далее следует рассмотреть отрицание земельной собственности и отрицание по­средством нее капитала со стороны наемного труда. Т. е. здесь речь идет о таком наемном труде, который хочет установить себя как нечто самостоятельное.}

{Рынок, который вначале выступает в политической эко­номии в качестве абстрактного определения, принимает це­лостные очертания. Во-первых, денежный рынок. Он охватывает вексельный рынок; вообще кредитный рынок; т. е. торговлю деньгами, рынок слитков. В качестве денежно-ссудного рынка денежный рынок выступает также в банках, например в виде учетной ставки, по которой банки совершают учетные операции: рынок займов, вексельные маклера и т. д. Денеж­ный рынок выступает затем еще как рынок всех приносящих проценты бумаг: рынок государственных ценных бумаг и ры­нок акций. Акции в свою очередь подразделяются на более или менее обширные группы. Прежде всего, акции самих де­нежных учреждений: акции банков, акции акционерных бан­ков; акции средств сообщения (важнейшие из них — железно­дорожные акции; акции каналов; акции пароходств, акции телеграфа, акции омнибусных компаний); акции общепромыш­ленных предприятий (важнейшие из них — горнопромышлен­ные акции). Затем — снабжение благами всеобщего пользо­вания (акции газовых предприятий, водопровода). Акции различных предприятий, здесь имеются тысячи разновидно­стей. Предприятия по хранению товаров (акции складских по­мещений и т. д.). Бесчисленное количество различных ак­ций,— например, основанных на акциях предприятий промыш­ленных и торговых компаний. Наконец, как обеспечение все­го — акции страховых компаний всех видов.

Точно так же как рынок в целом распадается на внутрен­ний рынок и внешний рынок, внутренний рынок сам в свою очередь распадается на рынок отечественных акций, отече­ственных государственных ценных бумаг и т. д. и на рынок иностранных государственных ценных бумаг, иностранных [II—25] акций и т. д. Однако, собственно говоря, все это отно­сится к мировому рынку, который является не только внут­ренним рынком по отношению ко всем вне его существующим иностранным рынкам, но вместе с тем и внутренним рынком для всех тех иностранных рынков, которые в свою очередь существуют как составные части отечественного рынка.

Концентрация денежного рынка имеет место в одном глав­ном пункте внутри страны, в то время как остальные рынки в большей степени распределяются по стране сообразно раз­делению труда; хотя и в этом случае имеет место значительная концентрация в столице, если последняя вместе с тем является экспортным портом.

Рынки, отличающиеся от денежного, прежде всего столь же различны между собой, как различны продукты и отрасли производства. Главные рынки этих различных продуктов обра­зуются в центрах, которые служат таковыми либо в отношении ввоза или вывоза, либо же вследствие того, что эти центры сами являются центрами определенного производства или слу­жат непосредственными местами подвоза из таких центров. Однако от простого различения этих рынков следует перейти к более или менее органическому обособлению их на большие группы, которые сообразно основным элементам самого капи­тала необходимым образом распадаются на рынок продуктов и сырьевой рынок. Орудие производства как таковое не обра­зует особого рынка; оно как таковое представлено на рынке главным образом, во-первых, самими сырыми материалами, которые продаются в качестве средств производства; далее, в особенности, металлами, ибо металлы исключают всякую мысль о непосредственном потреблении, и затем такими про­дуктами, как уголь, нефть, химические вещества, которые предназначены к исчезновению в качестве вспомогательных средств производства. Равным образом краски, лес, москательные товары и т. д.

В соответствии с вышесказанным мы имеем:

16)              Продукты. 1) Рынок зерна с его различными подразде­лениями. Например, семенной рынок: рис, саго, картофель и т. д. Экономически этот рынок весьма важен; это — одно­временно рынок для производства и для непосредственного потребления. 2) Рынок колониальных продуктов. Кофе, чай, какао, сахар, табак; пряности (перец, стручковый перец, ко­рица, кассия, гвоздика, имбирь, мускатный цвет, мускатный орех и т. д.). 3) Фрукты. Миндаль, коринка, винные ягоды, сливы, чернослив, изюм, апельсины, лимоны и т. д. Черная патока (для производства и т. д.). 4) Пищевые продукты. Масло; сыр; бекон; ветчина; свиное сало; свинина; говядина (копченая); рыба и т. д. 5) Спиртные напитки. Вино, ром, пиво и т. д.

17)              Сырьевые продукты. 1) Сырье механической промыш­ленности. Лен; пенька; хлопок; шелк; шерсть; кожа невыделанная; кожа выделанная; гуттаперча и т. д. 2) Сырье хими­ческой промышленности. Поташ; селитра; скипидар; нитрат соды и т. д.

18)              Сырье, одновременно представляющее собой орудия производства. Металлы (медь, железо, олово, цинк, свинец, сталь и т. д.). Лесоматериалы. Дрова. Строевой лес. Красиль­ное дерево. Кораблестроительный лес и т. д. Вспомогатель­ные средства производства и вспомогательные материалы. Мос­кательные товары и красители (кошениль, индиго и т. д.); смола; сало; масла; уголь и т. д.

Конечно, каждый продукт должен попасть на рынок; од­нако действительно крупные рынки, в отличие от розничной торговли, образуются только продуктами массового потребле­ния (экономически важны только зерновой рынок, рынок чая, сахара, кофе; в известной мере рынок вина и вообще спирт­ных напитков) или же теми продуктами, которые служат сырьем для промышленности: рынок шерсти, шелка, леса, ме­таллов и т. д. В каком месте должна быть введена абстрактная категория рынка, выяснится в дальнейшем.}

[в)] Обмен между капиталом и рабочей силой ¹²⁵

Обмен рабочего с капиталистом есть простой обмен; каж­дый получает эквивалент; один получает деньги, другой — товар, цена которого в точности равна уплаченным за него деньгам. Капиталист получает в этом простом обмене потре­бительную стоимость: распоряжение чужим трудом. Со сто­роны рабочего,— а в этом обмене рабочий выступает как продавец,— очевидно, что у него, так же как и у продавца всякого другого товара, всякой другой потребительной стои­мости, то употребление, которое покупатель делает из продан­ного ему товара, не затрагивает определения формы отноше­ния. Рабочий продает распоряжение своим трудом, который является определенным трудом, определенным умением и т. д.

Совершенно безразлично, что капиталист делает с трудом рабочего, хотя, конечно, он может применить его только в со­ответствии с определенным характером этого труда, и само его распоряжение трудом рабочего ограничивается распоряжением только определенным трудом и определенной по времени воз­можностью располагать им (таким-то количеством рабочего времени). Система поштучной оплаты труда вносит, правда, видимость, будто рабочий получает определенную долю в про­дукте. Но это только иная форма измерения времени (вместо того чтобы сказать: ты будешь работать в продолжение 12 ча­сов, говорят: ты будешь получать столько-то за одну штуку; т. е. мы будем измерять проработанное тобой время по коли­честву продуктов); здесь, при рассмотрении общего отношения, это нас совершенно не касается.

Если бы - капиталист удовольствовался одной только воз­можностью располагать трудом, не заставляя рабочего дейст­вительно работать,— например, если бы он удовольствовался одной только возможностью располагать его трудом в качестве резерва и т. д., или же для того, чтобы лишить конкурента такой возможности (так, например, директора театров поку­пают певицу па сезон не для того, чтобы она пела, а для того, чтобы она не пела в конкурирующем театре),—то обмен был бы тем не менее полностью осуществлен. Правда, в виде денег рабочий получает меновую стоимость, всеобщую форму бо­гатства в том или ином определенном количестве, и то большее или меньшее количество меновой стоимости, которое он полу­чает, обеспечивает ему большую или меньшую долю во все­общем богатстве. Однако то, как именно определяется это большее или меньшее количество, как измеряется то коли­чество денег, которое получает рабочий,— все это до такой степени не касается общего отношения, что не может быть выведено из него как такового. Вообще меновая стоимость его товара не может определяться тем, как покупатель исполь­зует этот товар, а может определяться только тем количеством овеществленного труда, которое наличествует в самом товаре; значит, в данном случае — тем количеством труда, которого стоит производство самого рабочего. Ибо та потребительная стоимость, которую [11—26] предоставляет рабочий, сущест­вует только как возможность, как способность его организма; вне последнего она не существует. Овеществленный труд, не­обходимый как для того, чтобы физически сохранить ту общую субстанцию, в которой существует рабочая сила рабочего, т. е. физически сохранить самого рабочего, так и для того, чтобы модифицировать эту общую субстанцию в целях разви­тия специфических способностей рабочего,— есть труд, овеще­ствленный в этой субстанции. Этим трудом и измеряется в об­щем то количество стоимости, та сумма денег, которую рабо­чий получает при обмене. Дальнейшее изложение того, как заработная плата, подобно всем другим товарам, измеряется рабочим временем, необходимым для того, чтобы произвести рабочего как такового,— сюда еще не относится.

В обращении, когда я обмениваю товар на деньги, а на них покупаю товар и удовлетворяю свою потребность, акт закончен. Так обстоит дело и с рабочим. Но рабочий имеет возможность вновь начать этот акт с самого начала, ибо его жизнедеятельность есть тот источник, благодаря которому его собственная потребительная стоимость,— до определенного времени, пока она не износится,— беспрестанно возрождается вновь и постоянно продолжает противостоять капиталу, чтобы все снова начинать тот же обмен. Подобно всякому индивиду, выступающему в обращении в качестве субъекта, рабочий является владельцем некоторой потребительной стоимости; он превращает ее в деньги, во всеобщую форму богатства, но все это только для того, чтобы снова превратить всеобщую форму богатства в товары как предметы своего непосредственного по­требления, как средства для удовлетворения своих потребностей. Так как рабочий обменивает свою потребительную стоимость на всеобщую форму богатства, он становится соучаст­ником в потреблении всеобщего богатства в границах получен­ного им эквивалента — количественная граница, которая, впро­чем, переходит в качественную, как и при всяком обмене. Ра­бочий, однако, не связан ни определенными предметами, ни определенным способом удовлетворения потребностей. Круг его потребления ограничен не качественно, а только количест­венно. Это отличает его от раба, крепостного и т. д.

Потребление, разумеется, оказывает обратное воздействие на само производство; по. это обратное воздействие столь же мало затрагивает рабочего при его обмене, как и всякого дру­гого продавца какого-нибудь товара; напротив, с точки зрения простого обращения,— а мы пока еще не имеем дела с более развитым отношением,— потребление выпадает из экономиче­ского отношения. Однако уже сейчас можно мимоходом заме­тить, что относительное, только количественное, а не качественное, и лишь через посредство количества становящееся ка­чественным, ограничение круга потребления рабочих придает им и как потребителям совсем иное, более важное значение агентов производства, чем то, какое непосредственные работ­ники имели в античном мире или в средние века или какое они имеют в Азии (при дальнейшем исследовании капитала необходимо вообще подробнее рассмотреть отношение между потреблением и производством). Но это, как уже сказано, сю­да еще не относится.

Точно так же, в результате того, что рабочий получает эквивалент в форме денег, в форме всеобщего богатства, он в этом обмене противостоит капиталисту как равный, подобно всякому другому участнику обмена; по крайней мере, по ви­димости. Фактически это равенство нарушается уже тем, что этот по видимости простой обмен предполагает его отношение к капиталисту как рабочего, как потребительной стоимости в форме, специфически отличной от меновой стоимости, в про­тивоположность стоимости, положенной как стоимость; пред­полагает, следовательно, что — помимо отношения обмена, при котором природа потребительной стоимости, особенная потре­бительная стоимость товара как таковая безразлична,— рабо­чий уже находится и в некотором другом отношении, эконо­мически определенном иным образом.

Однако указанная видимость равенства фактически су­ществует как иллюзия рабочего, а до известной степени и у другой стороны, и в силу этого она существенно модифици­рует его отношение, в отличие от отношений работников при других общественных способах производства. Но что особенно существенно, так это то, что целью обмена для рабочего явля­ется удовлетворение своей потребности. Предметом обмена для него является непосредственный предмет потребности, а не меновая стоимость как таковая. Правда, рабочий получает деньги, по лишь в их определении монеты; т. е. лишь как само себя снимающее и мимолетное опосредствование. То, что он получает в обмен, есть, таким образом, не меновая стоимость, не богатство, а жизненные средства, предметы для поддержа­ния его жизнедеятельности, для удовлетворения его потребно­стей вообще, физических, социальных и т. д. Мы имеем здесь определенный эквивалент в виде жизненных средств, овещест­вленного труда, измеряемый издержками производства труда рабочего.

То, что рабочий отдает, есть распоряжение его трудом. С другой стороны, верно и то, что даже в рамках простого обращения монета переходит в деньги и что таким образом, поскольку рабочий получает в обмене монету, он может пре­вратить ее в деньги, накопляя монеты и т. д., изымая их из обращения, фиксируя монету как всеобщую форму богатства, а не как мимолетное средство обмена. В этом смысле можно было бы сказать, что при обмене между рабочим и капиталом объектом, а следовательно также и продуктом обмена для ра­бочего являются не жизненные средства, а богатство, не какая-нибудь особенная потребительная стоимость, а меновая стои­мость как таковая. Согласно этой точке зрения, рабочий может делать меновую стоимость своим собственным продуктом толь­ко таким образом, каким вообще только и может появляться богатство в качестве продукта простого обращения, основан­ного на обмене эквивалентов,— а именно только тем путем, что он субстанциальное удовлетворение потребностей при­носит в жертву форме богатства, т. е. в результате своего само­отречения, бережливости, урезывания своего потребления из­влекает из обращения меньше благ, чем дает их ему. Это есть единственно возможная форма обогащения, устанавливаемая самим обращением.

Самоотречение может, далее, проявиться также и в более активной форме, которая не заложена в простом обращении: рабочий может в большей степени пожертвовать своим отды­хом, вообще всем своим бытием, отличным от его бытия в ка­честве рабочего, и по возможности быть только рабочим, т. е. чаще возобновлять акт обмена или же количественно расши­рять его, иными словами, проявлять прилежание. Поэтому в нынешнем обществе требование прилежания, а также бережливости, самоотречения предъявляется не капиталистам, а рабочим, и именно со стороны [II—27] капиталистов. Совре­менное общество ставит прямо-таки парадоксальное требование, согласно которому к самоотречению призван именно тот, для кого предметом обмена является жизненное средство, а не тот, для кого предметом обмена служит обогащение. От иллюзии, будто капиталистам фактически было свойственно «самоотре­чение», будто они и стали капиталистами именно благодаря этому — требование и представление, которые вообще имели смысл только в эпоху, предшествовавшую капитализму, когда капитал развивался из феодальных и т. п. отношений,— от этой иллюзии отказались все сколько-нибудь здравомыслящие современные экономисты. Сберегать, по их мнению, должен рабочий, и в связи с этим много шуму было поднято вокруг сберегательных касс и т. д.

{Впрочем, относительно сберегательных касс даже эконо­мисты признают, что их настоящей целью тоже является не богатство, а только более целесообразное распределение рас­ходов рабочего, направленное к тому, чтобы рабочий в ста­рости или в случае болезни, кризиса и т. д. не стал обузой для богаделен государства, лиц, раздающих милостыню (сло­вом, все бремя должно пасть на самый рабочий класс, а от­нюдь не па капиталистов, и рабочие, потерявшие работу, должны прозябать отнюдь не за счет кармана капиталиста); стало быть, задачей сберегательных касс является делать сбе­режения для капиталистов, сокращать их издержки производ­ства на эти цели.}

Однако ни один экономист не станет отрицать того, что если бы рабочие вообще, т. е. как рабочие (то, что делает или может делать единичный рабочий в отличие от своего genus*, может явиться лишь исключением, а не правилом, ибо это не заложено в определении самого отношения), выполняли, как правило, эти требования сбережения, то (не говоря уже о том ущербе, который они этим нанесли бы общему потреб­лению,— сокращение потребления было бы огромно,— а следо­вательно, и производству, а значит, также числу и общему объему актов обмена, которые рабочие могли бы совершить с капиталом, стало быть, наконец, и самим себе как рабочим) рабочие здесь, безусловно, применяли бы такое средство, ко­торое уничтожило бы саму цель и неизбежно низвело бы их до уровня ирландцев, до уровня поденщиков, для которых единственным предметом и целью обмена с капиталом является чисто животный минимум потребностей и жизненных средств.

Если бы рабочий, вместо того чтобы делать своей целью потребительную стоимость, сделал своей целью богатство, он не только не добился бы богатства, по потерял бы вдобавок еще и потребительную стоимость. Ибо, как правило, макси­мум прилежания, труда и минимум потребления — а послед­нее и означает максимум его самоотречения и погони за день­гами — привели бы не более как к тому, что за максимум труда рабочий стал бы получать минимум заработной платы. Напряжением своих сил он только снизил бы общий уровень издержек производства своего собственного труда, а потому и его обычную цену. Лишь в порядке исключения рабочему может удастся благодаря силе воли, физической силе и вы­держке, скупости и т. д. превратить свою монету в деньги, в порядке исключения по отношению к своему классу и к общим условиям существования рабочего.

Если чрезмерное прилежание проявляют все или большин­ство рабочих (в той мере, в какой прилежание в современной промышленности вообще предоставлено на их усмотрение, чего нет в важнейших и наиболее развитых отраслях произ­водства), то они увеличивают не стоимость производимого ими товара, а только его количество; т. е. они увеличивают те тре­бования, которые можно было бы предъявить к ним как к по­требительной стоимости. Если все рабочие станут делать сбере­жения, то неизбежное в результате этого всеобщее сниже­ние заработной платы очень скоро вернет их к надлежаще­му образу жизни, так как наличие сбережений у всех рабочих показало бы капиталисту, что их заработная плата вообще че­ресчур высока, что за свой товар, за предоставление возмож­ности распоряжаться их трудом, они получают больше, чем эквивалент. Ведь сущность простого обмена,— а именно таково то отношение, в котором они находятся к капиталисту,— за­ключается как раз в том, что никто не бросает в обращение больше, чем извлекает из него; и что, с другой стороны, каж­дый может извлечь из обращения лишь то, что он в него бро­сил.

Отдельный рабочий может быть прилежен сверх среднего уровня, прилежен больше, чем это требуется для того, чтобы он мог жить как рабочий, только потому, что другой стоит ниже этого уровня, более лепив; рабочий может делать сбережения только потому, что другой расточителен, и только в том случае, если другой расточителен. Максимум того, чего рабо­чий в среднем может достигнуть своей бережливостью, это получить возможность лучше переносить выравнивание цен — их повышение и понижение, кругооборот цен,— т. е. только более целесообразно распределить свое потребление, а вовсе не при­обрести богатство. И в этом по существу и заключается требование капиталистов. Рабочие, по мнению капиталистов, при хорошей конъюнктуре должны сделать столько сбере­жений, чтобы быть в состоянии кое-как прожить во время пло­хой конъюнктуры, перенести неполную рабочую неделю или снижение заработной платы и т. д. (В результате чего зара­ботная плата снизилась бы еще больше.) Таким образом, это есть требование того, чтобы рабочие всегда придерживались минимума в пользовании жизненными благами и облегчали капиталистам бремя кризисов и т. д.; чтобы они оплачивались как простые рабочие машины и, насколько только возможно, сами оплачивали свой износ. Мы уже не говорим здесь о том, что это привело бы к подлинному низведению рабочих до уровня скотов, а такое низведение сделало бы невозможным даже само стремление к богатству в его всеобщей форме, в форме денег, накопленных денег.

(То участие, которое рабочий принимает в потреблении более высокого порядка, а также и в духовном потреблении,— агитация за свои собственные интересы, выписка газет, по­сещение лекций, воспитание детей, развитие вкуса и т. д.,— то единственное его участие в цивилизации, которым он отличается от раба, экономически возможно лишь благодаря тому, что он расширяет круг своих потребностей в периоды хорошей конъюнктуры, т. е. как раз в те периоды, когда до известной степени имеется возможность делать сбережения.)

Но даже если не распространяться обо всем этом, необхо­димо констатировать: если бы рабочий стал поистине аскети­ческим образом делать сбережения и таким образом накоп­лять премии для люмпен-пролетариата, мошенников и т. д., которые росли бы пропорционально спросу; если бы, далее, его сбережения по своим размерам вышли за пределы копилки официальных сберегательных касс, которые платят рабочему минимальный процент для того, чтобы капиталисты могли зашибить на этих сбережениях крупный процент или же чтобы эти сбережения пожрало государство, в результате чего рабочий только увеличил бы мощь своих врагов и свою собственную зависимость,— то он мог бы сохранить свои сбе­режения и сделать их доходными, только положив их в банки и т. д.; но в этом случае он потерял бы затем свои вклады в периоды кризисов, в то время как в периоды процветания он отрекался бы от всякого пользования благами жизни и тем усиливал бы могущество капитала; таким образом, во всех случаях рабочий делает сбережения не [II—28] для себя, а для капитала.

К тому же,— если все это не является всего лишь лице­мерной фразой буржуазной «филантропии», которая вообще заключается в том, что рабочего кормят «благочестивыми по- желаниями»,— хотя каждый капиталист и требует, чтобы его рабочие делали сбережения, но он требует, чтобы это делали только его рабочие, ибо они противостоят ему как рабочие; по ни в коем случае не остальная масса рабочих, так как остальные рабочие противостоят ему в качестве потребителей. Поэтому, вопреки всем «благочестивым» фразам, капиталист выискивает всяческие средства, чтобы стимулировать их по­требление, придать своим товарам большую привлекательность, навязать рабочим новые потребности и т. д. Как раз эта сто­рона отношения между капиталом и трудом представляет собой существенный момент цивилизации и именно на ней покоится историческая правомерность капитала, по вместе с тем и его нынешнее могущество. (Это соотношение между производством и потреблением следует развить лишь в разде­ле «Капитал и прибыль» и т. д. или же в разделе о «Накопле­нии и конкуренции капиталов».)

Впрочем, все это — экзотерические соображения, умест­ные здесь лишь постольку, поскольку они доказывают, что требования лицемерной буржуазной филантропии сами себя уничтожают и, стало быть, как раз подтверждают то, что дол­жны были опровергнуть, а именно, что в обмене между рабо­чим и капиталом рабочий находится в отношении простого обращения и, следовательно, получает не богатство, а только жизненные средства, потребительные стоимости для непосред­ственного потребления. Что это требование делать сбереже­ния противоречит самому отношению между капиталом и тру­дом, видно из следующего простого соображения *: если сбережения рабочего не должны оставаться только продуктом обращения, сбереженными деньгами, которые могут быть реализованы только тем путем, что рано или поздно они будут превращены в субстанциальное содержание богатства, в пред­меты потребления,— то накопленные деньги должны были бы сами стать капиталом, т. е. покупать труд, относиться к труду как к потребительной стоимости. Таким образом, эти сбережения снова предполагают труд, не являющийся капи­талом, и предполагают, что труд стал своей противополож­ностью — не-трудом. Чтобы стать капиталом, сбережения ра­бочего сами предполагают труд как не-капитал, противостоя­щий капиталу; следовательно, предполагают, что та противоположность, которая, согласно этой концепции, должна быть уничтожена в одном пункте, восстанавливается в другом пункте.

[1] Относительно самодовольно выдвигавшегося иногда в последнее время тре­бования предоставить рабочим известное участие в прибыли надо будет сказать в раз­деле о заработной плате; здесь перед нами или особая премия, которая может достичь своей цели только в виде исключения из общего правила и которая в заслуживающей упоминания практике ограничивается фактически лишь подкупом отдельных над­смотрщиков, приказчиков и т. д. в интересах работодателя и вопреки интересам рабочего класса; которая, словом, дается уже не простым рабочим и, следовательно, уже не влияет на общее отношение; или же это есть особый способ надувать рабочих и незаконно удерживать у них часть их заработной платы в более ненадежной форме прибыли, зависящей от состояния предприятия.

Итак, если бы в самом первоначальном отношении предме­том и продуктом обмена, совершаемого рабочим,— а будучи продуктом простого обмена, он не может быть никаким иным продуктом,— была не потребительная стоимость, не жизнен­ное средство, не удовлетворение непосредственной потреб­ности, не извлечение из обращения эквивалента того, что в него введено, с тем чтобы этот эквивалент уничтожить по­средством потребления,— то труд противостоял бы капиталу не как труд, не как не-капитал, а как капитал. Но и капитал не может противостоять капиталу, если капиталу не противо­стоит труд, так как капитал является капиталом только как не-труд, только в этом основанном па противоположности от­ношении. Следовательно, в этом случае было бы уничтожено само понятие и отношение капитала.

Разумеется, никто не отрицает, что существуют уклады, где друг с другом обмениваются собственники, которые тру­дятся сами. Однако подобные уклады не являются укладами такого общества, в котором капитал как таковой существует в развитом виде; поэтому-то такого рода уклады и уничто­жаются всюду в результате развития капитала. Капитал мо­жет полагать себя в качестве капитала, только полагая труд как не-капитал, как чистую потребительную стоимость.

(Будучи рабом, работник имеет меновую стоимость, стои­мость; будучи свободным рабочим, он не имеет стоимости; а стоимостью обладает только приобретаемая путем обмена с рабочим возможность распоряжаться его трудом. Не рабочий противостоит капиталисту в качестве меновой стоимости, а ка­питалист ему. Отсутствие стоимости у рабочего, лишение его стоимости есть предпосылка капитала и условие свобод­ного труда вообще. Ленге считает это регрессом ¹²⁶; он забы­вает, что благодаря этому рабочий формально дан как лич­ность, которая кое-что значит сама по себе, помимо своего труда и которая отчуждает проявление своей жизнедеятельно­сти только как средство для своей собственной жизни. Пока работник как таковой обладает меновой стоимостью, промыш­ленный капитал как таковой не может существовать, т. е. во­обще не может существовать развитый капитал. Капиталу дол­жен противостоять труд как чистая потребительная стоимость, которая самим своим владельцем предлагается в качестве това­ра взамен капитала, взамен меновой стоимости этого товара, взамен монеты, которая, правда, становится действительной в руках рабочего только в своем определении всеобщего средства обмена; а в остальном исчезает.) Ладно.

Итак, рабочий находится только в отношении простого обращения, простого обмена и получает взамен своей потребительной стоимости только монету; он получает жизнен­ные средства, но получает их опосредствованно. Эта форма опосредствования, как мы видели, существенна и характерна для указанного отношения *. То обстоятельство, что рабочий может дойти до превращения монеты в деньги, до сбережения, дока­зывает лишь то, что его отношение есть отношение простого обращения; он может скопить больше или меньше; по он не выходит за пределы простого обращения; он может реали­зовать свои сбережения только путем временного расши­рения круга своего потребления. Важно то,— и это сущест­венно влияет на определение самого отношения,— что так как продуктом обмена для рабочего являются деньги, то его в ка­честве господствующей над ним иллюзии подталкивает и де­лает предприимчивым всеобщее богатство. Вместе с тем в ре­зультате этого не только формально открывается простор для произвола при осуществлении [II—29] они отождествляют. Но если их повторяют, да еще с само­довольством, с претензией на научность, то они попросту глу­пы. Они хороши лишь для тех беллетристического типа болту­нов, которые стремятся все окрасить в розовые тона и кото­рые своим сладеньким как лакрица дерьмом загаживают все науки.

[III—8] ¹²⁷ процессов того же субъекта; так, например, говорят, что вещество глаза есть капитал зрения, и т. д. По­добного рода беллетристические фразы, в которых по какой-нибудь аналогии подводится что угодно подо что угодно, могут показаться даже остроумными, когда их высказывают в пер­вый раз, и притом тем более, чем более разнородные вещи

[1] Последняя, 29-я страница TI тетради рукописи отсутствует. О содержа­нии этой страницы можно судить по следующему отрывку из составленных Марксом летом 1861 г. «Рефератов» к тетрадям рукописей 1857—1858 годов (см. наст, изд., ч. II, с. 507): «Капитал противостоит рабочему только как власть вещей. Не носит личного характера. Отличие от оказания услуг. Цель рабочего в обмене с капиталом — потребление. Рабочий всегда должен начинать сызнова. Труд как капитал рабочего». Конец текста отсутствующей страницы см. в примеч.

То, что для рабочего, пока оп трудоспособен, труд постоян­но является все новым источником обмена,— причем не про­сто обмена, а обмена с капиталом,— это следует из самого определения понятия, согласно которому рабочий продает лишь временное распоряжение своей способностью к труду [Arbeits- fahigkeit] и, стало быть, может постоянно возобновлять этот обмен, как только рабочий примет надлежащее количество вещества, для того чтобы иметь возможность воспроизвести свою жизнедеятельность. Вместо того чтобы выражать свое изумление по поводу того, что рабочий вообще живет, и, сле­довательно, в состоянии, после того как он выспится и досыта наестся, ежедневно повторять определенные жизненные про­цессы; вместо того чтобы ставить это в счет рабочему как ве­ликую заслугу капитала,— все на свете приукрашивающим си­кофантам буржуазной политической экономии скорее следо­вало бы обратить свое внимание на то, что в результате постоянно повторяемого труда рабочему всегда приходится предлагать в обмене только сам свой живой, непосредственный труд. Само повторение [процесса] является в действительности лишь видимостью. То, что рабочий обменивает с капиталом, есть вся его способность к труду, которую он расходует, ска­жем, в течение 20 лет. Вместо того чтобы оплатить рабочему его способность к труду сразу, капитал оплачивает ее дозами, по мере того как рабочий предоставляет ее в распоряжение капитала,— скажем, еженедельно. Следовательно, это абсолют­но ничего не меняет в существе дела и менее всего дает право делать тот вывод, что — так как рабочему, прежде чем он сможет повторить свой труд и свой обмен с капиталом, нужно 10—12 часов отдохнуть — труд образует капитал рабочего. Фактически то, что здесь рассматривается как капитал, озна­чает лишь предел труда рабочего, перерыв в его труде, озна­чает лишь то, что рабочий не есть perpetiium mobile *. Борьба за билль о десятичасовом рабочем дне ¹²⁸ и т. д. показывает, что капиталист ничего так сильно не желает, как того, чтобы рабочий расходовал свои дозы жизненной силы по возможно­сти без перерывов.

Теперь мы подходим ко второму процессу, который обра­зует отношение между трудом и капиталом после этого об­мена. Добавим еще только, что сами политико-экономы выше­приведенное положение выражают следующим образом: зара­ботная плата непроизводительна. Быть производительным у них, разумеется, означает быть производительным в смысле создания богатства. А так как продуктом обмена между рабо­чим и капиталом — и притом единственным продуктом, данным в самом этом акте обмена — является заработная плата, то политико-экономы признают, что рабочий в этом обмене не производит богатства ни для капиталиста, ни для рабочего: рабочий не производит богатства для капиталиста, ибо для по­следнего оплата деньгами потребительной стоимости — а эта оплата образует в данном отношении единственную функ­цию капитала — представляет собой отказ от богатства, а не создание его, вследствие чего он старается платить как можно меньше; рабочий не производит богатства и для рабочего, так как заработная плата создает для рабочего только жизненные средства, удовлетворение, в большей или меньшей степени, его индивидуальных потребностей, но никогда не создает для него всеобщей формы богатства, никогда не создает богатства.

Рабочий не может произвести богатство в обмене с капи­талом еще и потому, что содержание того товара, который он продает, никоим образом не ставит этот товар выше всеоб­щих законов обращения, предполагающих, что за стоимость, которую рабочий бросает в обращение, он, при посредстве монеты, может получить лишь эквивалент в виде другой по­требительной стоимости, которую он потребляет. Разумеется, подобная операция никогда не ведет к обогащению, а того, кто ее совершает, должна в конце процесса вернуть к тому самому пункту, в котором он находился вначале. Это, как мы видели *, не исключает, а, наоборот, предполагает, что круг непосредственно удовлетворяемых потребностей рабочего может подвергаться известному сужению или расширению. С другой стороны, если бы капиталист,— который в этом об­мене выступает еще вовсе не как капиталист, а только как деньги,— все снова и снова повторял этот акт, его деньги вскоре были бы проедены рабочим и [III—9] израсходованы им на ряд других потребностей — починку брюк, чистку са­пог,— словом, на полученные им услуги. Во всяком случае, возможность повторения этой операции была бы точно огра­ничена размерами кошелька капиталиста. Повторение ее обогатило бы капиталиста не больше, чем трата им денег па все другие потребительные стоимости для своей любезной пер­соны, которые, как известно, никакого дохода капиталисту не приносят, а вызывают одни лишь расходы.

Может показаться странным, что хотя в отношении между трудом и капиталом, а также в этом первом процессе обмена между ними рабочий покупает меновую стоимость, а капита­лист потребительную стоимость, причем труд противостоит капиталу не как одна из потребительных стоимостей, а как сама потребительная стоимость вообще,— капиталист должен получать богатство, а рабочий только потребительную стои­мость, угасающую в потреблении. {В той мере, в какой это касается капиталиста, это надо рассмотреть лишь в связи со вторым процессом в обмене между капиталом и трудом.} Это кажется такой диалектикой, которая оборачивается как раз в нечто противоположное тому, чего следовало бы ожидать. Однако если рассмотреть это повнимательнее, то окажется, что рабочий, обменивающий свой товар, проделывает в процессе об­мена форму Т—Д—Д—Т. Если в обращении исходить из товара, из потребительной стоимости как принципа обмена, то мы неиз­бежно приходим опять к товару, так как деньги выступают только в качестве монеты и в качестве средства обмена явля­ются лишь мимолетным опосредствованием; товар же как тако­вой, описав свой кругооборот, потребляется в качестве прямого объекта потребности. С другой стороны, капитал является представителем противоположного момента: Д—Т—Т—Д.

В качестве необходимого закона этого обмена между капи­талом и трудом выступает отделение собственности от труда. Труд, положенный в качестве не-капитала как такового, есть:

1) Не-опредмеченный [не-овеществленный] труд, рассматри­ваемый негативно (сам еще нечто предметное; само не пред­метное в объективной форме). Рассматриваемый таким обра­зом, труд есть не сырье, не орудие труда, не полуфабрикат: труд, отделенный от всех средств труда и предметов труда, от всей своей объективности. Живой труд (точно так же и не ­стоимость), существующий в качестве абстракции от этих моментов его реальной действительности; это полное отсут­ствие всего необходимого, лишенное всякой объективности, чисто субъективное существование труда. Труд как абсолют­ная бедность: бедность не в смысле недостатка, а в смысле полного исключения предметного богатства. Или можно ска­зать еще и так: в качестве реально существующей не стоимости, а потому чисто предметной потребительной стоимости, существующей без опосредствования, эта предметность может быть лишь предметностью, неотделимой от личности, лишь такой предметностью, которая совпадает с непосредственной телесностью личности. Так как эта предметность является чисто непосредственной, она столь же непосредственно яв­ляется не предметностью. Другими словами: она не является такой предметностью, которая существовала бы вне непосредст­венного существования самого индивида, которая не совпадала бы с ним.

2) Как не-опредмеченный [не- овеществленный] труд, не­ стоимость, рассматриваемые позитивно, или как сама к себе относящаяся негативность, труд есть не опредмеченное, а стало быть, непредметное, т. е. субъективное существование самого труда. Труд не как предмет, а как деятельность; не как то, что само есть стоимость, а как живой источник стоимости. В противоположность капиталу, в котором всеобщее богатство существует предметно, как действительность, труд есть все­общее богатство в качестве всеобщей возможности богатства, возможности, которая как таковая реализует себя в действии. Таким образом, отнюдь не являются противоречивыми или, вернее, являются во всех отношениях противоречащими друг другу положения, что труд, с одной стороны, в качестве пред­мета, есть абсолютная бедность, и что, с другой стороны, труд есть всеобщая возможность богатства как субъект и как деятельность: оба эти положения взаимно обусловливают друг друга и вытекают из сущности того труда, который предполо­жен капиталом в качестве его противоположности, в качестве противоположного капиталу существования и который, с дру­гой стороны, в свою очередь предполагает капитал.

Последний пункт, на который еще следует обратить вни­мание при рассмотрении того, как труд противостоит капиталу, заключается в том, что, являясь потребительной стоимостью, которая противостоит деньгам, положенным как капитал,— труд представляет собой не такой-то или такой-то определен­ный труд, а просто труд, абстрактный труд, труд, абсолют­но безразличный по отношению к своей особенной определен­ности, по способный к любой определенности. Конечно, той особенной субстанции, из которой состоит тот или иной опре­деленный капитал, должен соответствовать особенный труд; но так как капитал как таковой безразличен по отношению к лю­бой особенности своей субстанции и является как совокуп­ностью всех этих особенностей, так и абстракцией от них, то и противостоящий ему труд субъективно содержит в себе такую же совокупность [всех особенных видов труда] и такую же абстракцию [от особенностей каждого из них]. Например, в условиях цехового, ремесленного труда, когда капитал сам еще имеет ограниченную форму, еще целиком погружен в опреде­ленную субстанцию и, следовательно, еще не является капи­талом как таковым,— труд тоже выступает еще погруженным в свою особую определенность: выступает не в той совокупно­сти и абстрактности, в какой выступает труд, когда он проти­востоит капиталу. Последнее означает, что хотя в каждом от­дельном случае труд и является трудом определенным, но ка­питал может противопоставить себя каждому определенному труду; Sovausi* капиталу противостоит совокупность всех ви­дов труда, и является делом случая, какой именно труд проти­востоит ему в данный момент.

С другой стороны, для самого рабочего абсолютно без­различна определенность его труда; она как таковая не пред­ставляет для него интереса, а интересует его лишь постольку, поскольку это вообще труд и в качестве такового — потреби­тельная стоимость для капитала. [III —10] Быть носителем труда как такового — т. е. труда как потребительной стоимо­сти для капитала — вот в чем состоит экономический характер рабочего; он — рабочий в противоположность капиталисту. Не таков экономический характер ремесленника, члена цеха и т. и.; оп заключается как раз в определенности их труда и в их отношении к определенному мастеру и т. д.

Это экономическое отношение — характер, который имеют капиталист и рабочий как полюсы некоего производственного отношения — развивается поэтому в тем более чистом и адек­ватном виде, чем более труд утрачивает всякий характер искусства. Особые навыки труда всё более становятся чем-то абстрактным, безразличным, а труд всё более и более стано­вится чисто абстрактной деятельностью, деятельностью чисто механической, а потому безразличной, индифферентной к своей особой форме; становится всего лишь формальной или, что то же самое, всего лишь вещественной деятельностью, деятельностью вообще, безразличной по отношению к форме. Здесь снова обнаруживается то, как особая определенность производственного отношения, категории — в данном случае капитала и труда — становится истинной лишь с развитием особого материального способа производства и лишь на особой ступени развития промышленных производительных сил. (Вообще говоря, этот пункт следует специально развить позже примени­тельно к этому отношению между трудом и капиталом, так как здесь он дан уже в самом отношении, между тем как при рассмотрении абстрактных определений меновой стоимости, обращения, денег он еще относится больше к нашей субъек­тивной рефлексии.)

[г)] Процесс труда, включенный в капитал

Итак, мы подходим ко второй стороне процесса обмена между капиталом и трудом. Обмен между капиталом (или капиталистом) и рабочим теперь завершен, поскольку вообще речь идет о процессе обмена. Теперь совершается переход к отношению капитала к труду как потребительной стоимости для капитала. Труд есть не только потребительная стоимость, противостоящая капиталу, но он есть потребительная стоимость самого капитала. В качестве небытия стоимостей как овеществленных стоимостей, труд есть их бытие как неовеществленных стоимостей, их идеальное бытие; он есть возможность стоимостей и, в качестве деятельности, созидание стоимостей. По отношению к капиталу труд есть всего лишь абстрактная фор­ма, всего лишь возможность деятельности, создающей стои­мость, деятельности, которая существует только как способ­ность, как потенция в организме рабочего. Но став благодаря контакту с капиталом действительной деятельностью,— сама по себе эта способность не может привести себя в действие, так как лишена предмета деятельности,— способность становится действительной производительной деятельностью, созидающей стоимость. По отношению к капиталу эта деятельность может вообще заключаться лишь в воспроизведении самого капита­ла—в сохранении и увеличении капитала как действительной и действенной стоимости, а не просто мыслимой, как это имеет место в деньгах как таковых. Путем обмена с рабочим капитал присвоил себе самый труд; труд стал одним из его моментов, который теперь в качестве оплодотворяющей жизнедеятельно­сти воздействует на его лишь существующую, а потому мерт­вую предметность.

Капитал есть деньги (самостоятельно положенная меновая стоимость), но уже не деньги, существующие в особой субстан­ции наряду с другими субстанциями меновых стоимостей и по­этому исключенные из всех других субстанций меновых стоимостей, а деньги, сохраняющие свое идеальное определение во всех субстанциях, в меновых стоимостях любой формы и любого способа существования овеществленного труда. Поскольку капитал в качестве денег, существующих во всех особых формах овеществленного труда, вступает теперь в процесс не с овеществленным, а с живым трудом, существующим как про­цесс и как акт, он представляет собой прежде всего это качест­венное отличие субстанции, в которой он существует, от той формы, в которой он теперь существует также и в виде труда. Именно в процессе полагания и снятия этого различия капи­тал сам становится процессом.

Труд есть тот фермент, который, будучи брошен в капитал, приводит его в брожение. С одной стороны, та предметность, в которой существует капитал, должна быть переработана, т. е. потреблена трудом; с другой стороны, должна быть снята чистая субъективность труда как всего лишь формы, и труд должен быть опредмечен [овеществлен] в материале капитала. Отношение капитала (рассматриваемого со стороны его со­держания) к труду, т. е. овеществленного труда к труду жи­вому,— а здесь капитал выступает по отношению к труду как нечто пассивное, и именно его пассивное бытие в качестве осо­бой субстанции противостоит труду как формирующей дея­тельности,— это отношение вообще может быть только отно­шением труда к своей предметности, к своему материалу (все это следует выяснить уже в первой главе, которая должна предшествовать главе о меновой стоимости и трактовать о про­изводстве вообще); а к труду как деятельности материал, ове­ществленный труд может иметь только два отношения: отно­шение сырья, т. е. бесформенного вещества, простого материа­ла для создающей форму, целесообразной деятельности труда, и отношение орудия труда, т. е. такого средства, которое само является чем-то предметным и через посредство которого субъ­ективная деятельность в качестве своего проводника сама по­мещает между собой и предметом некоторый другой предмет ^,29.

Определение [противостоящего живому труду овеществлен­ного труда] как продукта, которое привносят здесь экономи­сты в качестве определения, отличного от определений сырья и орудия труда,— сюда еще вовсе не относится. Продукт вы­ступает как результат, а не как предпосылка процесса, совер­шающегося между пассивным содержанием капитала и трудом как деятельностью. В качестве предпосылки продукт не явля­ется таким отношением предмета к труду, которое отличалось бы от сырья и орудия труда, так как сырье и орудие труда, являясь субстанцией стоимостей, уже сами представляют со­бой овеществленный труд, продукты. Вообще субстанция сто­имости представляет собой не какую-то особую природную субстанцию, а овеществленный труд. Последний, в свою оче­редь, сам [III —11] выступает по отношению к живому труду как сырье и орудие труда. Если рассматривать сам по себе простой акт производства, то орудие труда и сырье могут выступать как находимые в самой природе, так что их нужно лишь присвоить, т. е. сделать предметом и средством труда, что само по себе еще не является процессом труда. По отно­шению к такому сырью и к такому орудию труда продукт вы­ступает как нечто качественно иное и является продуктом не только как результат воздействия труда па материал при по­средстве орудия, но и как первое овеществление труда наряду с ними. Однако в качестве составных частей капитала сырье и орудие труда сами уже представляют собой овеществленный труд, следовательно — продукт.

Этим отношение [между капиталом и трудом] еще не ис­черпывается. Ибо, например, продукт труда может стать сред­ством и предметом нового труда и в таком производстве, где нет никаких меновых стоимостей, а следовательно, и никакого капитала. Например, в земледелии, производящем исключи­тельно ради потребительной стоимости. Лук охотника, невод рыболова, словом, самые примитивные условия уже предпола­гают такой продукт, который перестает считаться продуктом и становится сырьем или, в особенности, орудием производства, ибо это есть собственно первая специфическая форма, в кото­рой продукт выступает в качестве средства воспроизводства. Следовательно, это отношение отнюдь не исчерпывает того от­ношения, в котором сырье и орудие труда выступают как мо­менты самого капитала.

Впрочем, экономисты преподносят продукт еще и в совсем иной связи, как третий элемент субстанции капитала. Это — продукт, поскольку его назначением является выходить как из процесса производства, так и из обращения и быть непо­средственным предметом индивидуального потребления: аррго-visionnement, как называет его Шербюлье ¹³°. А именно: это — те продукты, которые должны быть налицо для того, чтобы рабочий жил в качестве рабочего и был в состоянии прожить во время производства до тех пор, пока не будет создан новый продукт. Что капиталист обладает способностью обеспечить рабочему такого рода жизнь, вытекает уже из того, что каж­дый элемент капитала представляет собой деньги и в качестве таковых может быть превращен из самого себя как всеобщей формы богатства в вещество богатства, в предмет потребления. Понятие «фонд жизненных средств» у экономистов относится поэтому только к рабочим; т. е. этот фонд представляет собой деньги, выраженные в форме предметов потребления, в форме потребительной стоимости, деньги, которые рабочие получают от капиталиста в акте обмена между ними. Но это относится к первому акту [обмена между капиталом и трудом]. В какой мере этот первый акт находится в связи со вторым, об этом здесь речь еще не идет. Единственным разделением [овещест­вленного труда в его отношении к труду как деятельности], которое дано самим процессом производства, является перво­начальное разделение, в* свою очередь обусловленное разли­чием между овеществленным и живым трудом, т. е. разделение между сырьем и орудием труда. Что экономисты смешивают эти определения,— вполне в порядке вещей, ибо они не могут не смешивать два момента отношения между капиталом и трудом и не смеют фиксировать их специфическое различие.

Итак: сырье потребляется тем путем, что оно видоизме­няется, формируется трудом, а орудие труда потребляется тем путем, что его употребляют, используют в этом процессе. С другой стороны, труд тоже потребляется тем путем, что он применяется, приводится в движение и что, стало быть, рас­ходуется определенное количество мускульной силы и т. д. рабочего, в результате чего рабочий утомляется и изнуряется. Однако труд не только потребляется, но вместе с тем перехо­дит из формы деятельности в форму предмета, покоя, фикси­руется в предмете, материализуется; совершая изменения в предмете, труд изменяет свой собственный вид и превращается из деятельности в бытие. Концом процесса производства явля­ется продукт, в котором сырье оказывается связанным с тру­дом, а орудие труда тоже превращается из простой возмож­ности в действительность тем, что становится действительным проводником' труда; но в то же время орудие труда вследствие своего механического или химического отношения к материалу труда само потребляется при этом в своей покоящейся форме.

Все три момента процесса производства: материал, орудие, труд, сливаются в нейтральном результате — продукте. Вместо с тем в продукте оказываются воспроизведенными те моменты процесса производства, которые были в этом процессе потреб­лены. Поэтому процесс в целом выступает как производительное потребление, т. е. как такое потребление, которое заканчивается не ничем и не простым субъективированием предмет­ного, но само в свою очередь положено как некоторый предмет. Это потребление есть не простое потребление веществен­ного, а потребление самого потребления; в снятии веществен­ного здесь заключено снятие этого снятия, а потому — полагание вещественного. Придающая форму деятельность потребляет предмет и потребляет саму себя, однако она потребляет только данную ей форму предмета с тем, чтобы придать ему новую предметную форму, и потребляет саму себя только в своей субъективной форме, в форме деятельности. В предметах она потребляет предметное — безразличие по отношению к фор­ме,— а в деятельности потребляет субъективное; предмет она формирует, саму себя материализует. Но в качестве продукта результат процесса производства является потребительной стоимостью.

[III —12] Если мы рассмотрим теперь полученный до сих пор результат, то найдем:

Во-первых. Благодаря присвоению труда, включению его в капитал,— деньги, т. е. акт покупки права распоряжаться ра­бочим, выступают здесь только как средство вызвать этот про­цесс, а не как момент самого этого процесса,— капитал прихо­дит в брожение и становится процессом, процессом производ­ства, в котором, как в совокупном целом, капитал как живой труд относится к самому себе не только как к овеществленно­му труду, но, так как это есть овеществленный [опредмеченный] труд, он относится к себе как к простому предмету труда.

Во-вторых. В простом обращении,— пока товар и деньги оставались моментами обращения,— сама субстанция товара и денег была безразлична для определения формы. Товар, по­скольку дело касалось его субстанции, как предмет потребле­ния (потребности) выпадал из экономического отношения. Деньги, когда их форма приобретала самостоятельное бытие, еще сохраняли связь с обращением, но лишь в отрицательном смысле, и были только этим отрицательным отношением к обращению. Будучи фиксированы сами по себе, деньги тоже угасали в мертвой материальности, переставали быть деньга­ми. И товар и деньги были выражениями меновой стоимости и отличались друг от друга только как всеобщая и как осо­бенная меновая стоимость. Само это различие было в свою очередь чисто мысленным, так как в действительном обраще­нии оба определения сменяли друг друга, а если рассматри­вать каждое из них само по себе, то деньги сами были особен­ным товаром, а товар в качестве цены сам являлся всеобщими деньгами. Различие между ними было только формальным. Как товар, так и деньги выступали в одном из этих определе­ний лишь потому и лишь постольку, поскольку они не высту­пали в другом определении. Теперь же, в процессе производ­ства, сам капитал как форма отличает себя от себя как субстанции. Он оказывается одновременно обоими этими опре­делениями и вместе с тем является отношением обоих опре­делений друг к другу. Но:

В-третьих. Капитал выступал в качество этого отношения еще только в себе. Отношение это еще не положено или само оно является положенным только лишь в определении одного из двух моментов, а именно вещественного момента, который внутри самого себя различается как материя (сырье и ору­дие) и форма (труд) и в качестве отношения обеих, в качестве действительного процесса сам в свою очередь представляет собой лишь вещественное отношение — отношение обоих вещественных элементов, образующих содержание капитала, от­личное от его отношения формы как капитала.

Если мы рассматриваем капитал с той его стороны, с кото­рой он первоначально выступает в отличие от труда, то в процессе производства он представляет собой лишь пассивное, лишь вещественное бытие, в котором полностью погашено то определение формы, в силу которого он является капиталом, т. о. некоторым для-себя-сущим ¹³¹ общественным отношением. В процесс производства капитал вступает только со стороны своего содержания, т. е. он вступает в этот процесс как овеществленный труд вообще; однако то, что он является овеще­ствленным трудом, это для того труда, отношение которого к капиталу и образует процесс производства, совершенно без­различно; более того, капитал вступает в процесс производства и перерабатывается в нем только как предмет, а не как опредмеченный [овеществленный] труд. Хлопок, превращаемый в хлопчатобумажную пряжу, или хлопчатобумажная пряжа, превращаемая в ткань, или ткань, служащая материалом для набивки и окраски,— существуют для труда только как имею­щиеся в наличии хлопок, хлопчатобумажная пряжа, ткань. В том качестве, в каком они сами представляют собой продук­ты труда, овеществленный труд, они ни в какой процесс не вступают, а вступают они в процесс только в качестве мате­риальных существований с определенными натуральными свой­ствами. Каким образом эти натуральные свойства были им приданы, это совершенно не касается отношения к ним живо­го труда; для последнего они существуют лишь постольку, по­скольку они существуют в отличие от него самого, т. е. по­скольку они существуют как материал труда.

Все это имеет место, коль скоро исходят из капитала в его предпосланной труду вещественной форме. С другой стороны, поскольку труд в результате обмена между капиталом и рабо­чим сам стал одним из вещественных элементов капитала, само его отличие от вещественных элементов капитала есть только вещественное отличие: вещественные элементы капи­тала находятся в форме покоя, труд — в форме деятельности. Это отношение есть вещественное отношение одного из элементов капитала к другому, но не собственное отношение ка­питала к ним обоим.

Итак, капитал, с одной стороны, выступает при таком рас­смотрении только как пассивный предмет, в котором погашено всякое отношение формы; с другой стороны, оп выступает только как простой процесс производства, в который капитал как таковой, как отличный от своей субстанции, не входит. Капитал здесь вовсе не выступает даже и в той своей субстан­ции, которая присуща ему самому,— как овеществленный труд, ибо такова субстанция меновой стоимости,— а выступает толь­ко в натуральной форме бытия этой субстанции, в которой по­гашено всякое отношение к меновой стоимости, к овеществлен­ному труду, к самому труду как потребительной стоимости для капитала, а потому погашено также всякое отношение к само­му капиталу.

Рассматриваемый с этой стороны, [III —13] процесс капи­талистического производства совпадает с простым процессом производства как таковым, в котором определение капитала как капитала точно так же погашено в форме процесса, как было погашено в форме стоимости определение денег как де­нег. В тех пределах, в которых мы до сих пор рассматривали процесс производства, в него вовсе не входит для-себя-сущий капитал, т. е. вовсе не входит капиталист. Труд потребляет в качестве сырья и орудия труда не капиталиста. Да и потреб­ляет [эти вещи] тоже не капиталист, а труд. Таким образом, процесс производства капитала выступает не как процесс производства капитала, а просто как процесс производства, капитал же в отличие от труда выступает только в веществен­ной определенности сырья и орудия труда. Вот эту-то именно сторону,— которая представляет собою не только произволь­ную абстракцию, но и абстракцию, исчезающую в самом про­цессе производства,— экономисты и фиксируют для того, что­бы изобразить капитал как необходимый элемент всякого про­цесса производства. Конечно, они могут это делать только потому, что забывают, что надо понаблюдать его поведение как капитала во время этого процесса.

Тут уместно будет обратить внимание на один момент, который впервые здесь не только выступает вперед с точки зрения наблюдения, но и дан в самом экономическом отноше­нии. В первом акте, в обмене между капиталом и трудом, труд как таковой, как для-себя-сущий труд, необходимо выступал в виде рабочего. Точно так же здесь, во втором процессе, капи­тал, вообще говоря, дан как для-себя-сущая,— так сказать, самодовлеющая,— стоимость (в деньгах это было выражено только как стремление). Но для-себя-сущий капитал — это капиталист. Правда, социалисты говорят: нам нужен капитал, но не капиталист¹³². В этом случае капитал представляется просто как вещь, а не как производственное отношение, кото­рое, будучи рефлектировано в себя, как раз и является капи­талистом. Я могу, конечно, отделить капитал от этого отдель­ного капиталиста, и он может перейти к другому капиталисту. Но, теряя капитал, капиталист теряет и свойство быть капита­листом. Следовательно, капитал может быть отделен от от­дельного капиталиста, но не от капиталиста вообще, который как таковой противостоит рабочему вообще. Так и отдельный рабочий может перестать быть для-себя-бытием труда; он мо­жет получить деньги в наследство, украсть их и т. п. Но тогда он перестает быть рабочим. В качестве рабочего он есть только для-себя-сущий труд. (Это следует потом развить дальше.)

[Б)] ПРОЦЕСС ТРУДА И ПРОЦЕСС УВЕЛИЧЕНИЯ СТОИМОСТИ [1)] 

ПРЕВРАЩЕНИЕ ТРУДА В КАПИТАЛ

В конце процесса не может обнаружиться ничего такого, что уже в начале процесса не являлось бы его предпосылкой и условием. Но, с другой стороны, все это должно также и обнаружиться. Поэтому если в конце процесса производства, для начала которого предпосылкой был капитал, представля­ется, что капитал как отношение формы исчез, то это может иметь место только потому, что были упущены из виду те незримые нити, которыми капитал пронизывает весь процесс. Рассмотрим, стало быть, эту сторону процесса производства.

Итак, первый вывод заключается в следующем.

а) В результате включения труда в капитал последний ста­новится процессом производства; но прежде всего — матери­альным процессом производства; процессом производства вооб­ще, так что процесс производства капитала не отличается от материального процесса производства вообще. Определение его формы полностью погашено. Благодаря тому, что капитал обменял часть своего предметного [вещественного] бытия на труд, его предметное [вещественное] бытие само разделилось внутри себя на предмет и на труд; отношение обоих образует процесс производства, или, еще точнее, процесс труда. Тем самым процесс труда, который, в качестве исходного пункта, дан еще до стоимости и который вследствие своей абстрактности и чистой вещественности одинаково присущ всем формам производства, — снова появляется в рамках капитала как та кой процесс, который протекает в веществе капитала и обра­зует содержание капитала.

(То обстоятельство, что также и внутри самого процесса производства это погашение определения формы является лишь видимостью,— выяснится впоследствии.)

Коль скоро капитал представляет собой стоимость, но как процесс выступает прежде всего в форме простого процесса производства, данного не в какой-либо особой экономической определенности, а как процесс производства вообще, то можно сказать,— смотря по тому, на какую особую сторону простого процесса производства обращать внимание (как мы видели, простой процесс производства как таковой отнюдь не предпо­лагает капитала, а присущ всем способам производства),— что капитал превращается в продукт или что он есть орудие труда или также сырье для процесса труда. Если, далее, под капи­талом опять-таки понимают одну из сторон, противостоящую труду в качестве вещества или всего лишь средства, то с пол­ным правом утверждают, что капитал не производителей¹³³, ибо в этом случае его рассматривают именно только как противостоящий труду предмет, как материю, как нечто только пассивное. Правильным же будет сказать, что капитал выступает не как одна из сторон процесса производства и не как специфическое отличие одной из сторон самой по себе, а также не как всего лишь результат (продукт) процесса производства, но как сам простой процесс производства; что этот последний выступает теперь в качестве самодвижущегося содержания капитала.

* * *

[III —14] {Решение вопроса о том, какой труд является производительным трудом или не является таковым,— вопро­са, о котором много спорили вкривь и вкось с тех пор, как Адам Смит установил это различие¹³⁴,— должно вытекать из анализа различных сторон самого капитала. Производительный труд — это всего лишь такой труд, который производит капи­тал. Разве не дико, вопрошает, например (по крайней мере, что-то в этом роде), г-н Сениор, что фортепьянного мастера следует считать производительным работником, а пианиста нет, хотя без пианиста фортепьяно было бы абсурдом? ¹³⁵ Од­нако дело обстоит именно так. Фортепьянный мастер воспро­изводит капитал; пианист обменивает свой труд только на доход¹³⁶. Но ведь пианист производит музыку и удовлетворяет наше музыкальное чувство, а в известном смысле также и про­изводит его? Действительно, он это делает: его труд что-то производит; но из-за этого он еще не становится производи­тельным трудом в экономическом смысле; он так же мало производителен, как и труд помешанного, производящего бре­довые фантазии. Tpijd является производительным лишь в том случае, когда он производит свою собственную противопо­ложность. Поэтому другие экономисты утверждают, что так называемый непроизводительный работник является косвенно производительным. Например, пианист дает стимул производ­ству: отчасти тем, что он настраивает нашу индивидуальность на более активный, жизнерадостный лад, или же в том обыден­ном смысле, что он пробуждает новую потребность, для удов­летворения которой применяется больше усердия в непосред­ственном материальном производстве. Но тем самым уже признается, что производительным является только тот труд, который производит капитал; признается, следовательно, что тот труд, который этого не делает, как бы полезен он ни был,— а он с таким же успехом может быть и вредным,— не является производительным с точки зрения процесса капита­лизации и, стало быть, является непроизводительным трудом.

Другие экономисты говорят, что различие производитель­ного и непроизводительного труда следует ставить в связь не с производством, а с потреблением. Как раз наоборот. Произ­водитель табака производителен, хотя потребление табака непроизводительно. Производство для непроизводительного по­требления точно так же производительно, как и производство, рассчитанное на производительное потребление,— при неиз­менном условии, что как то, так и другое производство производит или воспроизводит капитал. Поэтому Мальтус (X, 40) ¹³⁷ вполне правильно говорит:

«Производительный работник — тот, кто непосредственно увеличи­вает богатство своего хозяина».

Это верно, по крайней мере, с одной стороны. Но выражено это положение слишком абстрактно, так как в такой формули­ровке оно применимо и к рабу. «Богатство хозяина», рассмат­риваемое в его отношении к рабочему, является самой формой богатства в его отношении к труду, является капиталом. Про­изводительный рабочий — тот, кто непосредственно увеличи­вает капитал.} [III —14]

* * *

[III—14] |3) Теперь следует рассмотреть определение фор­мы капитала с точки зрения того, как оно сохраняется и видоизменяется в процессе производства.

В качестве потребительной стоимости труд существует только для капитала и является потребительной стоимостью самого капитала, т. е. той опосредствующей деятельностью, благодаря которой капитал увеличивает свою стоимость. Ка­питал в качестве воспроизводящего свою стоимость и увели­чивающего ее представляет собой самостоятельную меновую стоимость (деньги), выступающую как процесс, как процесс возрастания стоимости. Поэтому труд не является потреби­тельной стоимостью для рабочего; труд не является поэтому для него производящей богатство силой, средством обогащения или обогащающей деятельностью. Рабочий приносит свой труд в качестве потребительной стоимости для обмена с капиталом, который противостоит ему, таким образом, не как капитал, а как деньги. Капитал становится по отношению к рабочему капиталом как таковым только благодаря потреблению труда, которое сначала не входит в этот обмен и не зависит от него. Будучи потребительной стоимостью для капитала, труд для рабочего представляет собой только меновую стоимость, имеющуюся у него в наличии меновую стоимость. В качестве мено­вой стоимости труд полагает себя в акте обмена с капиталом, посредством продажи себя за деньги.

Потребительная стоимость какой-либо вещи совершенно не касается ее продавца как такового, а касается только ее покупателя. Свойство селитры служить для изготовления по­роха не определяет цены селитры, а цена ее определяется издержками производства самой селитры, количеством овещест­вленного в ней труда. В обращении, куда потребительные сто­имости вступают в виде цен, их стоимость не является резуль­татом обращения, хотя она и реализуется только в обращении; она предпослана обращению и лишь реализуется посредством обмена на деньги.

Так и труд, который рабочий продает капиталу в качестве потребительной стоимости, является для рабочего принадлежащей ему меновой стоимостью, которую рабочий хочет реа­лизовать, но которая уже определена до акта этого обмена, предпослана ему в качестве условия, определена, как и стои­мость всякого другого товара, спросом и предложением или в общем и целом — с чем мы здесь только и имеем дело — из­держками производства, количеством овеществленного труда, которое требуется для того, чтобы произвести способность ра­бочего к труду [Arbeitsfahigkeit], и которое рабочий поэтому получает в качестве эквивалента.

Значит, та [III —15] меновая стоимость труда, реализация которой происходит в процессе обмена с капиталистом, заранее предпослана, заранее определена и претерпевает лишь такую формальную модификацию, которой подвергается при своей реализации и всякая цена, установленная только идеально. Меновая стоимость труда не определяется его потребительной стоимостью. Для самого рабочего труд имеет потребительную стоимость лишь постольку, поскольку он есть меновая стоимость, а не потому, что он производит меновые стоимости. Для капитала труд имеет меновую стоимость лишь постольку, поскольку он есть потребительная стоимость. Потребительной стоимостью, отличной от его меновой стоимости, труд является не для самого рабочего, а только для капитала. Следовательно, рабочий обменивает труд как простую, заранее предопределен­ную, определенную минувшим процессом производства мено­вую стоимость — он обменивает самый труд как овеществленный труд; обменивает лишь постольку, поскольку этот труд уже представляет собой овеществление определенного количе­ства труда и, стало быть, его эквивалент является уже уста­новленным, данным.

Капитал получает в результате обмена этот труд как жи­вой труд, как всеобщую производящую богатство силу, как деятельность, увеличивающую богатство. Ясно, стало быть, что посредством такого обмена рабочий не может обогатиться, ибо подобно тому как Исав уступил свое первородство за чечевичную похлебку, так рабочий за [стоимость] своей способности к труду, выступающую как некоторая наличная величина, от­дает свою творческую силу. Напротив, как мы увидим дальше, рабочий должен обеднеть, так как творческая сила его труда теперь противостоит ему как сила капитала, как чуждая сила. Рабочий отчуждает [entaufiert] от себя труд как производя­щую богатство силу; капитал присваивает себе труд как тако­го рода производительную силу. Поэтому отделение труда от собственности на продукт труда, отделение труда от богатства заложено уже в самом этом акте обмена. То, что кажется парадоксальным результатом, заложено уже в самой пред­посылке. Экономисты выразили это более или менее эмпири­чески.

Таким образом, по отношению к рабочему производитель­ность его труда становится чуждой силой, как и вообще его труд, поскольку он представляет собой не способность, а дви­жение, действительный труд; капитал же, наоборот, увеличи­вает свою собственную стоимость путем присвоения чужого труда. (По меньшей мере, этим создана возможность увеличе­ния стоимости капитала; создана как результат обмена между трудом и капиталом. Реализуется это отношение лишь в самом акте производства, когда капитал действительно потреб­ляет чужой труд.)

Подобно тому как для рабочего труд как заранее данная меновая стоимость обменивается на эквивалент в виде денег, деньги эти в свою очередь обмениваются рабочим на эквива­лент в виде товара, который им потребляется. В этом процессе обмена труд не является производительным; он становится производительным только для капитала; из обращения труд может извлечь лишь то, что он в него бросил, т. е. то или иное предопределенное количество товара, которое столь же мало является его собственным продуктом, как и его собственная стоимость.

Рабочие, говорит Сисмонди, обменивают свой труд на хлеб, который съедают, между тем как их труд «сделался капиталом для их хозяина» (Simonde de Sismondi J. С. L. Nouveaux Principes d'Economie politique. Seconde edition. Tome I. Paris, 1827, p. 90) [Русский перевод, том I, с. 186].

«Обменивая свой труд, рабочие превращают его в капитал» (там же, с. 105) [Русский перевод, том I, с. 193}.

«Продавая свой труд капиталисту, рабочий получает право только на цену труда, но у него нет права ни на продукт этого труда, ни на ту сто­имость, которую он к нему присоединил» (Cherbuliez A. Richesse ou pauv- rete. Paris, 1841, p. 55—56).

«Продажа труда равносильна отречению от всех плодов труда» (там же, с. 64).

Поэтому все успехи цивилизации, или, другими словами, всякое увеличение общественных производительных сил, если угодно, производительных сил самого труда — в том виде, в каком они являются плодом науки, изобретений, разделения и комбинирования труда, улучшения средств сообщения, соз­дания мирового рынка, машин и т. д. — обогащают не рабо­чего, а капитал; следовательно, только еще более увеличивают ту силу, которая господствует над трудом; лишь умножают производительную силу капитала. Так как капитал является противоположностью рабочего, то успехи цивилизации лишь увеличивают объективную власть капитала над трудом.

Превращение труда (как живой целесообразной деятель­ности) в капитал есть an sich* результат обмена между капи­талом и трудом, поскольку этот обмен дает капиталисту право собственности на продукт труда (и право командования тру­дом). Осуществляется же это превращение лишь в самом про­цессе производства. Следовательно, вопрос о том, является капитал производительным или нет,— нелеп. Там, где капи­тал образует основу производства и капиталист является, таким образом, командиром производства, сам труд является производительным только тогда, когда он включен в капитал. Производительность труда так же становится производитель­ной силой капитала, как всеобщая меновая стоимость товаров фиксируется в деньгах. Труд в том виде, как он в противопо­ложность капиталу существует в рабочем сам по себе, т. е. труд в своем непосредственном бытии, труд, отделенный от ка­питала, является непроизводительным. Как деятельность рабо­чего труд никогда и не становится производительным, покуда он входит только в простой процесс обращения, вызывающий всего лишь формальные изменения. Поэтому те, кто доказывает, что вся производительная сила, приписываемая [III —16] ка­питалу, представляет собой перемещение, перестановку произ­водительной силы труда, забывают как раз о том, что сам ка­питал по существу своему есть это перемещение, эта переста­новка и что наемный труд как таковой предполагает капитал и, следовательно, если рассматривать дело со стороны труда, тоже представляет собой это пресуществление *; представляет собой необходимый процесс превращения собственных сил труда в силы, чуждые рабочему. Поэтому требование [мелко­буржуазных социалистов] сохранить наемный труд и вместе с тем упразднить капитал есть противоречащее самому себе и само себя уничтожающее требование.

Другие авторы, сами являющиеся экономистами, например Рикардо, Сисмонди и т. д., говорят, что производителен только труд, но не капитал ¹³⁸. Однако в этом случае они берут ка­питал не в его специфической определенности формы, не как рефлектированное в себя производственное отношение, а име­ют в виду лишь его вещественную субстанцию, сырье и пр. Но эти вещественные элементы еще не делают капитал капи­талом. С другой стороны, им затем снова приходит на ум, что капитал в то же время представляет собой стоимость, т. е. нечто нематериальное, нечто безразличное по отношению к своему вещественному составу. Так, Сэй говорит следующее:

«Капитал всегда есть нематериальная сущность, ибо не материя со­ставляет капитал, а стоимость этой материи, стоимость, в которой нет ничего телесного» (Say J. В. Traite d'economie politique. Troisieme edi­tion. Tome second. Paris, 1817, p. 429).

Или же Сисмонди:

«Капитал есть коммерческое понятие» (Simonde de Sismondi J. С. L, Etudes sur l'economie politique. Tome II. Bruxolles, 1838, p. 273).

Но затем им приходит на ум, что капитал все же представ­ляет собой и некое иное экономическое определение, нежели стоимость, ибо иначе вообще нельзя было бы говорить о ка­питале в отличие от стоимости, и если все капиталы суть стоимости, то стоимости как таковые еще не являются капи­талом. Тогда они снова перебегают к тому вещественному об­лику капитала, который он имеет внутри процесса производ­ства. Это мы видим, например, у Рикардо, когда он определяет капитал как накопленный труд, применяемый для производст­ва нового труда, т. е. определяет капитал как всего лишь ору­дие труда или материал труда ¹³⁹. В этом смысле С эй говорит даже о «производительной услуге капитала»¹⁴⁰, на которой должно основываться вознаграждение капитала, как будто орудие труда как таковое может претендовать на благодар­ность рабочего и как будто не именно он, рабочий, впервые превращает его в действительное орудие труда, в нечто про­изводительное. Самостоятельность орудия труда, т. е. его об­щественное определение, т. е. его определение как капитала предполагается здесь для того, чтобы обосновать притязания капитала. Прудоновское положение: «капитал стоит, труд про­изводит» ¹⁴¹ не означает абсолютно ничего, кроме следующего: капитал есть стоимость, а так как здесь о капитале ничего больше не говорится помимо того, что он есть стоимость, это означает, что стоимость есть стоимость (субъект в этом суж­дении является всего лишь другим обозначением предиката); слова же о том, что труд производит, является производитель­ной деятельностью, означают: труд есть труд, ибо вне этого «производства» труд есть просто ничто.

Не может не быть очевидным, что эти тавтологические суж­дения не содержат никаких особенных глубин мудрости и, в частности, что они не в состоянии выразить то отношение, в которое вступают между собой стоимость и труд и в котором они сами друг с другом соотносятся и друг от друга отлича­ются, а не находятся один возле другого как безразличные и индифферентные друг к другу. Уже то, что труд выступает по отношению к капиталу в качестве субъекта, т. е. что рабо­чий выступает только в определении труда, а труд это не сам рабочий,— уже это должно было бы открыть глаза. Здесь, уже не говоря о капитале, заложена такая связь, такое отношение рабочего к своей собственной деятельности, которое отнюдь не является «естественным», а само уже содержит некое специ­фическое экономическое определение.

Капитал, поскольку мы рассматриваем его здесь как такое отношение, которое надлежит отличать от стоимости и денег, есть капитал вообще, т. е. совокупность тех определений, ко­торые отличают стоимость как капитал от нее же как простой стоимости или денег. Стоимость, деньги, обращение и т. д., цены и т. д. предполагаются данными, равно как и труд и т. д. Но мы не имеем еще здесь дела ни с какой-нибудь особой фор­мой капитала, ни с отдельным капиталом, отличающимся от других отдельных капиталов, и т. д. Мы присутствуем при процессе его возникновения. Этот диалектический процесс возникновения капитала есть лишь идеальное выражение того действительного движения, в котором возникает капитал. Позднейшие отношения надлежит рассматривать как развитие этого зародыша. Необходимо, однако, фиксировать ту опреде­ленную форму, в которой капитал выступает в том или ином конкретном пункте. Иначе получится путаница.

[2) САМОВОЗРАСТАНИЕ СТОИМОСТИ КАК НЕОБХОДИМОЕ УСЛОВИЕ КАПИТАЛИСТИЧЕСКОГО ПРОИЗВОДСТВА]

[III —17] До сих пор капитал рассматривался с его веще­ственной стороны как простой процесс производства. Однако со стороны определенности формы этот процесс есть процесс самовозрастания стоимости. Самовозрастание стоимости вклю­чает в себя как сохранение существовавшей ранее стоимости, так и умножение ее.

Стоимость выступает в качестве субъекта. Труд есть целе­сообразная деятельность, и таким образом с вещественной сто­роны заранее предполагается, что в процессе производства орудие труда действительно использовано в качестве средства для достижения некоторой цели и что сырой материал, пре­вратившись в продукт, приобрел потребительную стоимость более высокого порядка, чем он имел прежде,— либо в резуль­тате химического обмена веществ, либо в результате механи­ческого изменения. Однако сама эта сторона, поскольку она касается только потребительной стоимости, относится еще к простому процессу производства. Здесь дело не в том,— это скорее предполагается, подразумевается,— что создана потре­бительная стоимость более высокого порядка (само это весьма относительно; когда зерно превращается в водку, то уже сама потребительная стоимость более высокого порядка устанавлива­ется по отношению к обращению); для индивида, для производителя тут и не создано потребительной стоимости более высокого порядка (по меньшей мере, это является делом случая и не затрагивает отношения как такового), а потребитель­ная стоимость более высокого порядка создана для других. Суть дела заключается в том, что [в капиталистическом про­цессе производства] порождается более высокая меновая стои­мость.

При простом обращении процесс для отдельного товара за­канчивался тем, что товар в качестве потребительной стоимости поступал к своему покупателю и потреблялся. Тем самым товар выходил из обращения, утрачивал свою меновую стоимость, вообще свое экономическое определение формы. Капитал же по­требил свой материал посредством труда и потребил труд посред­ством своего материала; капитал потребил себя как потреби­тельную стоимость, но только как потребительную стоимость для него самого, потребил себя как капитал. Следовательно, само потребление капитала в качестве потребительной стои­мости входит здесь в обращение, или, вернее, сам капитал кла­дет здесь начало обращению либо знаменует собой его конец, как угодно. Само потребление потребительной стоимости входит здесь в экономический процесс, так как сама потребительная стоимость определена здесь меновой стоимостью. В процессе производства капитал ни на один момент не перестает быть ка­питалом или стоимость — стоимостью и в качестве таковой — меновой стоимостью. Ничего пет глупее, как говорить, подобно г-ну Прудону ¹⁴², что капитал превращается из продукта в мено­вую стоимость благодаря акту обмена, т. е. благодаря тому, что он снова вступает в простое обращение. Тем самым мы были бы снова отброшены назад к самому началу, даже к непосредствен­ной меновой торговле, где можно наблюдать возникновение меновой стоимости из продукта.

То обстоятельство, что капитал по окончании процесса про­изводства, после того как он потреблен в качестве потребитель­ной стоимости, снова вступает и может вступить в обращение в качестве товара, заложено уже в том, то капитал заранее был предположен как само сохраняющаяся меновая стоимость. Но поскольку капитал теперь снова становится товаром лишь в качестве продукта, а меновой стоимостью — лишь в качестве то­вара, поскольку капитал получает цену и в качестве таковой подлежит реализации в деньгах,— он представляет собой про­стой товар, меновую стоимость вообще; а потому в обращении судьба его может сложиться и так, что он будет реализован в деньгах, и так, что on не будет в них реализован; это означает, что его меновая стоимость может превратиться в деньги, по может и не превратиться. Поэтому меновая стоимость капи­тала — которая до этого была установлена идеально — скорее стала проблематичной, чем возникла. Что же касается того, что капитал реально полагается в обращении как более высокая меновая стоимость, то это и подавно не может проистекать из самого обращения, в котором, согласно его простому определе­нию, обмениваются только эквиваленты. Если капитал выходит из обращения в виде более высокой меновой стоимости, то и вступать в обращение он должен в качестве таковой.

По своей форме капитал состоит не из предметов труда и труда, а из стоимостей или, еще определеннее, из цен. То обстоятельство, что стоимостные элементы капитала во время процесса производства существуют в виде различных субстанций, отнюдь не касается их определения как стоимостей; они от этого не изменяются. Если они из формы беспокойного движения, процесса в конце последнего снова соединяются в продукте в покоящейся объективной форме, то по отношению к стоимости это опять-таки есть всего лишь смена веществ, которая ее не изменяет. Правда, субстанции как таковые разрушены, но они превратились не в ничто, а в другую, иначе сформированную субстанцию. Прежде они выступали в качестве элементарных, безразличных условий продукта. Теперь они стали продуктом. Следовательно, стоимость продукта может быть равна только сумме тех стоимостей, которые были материализованы в опре­деленных вещественных элементах процесса производства, в сырье, в орудии труда (сюда относятся также и такие товары, которые служат всего лишь вспомогательными материалами) и в самом труде. Сырье потреблено целиком, труд потреблен целиком, орудие потреблено лишь отчасти и, следовательно, продолжает еще обладать некоторой частью стоимости капи­тала в той его определенной форме существования, которая была ему присуща еще до процесса производства. Следовательно, эта часть стоимости капитала здесь вовсе не принимается во внимание, так как она не претерпела никаких изменений. Различ­ные способы существования стоимостей были чистой видимостью, сама же стоимость составляла ту сущность, которая оставалась равной себе в процессе исчезновения этих различ­ных способов ее существования. С этой точки зрения продукт, рассматриваемый в качестве стоимости, является не продуктом, а, скорее, остающейся идентичной, неизменной стоимостью и лишь обладает некоторой иной формой существования, формой, которая, однако, для стоимости тоже безразлична и может быть обменена на деньги.

Стоимость продукта равна стоимости сырья плюс стоимость уничтоженной части орудий труда (т. е. той части орудий тру­да, которая перешла в продукт, была уничтожена в своей пер­воначальной форме) плюс стоимость труда. Другими словами, цена продукта равняется издержкам его производства, т. е. равняется сумме цен тех товаров, которые были потреблены в про­цессе производства. Это означает, иначе говоря, только то, что процесс производства со своей вещественной стороны [III—18] был безразличен для стоимости; что поэтому стоимость осталась тождественной самой себе и лишь приняла иной вещественный способ существования, материализовалась в другой субстанции и другой форме. (Форма субстанции не имеет ничего общего с экономической формой, со стоимостью как таковой.)

Если капитал первоначально был равен 100 талерам, то он по-прежнему продолжает оставаться равным 100 талерам, несмотря на то, что эти 100 талеров в процессе производства существовали в виде 50 талеров хлопка, 40 талеров заработной платы и 10 талеров прядильной машины, а теперь существуют в виде хлопчатобумажной пряжи ценой в 100 талеров. Это воспроизводство 100 талеров есть всего лишь сохранение ими ра­венства с самими собой, с той только разницей, что сохранение это опосредствовано здесь материальным процессом производ­ства. Этот процесс должен поэтому завершиться продуктом, иначе хлопок потеряет свою стоимость, зря будет изнашиваться орудие труда, зря будет выплачена заработная плата. Единственное условие самосохранения стоимости заключается в том, чтобы процесс производства был действительно полным процес­сом, т. е. завершался продуктом. Полнота процесса производ­ства, т. е. то, что оп завершается продуктом, здесь действительно представляет собой условие самосохранения стоимости, сохра­нения ею равенства с самою собой; но это уже заложено в том первоначальном условии, что капитал действительно становится потребительной стоимостью, становится действительным про­цессом производства; следовательно, это в данном пункте предположено.

С другой стороны, процесс производства является для капи­тала процессом производства лишь постольку, поскольку в этом процессе, а стало быть, и в продукте, капитал сохраняет себя как стоимость. Поэтому утверждение, что необходимая цена равна сумме цен издержек производства, является чисто ана­литическим ¹⁴³. Это — предпосылка производства самого капи­тала. Сначала капитал дан как 100 талеров, как простая стои­мость; затем в этом процессе производства он выступает как сумма цен определенных — определенных самим процессом производства — стоимостных элементов самого капитала. Цена капитала, его стоимость, выраженная в деньгах, равна цене его продукта. Это означает, что стоимость капитала как результат процесса производства является такой же, какой она была в качестве предпосылки этого процесса.

Однако во время процесса производства стоимость капитала не сохраняет ни той простоты, которой она обладает в начале его, ни той, которую она снова приобретает в конце процесса производства, как его результат; напротив, она распадается на такие, на первый взгляд совершенно безразличные, количест­венные составные части, как стоимость труда (заработная плата), стоимость орудия труда и стоимость сырья. Здесь еще не дано не какого иного отношения, кроме того, что в процессе производства простая стоимость численно распадается на неко­торое количество стоимостей, которые в продукте вновь соединяются в своей однородной простоте, но теперь являются сум­мой. Однако сумма эта равна первоначальному единому целому. Если рассматривать только стоимость, то, кроме ее количест­венного деления, здесь еще не содержится никакой другой разницы в соотношении между различными количествами стои­мости. 100 талеров были первоначальным капиталом; 100 талеров являются продуктом, но теперь эти 100 талеров выступают как сумма: 50 + 40+10 талеров. Я мог бы также и с самого на­чала рассматривать эти 100 талеров как сумму 50 + 40 + 10 та­леров, но с таким же основанием мог бы рассматривать их и как сумму 60 + 30+10 талеров и т. д. То обстоятельство, что 100 талеров выступают теперь как сумма определенных коли­честв единиц, обусловлено тем, что каждый из тех различных вещественных элементов, на которые распадался капитал в про­цессе производства, представлял собой одну из частей стои­мости капитала, но часть вполне определенную.

Позже обнаружится, что между самими этими количествами, на которые распадается первоначальное единое целое, существуют определенные соотношения, но здесь это нас еще совер­шенно не касается. В той мере, в какой во время процесса про­изводства имеет место движение самой стоимости, оно является чисто формальным и состоит в следующем простом акте. [Во- первых], стоимость существует сначала как единое целое, т. е. как определенное количество единиц, которое само рассматри­вается как единство, как целое: капитал в 100 талеров; во-вто­рых, во время процесса производства это единое целое делится на 50 талеров, 40 талеров и 10 талеров,— деление, имеющее существенное значение, поскольку материал труда, орудие труда и труд употребляются в определенных количествах, но здесь, по отношению к самим 100 талерам, являющееся лишь безразличным разложением их на различные количества одной и той же единицы; наконец, [в-третьих], в продукте эти 100 талеров появляются вновь уже как сумма. По отношению к стои­мости единственным процессом является то, что она сначала выступает как целое, как единство, затем — как деление этого единства на определенное количество частей и, наконец,— как сумма. Те 100 талеров, которые выступают как сумма в конце, в такой же точно мере представляют собой как раз ту же самую сумму, которая выступала как единое целое вначале. Определе­ние суммы, определение сложения получилось только благо­даря тому делению, которое произошло в акте производства; по это определение не существует в самом продукте как тако­вом. Следовательно, положение о том, что цена продукта равна цене издержек производства, пли что стоимость капитала равна стоимости продукта, означает только то, что стоимость капитала сохранилась в акте производства и выступает теперь как сумма.

Рассматривая одну лишь эту тождественность капитала, или воспроизводство его стоимости на протяжении всего процесса производства, мы не продвинулись бы ни на шаг вперед. То, что вначале было налицо как предпосылка, теперь налицо [III—19] как результат, и притом в неизменившейся форме. Что эконо­мисты на самом деле имеют в виду не это, когда говорят об оп­ределении цены издержками производства, это ясно. Иначе никогда нельзя было бы создать большую стоимость, чем та, которая была налицо вначале; нельзя было бы создать большую меновую стоимость, хотя можно было бы создать потребительную стоимость более высокого порядка, о чем здесь вовсе нет речи. Дело идет о потребительной стоимости капитала как такового, а не о потребительной стоимости товара.

Когда говорят, что издержки производства, или необходи­мая цена товара, равны 110, то расчет ведется так: первоначальный капитал равен 100 (стало быть, например, сырье равно 50, труд равен 40, орудие труда равно 10) +5% (процент)+5% (прибыль). Значит, издержки производства равны 110, а не 100; стало быть, издержки производства [Produktionskosten] ¹⁴⁴ выше себестоимости производства [Kosten der Produktion].

Если мы перебежим, как это любят делать некоторые эко­номисты, от меновой стоимости товара к его потребительной стоимости, то это нисколько не поможет делу. Будет ли эта последняя как потребительная стоимость потребительной стоимостью более высокого или более низкого порядка, она как та­ковая не определяет меновой стоимости. Цены товаров часто падают ниже их цен производства ¹⁴⁵, хотя товары эти бесспорно получили потребительную стоимость более высокого порядка, чем они имели в период до начала производства.

Столь же бесполезно было бы искать спасения в обращении. Я произвожу на 100, но продаю на 110.

«Прибыль не создается обменом. Если бы она не существовала раньше, она не могла бы существовать и после этой сделки» (Ramsay G. An Essay on the Distribution of Wealth. Edinburgh, 1836, p. 184).

Это означало бы попытку вывести увеличение стоимости из простого обращения, между тем как в простом обращении стои­мость, напротив, самым определенным образом выступает только как эквивалент. Да и эмпирически ясно, что если все продают на 10% дороже издержек производства, то это то же самое, как если бы все продавали по издержкам производства. Прибавоч­ная стоимость ¹⁴⁶ была бы тогда чисто номинальной, фиктивной, условной, была бы просто фразой. А так как деньги сами яв­ляются товаром, продуктом, то и они продавались бы на 10% дороже, т. е. продавец, получивший 110 талеров, фактически получил бы только 100.

(Смотри у Рикардо о внешней торговле, которую он рас­сматривает как простое обращение и поэтому говорит:

«Внешняя торговля никогда не может увеличить меновые стоимости какой-нибудь страны» ¹⁴⁷.

Доводы, которые Рикардо приводит для обоснования этого положения, абсолютно те же, которые «доказывают», что обмен как таковой, простое обращение, следовательно торговля вообще, поскольку она рассматривается как простое обраще­ние,— никогда не могут увеличить меновые стоимости, никогда не могут создать меновую стоимость.)

В противном случае и тезис о том, что цена равна издерж­кам производства, должен был бы гласить: цена товара всегда больше его издержек производства.

Помимо простого числового деления и сложения, к стоимости в процессе производства присоединяется еще и формальный элемент, заключающийся в том, что элементы стоимости высту­пают теперь как издержки производства, т. е. что элементы самого процесса производства сохраняются не в их вещественной определенности, а как стоимости, которые в том виде, в каком они существуют до процесса производства, в этом процессе потребляются.

С другой стороны ясно, что если бы акт производства сво­дился только к воспроизводству стоимости капитала, то капитал подвергался бы только вещественным, а не экономическим из­менениям, и что подобное простое сохранение его стоимости противоречит понятщо капитала. Правда, капитал не оставался бы, подобно самостоятельно существующим деньгам, вне обращения, а принимал бы вид различных товаров, но это он делал бы ни за что ни про что; это был бы бесцельный процесс, так как в конце его капитал представлял бы лишь ту же самую сумму денег и только подвергался бы риску потерпеть ущерб в акте производства, который может и не удается и в котором деньги утрачивают свою непреходящую форму.

Ну ладно, вот процесс производства окончен, продукт реа­лизовался в деньгах и снова принял первоначальную форму 100 талеров. Но ведь капиталисту тоже надо есть и пить; он не может жить за счет этой смены формы денег. Значит, часть этих 100 талеров пришлось бы обменять не как капитал, а как монету па товары как потребительные стоимости и в этой форме их потребить. 100 талеров превратились бы в 90, а так как капи­талист всегда воспроизводит капитал в конечном счете в форме денег, и притом в форме того же количества денег, с которым он начал производство, то в конце концов эти 100 талеров были бы съедены, и капитал исчез бы. Но, могут сказать, капиталист должен получить плату за труд, выражающийся в том, что он бросает 100 талеров в качестве капитала в процесс производ­ства, а не проедает их. Но из каких же источников прикажете его оплачивать? И не оказывается ли его труд совершенно бес­полезным, так как капитал включает в себя заработную плату и, следовательно, рабочие могли бы жить за счет простого воспро­изводства издержек производства, что для капиталиста невоз­можно? Следовательно, капиталист выступал бы под рубрикой faux frais de production*. И каковы бы ни были заслуги капита­листа, воспроизводство было бы возможно и без него, так как рабочие в процессе производства требуют себе лишь ту стои­мость, которую они туда вкладывают, и, стало быть, они вовсе не нуждаются в капиталистическом отношении для того, чтобы постоянно вновь возобновлять процесс производства; да и, кро­ме того, не было бы фонда, из которого можно было бы опла­тить заслуги капиталиста, так как цена товара была бы равна издержкам производства. Если же рассматривать труд капита­листа как особый труд наряду с трудом рабочих и сверх их труда, например как труд но надзору и т. д., то капиталист по­лучал бы, как и рабочие, определенную заработную плату, при­надлежал бы к той же категории, что и они, и относился бы к труду отнюдь не как капиталист; оп и не обогащался бы, а получал бы только такую меновую стоимость, которую должен был бы потреблять через посредство обращения.

Наличие капитала, противостоящего труду, требует, чтобы для-себя-сущий капитал — капиталист — мог быть налицо, мог жить как не-рабочий. С другой стороны, столь же ясно,— это следует также и из [III—20] обычных экономических определений,— что такой капитал, который мог бы только со­хранять свою стоимость, не сохранил бы ее. Производственный риск должен быть компенсирован. Капитал должен сохраняться при колебаниях цен. Должно быть компенсировано обесценение капитала, непрерывно совершающееся в результате повышения производительной силы, и т. д. Поэтому-то экономисты плоско говорят, что если бы не получалось барыша, прибыли, то вся­кий проедал бы свои деньги, вместо того чтобы вкладывать их в производство, применять их в качестве капитала. Словом, предположить такое не-возрастание стоимости, т. е. не умножение стоимости капитала,— значит предположить, что капи­тал не является действительным звеном производства, не яв­ляется особым производственным отношением; это значит пред­положить такое состояние, при котором издержки производства не имеют формы капитала, а капитал не выступает как условие производства.

Нетрудно понять, каким образом труд может умножать по­требительную стоимость; трудность заключается в понимании того, каким образом труд может создавать больше меновых стоимостей, чем их было предпослано производству.

Предположим, что меновая стоимость, которую капитал выплачивает рабочему, представляет собой точный эквивалент той стоимости, которую труд создает в процессе производства. В этом случае увеличение меновой стоимости продукта было бы невозможно. То, что труд как таковой привнес бы в процесс производства сверх предпосланной этому процессу стоимости сырья и орудия труда, было бы выплачено рабочему. Стоимость самого продукта, поскольку она представляет собой избыток над стоимостью сырья и орудия, доставалась бы рабочему, с той лишь разницей, что капиталист выплачивает рабочему эту стоимость в виде заработной платы, а рабочий возвращает ее капиталисту в виде продукта.

* * *

{Что под издержками производства подразумевается не сум­ма стоимостей, вступающих в производство,— притом подразумевается даже и теми экономистами, которые па словах сводят дело к этой сумме,— ясно видно в отношении процента на данный взаймы капитал. Для промышленного капиталиста процент прямо принадлежит к числу расходов этого капиталиста, к числу его действительных издержек производства. Но сам процент уже предполагает, что капитал выходит из производства в виде прибавочной стоимости, так как процент сам является лишь одной из форм этой прибавочной стоимости. Так как про­цент, стало быть, с точки зрения ссудополучателя уже входит в его непосредственные издержки производства, то обнаружи­вается, что в издержки производства входит капитал как таковой, а капитал как таковой не является просто суммой своих стоимостных составных частей.

В проценте сам капитал в свою очередь выступает в опреде­лении товара, но товара, специфически отличного от всех других товаров; капитал как таковой — не как простая сумма меновых стоимостей — вступает в обращение и становится товаром. Здесь характер самого товара оказывается экономическим, спе­цифическим определением; он не безразличен, как это имеет место в простом обращении, и не соотнесен прямо с трудом, противоположностью капитала, его [капитала] потребительной стоимостью, как это имеет место в промышленном капитале — капитале, каким он выступает в своих ближайших определе­ниях, проистекающих из производства и обращения. Поэтому товар в качестве капитала, или капитал в качестве товара, не обменивается в обращении на эквивалент; вступая в обра­щение, оп сохраняет свое для-себя-бытие; таким образом, он со­храняет свое первоначальное отношение к своему собственнику, даже когда он переходит в руки чужого владельца. Капитал, фигурирующий в качестве товара, поэтому всего лишь ссу­жается. Для его собственника потребительной стоимостью этого капитала как таковой является увеличение его стоимости, деньги как деньги, а не как средство обращения; их потреби­тельная стоимость как капитала.

Выставленное г-ном Прудоном требование, чтобы капитал не отдавался в ссуду и не приносил процентов, а в качестве товара продавался бы за свой эквивалент, как всякий другой товар,— вообще представляет собой не что иное, как требова­ние, чтобы меновая стоимость никогда пе становилась капита­лом, а оставалась простой меновой стоимостью; чтобы капитал не существовал в качестве капитала ¹⁴⁸. Это требование, выстав­ленное совместно с требованием, чтобы наемный труд оставался всеобщим базисом производства, свидетельствует о забавной путанице в отношении простейших экономических понятий. Отсюда та жалкая роль, которую Прудон играет в полемике с Бастиа, о чем мы будем говорить впоследствии. Болтовня о соображениях справедливости и права сводится лишь к тому, что отношение собственности, или правовое отношение, в том виде, в каком оно соответствует простому обмену, хотят в качестве масштаба применить к отношению собственности и правовому отношению на более высокой ступени развития меновой стоимости. Поэтому Бастиа, сам того не сознавая, в свою очередь выпячивает те моменты простого обращения, которые тол­кают к капиталу.

Капитал, сам выступающий в качестве товара, представляет собой деньги в качестве капитала, или капитал в качестве денег.)

* * *

{Третьим моментом, который следует рассмотреть в процес­се формирования понятия капитала, является первоначальное накопление в противоположность труду, а значит и лишенный предметности труд в противоположность накоплению.

Первый момент исходил из стоимости как проистекающей из обращения и предполагающей его. Это было простое понятие капитала: деньги, непосредственно в их дальнейшем определе­нии — определении капитала. Второй момент исходил из капитала как предпосылки производства и его результата. Третий момент полагает капитал как определенное единство обращения и производства. (Отношение между капиталом и трудом, между капиталистом и рабочим само выступает как результат процесса производства.)

Первоначальное накопление следует отличать от накопления [II1—21] капиталов; последнее предполагает капиталы; предполагает отношение капитала как существующего, а следова­тельно, подразумевает также отношения капитала к труду, к цепам (тех товаров, из которых состоит основной и оборотный капитал), к проценту и прибыли. Но для того чтобы возникнуть, капитал уже предполагает известное накопление, которое заложено уже в самостоятельно существующей противоположности между овеществленным и живым трудом, заложено в са­мостоятельном существовании этой противоположности. Это накопление,— которое необходимо для возникновения капитала и которое, стало быть, уже включено в качестве предпосылки, в качестве одного из моментов, в понятие капитала,— следует отличать по существу от накопления капитала, уже ставшего капиталом, от накопления, при котором уже должны иметься налицо капиталы.)

* * *

{Мы уже видели*, что капитал предполагает: 1) процесс производства вообще, в том виде, в каком он свойствен всем общественным укладам, т. е. процесс производства вне его исторического характера, если угодно, общечеловеческий процесс; 2) обращение, которое даже в каждом из своих моментов, а еще более в своей целостности является определенным историческим продуктом; 3) капитал как определенное единство обоих.

В какой мере сам общий процесс производства видоизме­няется исторически, едва только он начинает выступать уже только как элемент капитала,— это должно выявиться в ходе его анализа, как и вообще из простого рассмотрения специфических особенностей капитала должны выявиться его историче­ские предпосылки.}

* * *

{Все прочее является переливанием из пустого в порожнее. Какие определения следует включить в первый раздел: «О производстве вообще», и какие в первый отдел второго раздела, трактующий о меновой стоимости вообще,— это может выясниться лишь в конце и в качестве результата всего исследова­ния. Например, мы уже видели *, что различение потребитель­ной стоимости и меновой стоимости относится к самой полити­ческой экономии и что потребительная стоимость не остается, как это имеет место у Рикардо, лежать мертвой в качестве про­стой предпосылки. Глава о производстве объективно заканчи­вается продуктом как результатом производства; глава об обращении начинается товаром, который в свою очередь сам является потребительной стоимостью и меновой стоимостью (а стало быть, также и стоимостью, отличной от них обеих); обращение выступает как единство потребительной стоимости и меновой стоимости, однако как такое единство, которое является лишь формальным и потому разрушается, превращаясь в товар как всего лишь предмет потребления (нечто внеэкономическое) и в меновую стоимость, обособившуюся в виде денег как чего-то вполне самостоятельного.}

[3) ПРИБАВОЧНЫЙ ТРУД КАК ИСТОЧНИК ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ.  ИСТОРИЧЕСКОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ КАПИТАЛА]

Прибавочная стоимость, которую капитал имеет в конце процесса производства,— прибавочная стоимость, которая в качестве возросшей цены продукта реализуется лишь в обраще­нии, однако только так, как это имеет место со всеми цепами, реализующимися в обращении лишь вследствие того, что они уже идеально предпосланы обращению, определены еще до того, как они вступают в обращение,— прибавочная стоимость, если ее выразить в соответствии с общим понятием меновой стои­мости, означает, что овеществленное в продукте рабочее время, или количество труда (будучи выражена в состоянии покоя, величина труда выступает как распределенное в пространстве количество, будучи же выражена в состоянии движения, она поддается измерению только через посредство времени), боль­ше того рабочего времени, которое содержалось в первоначаль­ных составных частях капитала. А это возможно лишь при том условии, если труд, овеществленный в цене труда, меньше того живого рабочего времени, которое было куплено с помощью этого овеществленного труда.

Овеществленное в капитале рабочее время является, как мы видели, суммой, состоящей из трех частей: а) из рабочего вре­мени, овеществленного в сырье; Ь) из рабочего времени, овеще­ствленного в орудии; с) из рабочего времени, овеществленного в цене труда. Части а и Ъ остаются в качестве частей капитала неизменными; хотя в ходе процесса они и меняют свой вид, свой материальный способ существования, по как стоимости они остаются неизменными. Только часть с обменивается капиталом на нечто качественно другое: данное количество овеществлен­ного труда обменивается на некоторое количество живого тру­да. Если бы живое рабочее время лишь воспроизводило рабочее время, овеществленное в цене труда, то и этот обмен был бы тоже лишь формальным, и, в том что касается стоимости, здесь вообще имел бы место обмен на живой труд как на всего лишь иную форму существования той же самой стоимости, подобно тому как в отношении стоимости материала труда и орудия труда имело место лишь изменение вещественной формы их существования. Если капиталист уплатил рабочему цену, рав­ную одному рабочему дню, и рабочий день рабочего добавил к сырью и орудию только один рабочий день, то это означало бы, что капиталист просто обменял меновую стоимость в одной форме на меновую стоимость в другой форме. Он действовал бы не как капитал. С другой стороны, рабочий не оставался бы тут в рамках простого процесса обмена: по существу оп получил бы в уплату продукт своего труда, но так, что капиталист ока­зал бы ему одолжение, выплатив ему вперед цену продукта еще до его реализации. Капиталист предоставил бы ему кре­дит, и притом даром, pour le roi de Prusse *. Voila tout**.

Тот обмен между капиталом и трудом, результатом которого является цепа труда, хотя и представляет собой со стороны ра­бочего простой обмен, со стороны капиталиста должен быть не ­обменом. Капиталист должен получить больше стоимости, чем он отдал. Обмен, рассматриваемый со стороны капитала, должен быть только кажущимся обменом, т. е. он должен подпадать под другое экономическое определение формы, чем определение формы обмена; иначе были бы невозможны капитал как капитал и труд как труд в противоположность капиталу. Капитал и труд обменивались бы лишь как равные меновые стоимости, веще­ственно существующие в различных формах бытия.

Вот почему экономисты, желая оправдать капитал, апологетизировать его, прибегают к помощи этого простого [III—22] процесса и объясняют капитал посредством как раз такого про­цесса, который делает невозможным его существование. Для того чтобы демонстрировать капитал, они демонстрируют от­сутствие капитала. Ты [капиталист] платишь мне [рабочему] за мой труд, получаешь его в обмен па его собственный продукт и вычитаешь у меня стоимость сырья и материала, которые ты мне доставил. Это означает, что мы являемся компаньонами, которые вносят в процесс производства различные элементы и обменивают их между собой сообразно их стоимости. Стало быть, продукт превращается в деньги, а деньги делятся таким образом, что ты, капиталист, получаешь цену твоего сырья и орудия, а я, рабочий, получаю ту цепу, которую прибавил к ним труд. Для тебя выгода заключается в том, что ты обладаешь теперь сырьем и орудием в пригодной для потребления (спо­собной к обращению) форме, для меня выгода заключается в том, что мой труд реализовал себя. Правда, скоро ты попал бы в такое положение, что твой капитал в форме денег оказался бы съеденным, тогда как я в качестве рабочего завладел бы и тем и другим [и сырьем и орудием труда]. —

Тем, что рабочий обменивает на капитал, является сам его труд (в обмене фигурирует возможность распоряжаться его трудом); он отчуждает свой труд. То, что рабочий получает в качестве цепы, есть стоимость этого отчуждения. Рабочий об­менивает создающую стоимость деятельность на некоторую, за­ранее определенную, стоимость, независимо от результатов своей деятельности.

* * *

{Г-н.  Бастпа обнаруживает необычайное глубокомыслие, утверждая, что система наемного труда является несуществен­ной, чисто формальной формой, такой формой ассоциации, которая как таковая не имеет ничего общего с экономическим отношением труда и капитала *. Если бы, говорит он, рабочие были настолько богаты, что могли бы ждать, пока продукт бу­дет изготовлен и продан, то система наемного труда не мешала бы им заключать с капиталистом такой же выгодный контракт, какой один капиталист заключает с другим. Таким образом, зло заключается не в форме наемного труда, а в условиях, от него независимых. Что сами эти условия являются условиями систе­мы наемного труда — это г-ну Бастиа, конечно, в голову не при­ходит. Если бы рабочие одновременно были и капиталистами, то они, действительно, относились бы к неработающему капи­талу не как работающие рабочие, а как работающие капитали­сты,— т. е. не в форме наемных рабочих. Поэтому для г-на Ба­стиа заработная плата по существу то же самое, что прибыль, а прибыль то же самое, что процент. Это он называет гармонией экономических отношений, заключающейся в том, что эко­номические отношения существуют лишь по видимости, в действительности же, в сущности, имеется только одно отношение, отношение простого обмена. Поэтому существенные формы сами по себе представляются г-ну Бастиа бессодержательными,

т. е. недействительными формами.}

* * *

Как же определяется стоимость того товара, который отчу­ждает рабочий? Она определяется тем овеществленным трудом, который содержится в его товаре. Этот товар существует в живой личности рабочего. Для того чтобы изо дня в день поддерживать свою жизнедеятельность, рабочий (о рабочем классе, следовательно о том возмещении износа, которое необходимо для сохранения им себя как класса, здесь пока еще нет речи, так как рабочий здесь еще противостоит капиталу как рабочий, стало быть как заранее данный, обладающий определенным долголетием субъект, а не как смертный индивид рода рабо­чих) должен потреблять определенное количество жизненных средств, возмещать израсходованную кровь и т. д. Рабочий по­лучает только эквивалент. Значит, завтра, по завершении обме­на,— а закончив обмен формально, рабочий в действительности выполняет его лишь в процессе производства,— его способность к труду существует в том же виде, как и до обмена: рабочий получил точный эквивалент, так как полученная им цепа по­зволяет ему остаться владельцем той же самой меновой стои­мости, которую он имел прежде. То количество овеществлен­ного труда, которое содержалось в его жизнедеятельности, оплачено ему капиталом. Рабочий потребил это количество овеществленного труда, и так как оно существовало не как вещь, а как способность живого человека, то рабочий в силу специфической природы своего товара — специфической при­роды жизненного процесса — может снова пойти па обмен. То обстоятельство, что кроме рабочего времени, овеществленно­го в жизнедеятельности рабочего,— т. е. того рабочего времени, которое потребовалось для оплаты продуктов, необходимых для сохранения жизнедеятельности рабочего,— в его непосредствен­ном бытии овеществлен еще и дальнейший труд, а именно те стоимости, которые рабочий потребил, чтобы достичь опреде­ленной способности к труду, особого мастерства,— а стоимость этой способности, этого особого мастерства измеряется тем, с какими издержками производства может быть создано подобное мастерство в труде,— это обстоятельство нас здесь еще не ка­сается, ибо здесь речь идет не об особо квалифицированном труде, а о труде вообще, о простом труде.

Если бы для того, чтобы поддержать существование рабочего в течение одного рабочего дня, нужен был целый рабочий день, то капитал не существовал бы, так как рабочий день обмени­вался бы на свой собственный продукт и, следовательно, капи­тал не мог бы увеличиваться по своей стоимости, а потому и сохраняться как капитал. Самосохранение капитала есть его самовозрастание. Если бы капиталу, для того чтобы жить, тоже нужно было работать, то он сохранялся бы не как капитал, а как труд. Собственность на сырье и орудия труда была бы тогда только номинальной; [III—23] экономически они принад­лежали бы рабочему в такой же точно мере, в какой они принадлежали бы капиталисту, так как они создавали бы для ка­питалиста стоимость лишь постольку, поскольку он сам был бы рабочим. Поэтому он относился бы к ним не как к капиталу, а как к простому материалу и средству труда, как это делает сам рабочий в процессе производства.

Если же, напротив, для того чтобы поддержать жизнь рабо­чего в течение целого рабочего дня, требуется, например, только половина рабочего дня, то содержащаяся в продукте прибавоч­ная стоимость получается сама собой, потому что в цепе [труда] капиталист оплатил только половину рабочего дня, а в про­дукте получает в овеществленном виде целый рабочий день; следовательно, за вторую половину рабочего дня он не дал в об­мене ничего. Сделать его капиталистом может не обмен, а только такой процесс, в котором он без всякого обмена получает овеществленное рабочее время, т. е. стоимость. Половина рабо­чего дня не стоит капиталу ничего; следовательно, он получает стоимость, за которую не дал эквивалента. А увеличение стои­мостей может иметь место лишь благодаря тому, что та или иная стоимость получается, а следовательно, и создается сверх эквивалента.

Прибавочная стоимость — это вообще стоимость сверх экви­валента. По своему определению эквивалент является лишь тождеством стоимости с самой собой. Поэтому прибавочная стоимость никогда не может возникнуть из эквивалента; а зна­чит, она и не может возникнуть первоначально из обращения; она должна проистекать из самого процесса производства капи­тала. Это можно выразить еще и следующим образом: если рабочему, для того чтобы прожить целый день, требуется лишь половина рабочего дня, то для того чтобы поддерживать свое существование в качестве рабочего, ему надо работать только полдня. Вторая половина рабочего дня представляет собой при­нудительный труд, прибавочный труд [surplus-Arbeit]. То, что на стороне капитала выступает как прибавочная стоимость, как раз это самое на стороне рабочего выступает как прибавочный труд, как труд сверх его потребности как рабочего, т. е. сверх той его потребности, от удовлетворения которой непосредст­венно зависит поддержание его жизнедеятельности.

Великая историческая сторона капитала заключается в соз­дании этого прибавочного труда, излишнего с точки зрения од­ной лишь потребительной стоимости, с точки зрения простого поддержания существования рабочего, и историческое назначе­ние капитала будет выполнено тогда, когда, с одной стороны, потребности будут развиты настолько, что сам прибавочный труд, труд за пределами абсолютно необходимого для жизни, станет всеобщей потребностью, проистекающей из самих индивидуальных потребностей людей, и когда, с другой стороны, всеобщее трудолюбие благодаря строгой дисциплине капитала, через которую прошли следовавшие друг за другом поколения, разовьется как всеобщее достояние нового поколения,— когда, наконец, это всеобщее трудолюбие, благодаря развитию произ­водительных сил труда, постоянно подстегиваемых капиталом, одержимым беспредельной страстью к обогащению и действую­щим в таких условиях, в которых он только и может реализовать эту страсть, приведет к тому, что, с одной стороны, владе­ние всеобщим богатством и сохранение его будут требовать от всего общества лишь сравнительно незначительного количества рабочего времени и что, с другой стороны, работающее общество будет по-научному относиться к процессу своего прогресси­рующего воспроизводства, своего воспроизводства во все воз­растающем изобилии; — следовательно, тогда, когда прекратится такой труд, при котором человек сам делает то, что он может заставить вещи делать для себя, для человека.

Таким образом, капитал и труд относятся здесь друг к другу как деньги и товар: если капитал есть всеобщая форма богатства, то труд является такой субстанцией, которая ставит себе целью только непосредственное потребление. Но в качестве безудержного стремления к всеобщей форме богатства капитал гонит труд за пределы обусловленных природой потребностей рабочего и тем самым создает материальные элементы для раз­вития богатой индивидуальности, которая одинаково всестороння и в своем производстве и в своем потреблении и труд которой выступает поэтому уже не как труд, а как полное развитие самой деятельности, где обусловленная природой необ­ходимость исчезает в своей непосредственной форме, ибо на место обусловленной природой потребности становится потреб­ность, созданная исторически. Поэтому-то капитал и произво­дителен, т. е. поэтому-то он и является существенным отноше­нием для развития общественных производительных сил. Тако­вым капитал перестает быть только тогда, когда развитие самих этих производительных сил находит предел в самом капитале.

В газете «Times» в ноябре 1857 года помещен прелестный вопль ярости одного вест-индского плантатора ¹⁴⁹. С великим нравственным негодованием этот поборник восстановления рабства негров изображает, как квоши (свободные негры на Ямайке) довольствуются производством только того, что со­вершенно необходимо для их собственного потребления, а подлинным предметом роскоши рядом с этой «потребительной стоимостью» считают само бездельничанье (распущенность и праздность); как они наплевательски относятся и к сахару и к вложенному в плантации основному капиталу; как они зато с ироническим злорадством посмеиваются над разоряющимся плантатором и даже христианство, которому их научили, используют только для оправдания этого своего злорадства и своей лени.

Они перестали быть рабами, но не для того, чтобы стать на­емными рабочими, а для того, чтобы быть самостоятельными крестьянами, работающими ради своего собственного скудного потребления. По отношению к ним капитал не существует как капитал, потому что обособившееся в виде самостоятельной силы богатство может вообще существовать только благодаря принудительному труду: непосредственному принудительному труду — рабству или опосредствованному принудительному труду — наемному труду. Непосредственному принудительному труду богатство противостоит не как капитал, а как отношение господства; поэтому на основе непосредственного принудитель­ного труда и воспроизводится только отношение господства, для которого само богатство имеет ценность только как наслаж­дение, а не как богатство само по себе, и которое [III—24] поэтому никогда и не может создать всеобщее промышленное производство. (К этому соотношению рабства и наемного труда мы еще вернемся.)

[4) ПРОБЛЕМА ВОЗНИКНОВЕНИЯ ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ В ИСТОРИИ БУРЖУАЗНОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ. БУРЖУАЗНОЕ БОГАТСТВО КАК ПОСРЕДНИК МЕЖДУ МЕНОВОЙ СТОИМОСТЬЮ И ПОТРЕБИТЕЛЬНОЙ СТОИМОСТЬЮ]

Трудность в понимании возникновения [прибавочной] сто­имости обнаруживается, во-первых, у современных английских экономистов, которые упрекают Рикардо в том, что он не понял избытка [стоимости над издержками производства товара], не понял прибавочной стоимости¹⁵⁰ (смотри «Оп value»¹⁵¹ Мальтуса, который, по крайней мере, пытается подойти к делу научно), хотя из всех экономистов один только Рикардо и понял ее, как это показывает его полемика против допущенного А. Смитом смешения определения стоимости заработной платой и определения ее овеществленным в товаре рабочим време­нем ¹⁵².

Новейшие экономисты просто пошлые глупцы. Правда, Рикардо нередко сам впадает в путаницу, так как он, хотя и считает возникновение прибавочной стоимости предпосылкой капитала, однако нередко оказывается не в состоянии на этой основе * представить себе увеличение стоимостей иначе, чем в результате того, что в том же самом количестве продукта те­перь содержится больше овеществленного рабочего времени, иными словами, в результате того, что производство продукта становится более трудным¹⁵³. Отсюда у Рикардо абсолютная противоположность между стоимостью и богатством. Отсюда односторонность его теории земельной ренты; его ошибочная теория международной торговли, результатом которой будто бы является только потребительная стоимость (то, что Рикардо называет богатством), но никак не меновая стоимость¹⁵⁴. Единственным средством для увеличения стоимостей как таковых, помимо возрастающей трудности производства (теория ренты), остается у Рикардо только рост населения (естественное увеличение числа рабочих вследствие возрастания капитала), хотя сам он нигде не выразил это соотношение в простой удобопо­нятной форме. Основная ошибка Рикардо заключается в том, что оп нигде не исследует, откуда же собственно проистекает различие между определением стоимости заработной платой и определением ее овеществленным трудом. Поэтому в его поли­тической экономии деньги и сам обмен (обращение) выступают лишь как чисто формальный элемент, и хотя, по его мнению, в политической экономии речь идет только о меновой стоимости, прибыль и т. д. выступают у него только в качестве доли участия в продукте, которая имеет место также и на ос­нове рабства. Рикардо нигде не исследовал форму опосредст­вования.

Во-вторых, физиократы. Здесь трудность в понимании капи­тала, самовозрастания стоимости, а потому и в понимании при­бавочной стоимости, которую капитал создает в акте произ­водства, выступает наружу с полной ясностью, да она и не могла не выступить наружу у отцов современной политической экономии, так же как она не могла не выступить наружу в по­следнем классическом завершении политической экономии у Рикардо в отношении созидания прибавочной стоимости, кото­рое Рикардо [представлял себе] в форме ренты *.

Au fond ** это вопрос о понятии капитала и наемного труда, а потому — фундаментальный вопрос, возникающий уже на самом пороге системы современного общества." Монетарная система понимала самостоятельность стоимости лишь в том виде, в каком стоимость выходит из простого обращения,— в виде денег; поэтому она превращала эту абстрактную форму богатства в исключительную цель народов, вступавших как раз в такой период, когда обогащение как таковое представлялось самоцелью общества.

Затем возникла меркантилистская система, относящаяся к той эпохе, когда промышленный капитал, а потому и наемный труд появляются в мануфактуре и развиваются в противопо­ложность непромышленному богатству, феодальной земельной собственности и за ее счет. В глазах меркантилистов деньги уже выступают как капитал, но в сущности выступают опять- таки лишь в форме денег, в форме обращения торгового капи­тала, капитала, превращающегося в деньги. Для меркантилистов промышленный капитал обладает ценностью и даже наивысшей ценностью — в качестве средства, а не в качестве самого богатства в его производительном процессе — потому, что он создает торговый капитал, а этот последний в процессе обращения прев­ращается в деньги. Мануфактурный труд, т. е. au fond промыш­ленный труд [— вот что, по мнению меркантилистов, приносит стране деньги] *. Земледельческий труд, наоборот, был для них трудом, производящим главным образом потребительную стои­мость. Сырье, подвергшееся обработке, представлялось им чем- то более ценным потому, что оно в ясной, пригодной для обра­щения, приспособленной для торговли меркантильной форме приносит больше денег (при этом здесь отразился исторически сложившийся взгляд на богатство неземледельческих народов, таких, в особенности, как Голландия,— в противоположность земледельческим, феодальным пародам; земледелие тогда вооб­ще выступало не в промышленной, а в феодальной форме, сле­довательно как источник феодального, а не буржуазного богат­ства). Таким образом, одна из форм наемного труда, промыш­ленный труд, и одна из форм капитала, промышленный капитал, были признаны источником богатства, но лишь в той мере, в какой они создавали деньги. Поэтому сама меновая стоимость еще не была понята в форме капитала.

Перейдем к физиократам. Они отличают капитал от денег и берут его в его всеобщей форме, как ставшую самостоятельной меновую стоимость, которая сохраняется в процессе производ­ства и увеличивается посредством него. Поэтому-то они и рассматривают отношение [между наемным трудом и капиталом] само по себе; рассматривают его не так, как оно само выступает в качестве момента простого обращения, а, наоборот, рас­сматривают это отношение как предпосылку простого обраще­ния, которая в качестве таковой постоянно вновь восстанавли­вает себя из самого обращения. Следовательно, они являются отцами современной политической экономии ¹⁵⁵.

Физиократы понимают также, что созидание прибавочной стоимости наемным трудом представляет собой самовозрастание капитала, т. е. его реализацию. Но каким образом капитал, т. е. имеющиеся в наличии стоимости, создает при посредстве труда прибавочную стоимость? Здесь физиократы совершенно отбрасывают форму и рассматривают только простой процесс производства. Поэтому производительным трудом, по их мне­нию, может быть только труд, совершающийся в такой сфере, где природная сила орудия труда явным образом позволяет рабочему производить больше стоимостей, чем он потребляет. Таким образом, прибавочная стоимость проистекает у них не из труда как такового, а из силы природы, используемой и управ­ляемой трудом,— [III—25] из земледелия. Поэтому для физио­кратов земледелие является единственно производительным трудом: ведь [в своем анализе капитала] они продвинулись уже настолько далеко, что считают производительным трудом толь­ко труд, создающий прибавочную стоимость; однако эта приба­вочная стоимость незаметно превращается у них в избыток того количества потребительной стоимости, которое выходит из производства, над тем ее количеством, которое было в нем потреблено.

(Примитивное воззрение, согласно которому прибавочная стоимость непременно должна быть выражена в каком-нибудь материальном продукте, встречается еще у А. Смита ¹⁵⁶. Актеры являются производительными работниками не потому, что они производят спектакль, а потому, что они увеличивают богатство своего хозяина. Но какого рода труд имеет место, стало быть, в какой форме труд материализуется,— это для рассматривае­мого отношения совершенно безразлично. Это обстоятельство вновь становится небезразличным с тех точек зрения, к рас­смотрению которых мы перейдем позже.)

Указанное увеличение количества потребительной стоимо­сти, т. е. избыток продукта над той его составной частью, ко­торая должна служить для нового производства,— избыток, часть которого может быть, следовательно, потреблена непроизводительно,— осязательно выступает только в соотношении между существующими в природе семенами и их продуктом. Только часть урожая должна быть снова непосредственно воз­вращена земле в качестве семян; при посредстве продуктов, тоже имеющихся в природе, при посредстве таких элементов, как воздух, вода, земля, свет, а также веществ, привносимых в виде навоза или каким-нибудь другим образом, семена воспро­изводятся в умножающихся количествах в виде зерна и т. д. Короче говоря, для того чтобы получить избыток продукта, т. е. для того чтобы те же самые вещества природы из формы, непригодной для потребления, превратить в форму, пригодную для него,— человеческий труд должен только направлять хи­мический обмен веществ, отчасти способствуя ему также меха­ническими средствами (в земледелии), или же направлять са­мый процесс воспроизводства жизни (в животноводстве). Отсюда [по мнению физиократов] следует, что истинной формой все­общего богатства является избыток продуктов земли (хлеба, ско­та, сырья). Значит, говоря экономически, формой богатства явля­ется только рента. Таким образом, получается, что первые про­роки капитала считают представителем буржуазного богатства только не капиталиста, феодального земельного собственника. Но вывод, который они делают из этого,— переложение всех налогов на ренту,— целиком уже в интересах буржуазного капитала. В принципе феодализм прославляется на буржуазны» лад,— и это обмануло некоторых феодалов, например: Мирабостаршего, — лишь для того, чтобы на практике его разрушить.

Во всех других стоимостях [создаваемых не в сельском хо­зяйстве] представлены [по мнению физиократов] только сырье и труд; самый труд является представителем хлеба или других продуктов земли, потребляемых трудом. Следовательно, фабричный рабочий и т. п. добавляет к сырью не больше того, что он из других сырых материалов потребляет. Стало быть, его труд, так же как и его работодатель ничего не добавляют к бо­гатству,— которое есть избыток сверх товаров, потребленных в процессе производства,— а только придают существующему богатству формы, приемлемые и полезные для потребления.

Во времена физиократов еще не было развито применение сил природы в промышленности, а также не было развито разделение труда и т. д., увеличивающее естественную силу самого труда. Но все это уже имело место во времена А. Смита. Поэтому у Смита труд вообще является источником стоимостей, точно так же как и источником богатства, но прибавочную стоимость труд создает, собственно говоря, тоже лишь постольку, по­скольку при разделении труда избыток выступает в такой же мере как естественный дар общества, как результат данной от природы силы общества, в какой у физиократов этот избыток выступает как дар земли. Отсюда то значение, которое А. Смит придает разделению труда.

С другой стороны, капитал у Смита первоначально не содер­жит в себе, в качестве своей противоположности, момент наемного труда *, а выступает в том виде, как он выходит из обра­щения, в виде денег, и поэтому он возникает из обращения посредством сбережения. Таким образом, первоначально капи­тал [у Смита] не самовозрастает, так как в само его понятие не включено как раз присвоение чужого труда. Лишь задним числом, после того как он уже предположен как капитал, он выступает — mauvais cercle ** — как распоряжение чужим тру­дом. Поэтому, согласно А. Смиту, труд, собственно говоря, дол­жен был бы получать в вознаграждение свой собственный продукт, заработная плата должна была бы быть равна продукту, следовательно труд не должен был бы быть наемным трудом, а капитал — капиталом. Поэтому для того чтобы ввести при­быль и ренту в качестве первоначальных элементов издержек производства, т. е. чтобы заставить прибавочную стоимость проистекать из процесса производства капитала, Смит в чрез­вычайно неуклюжей форме заранее предполагает существова­ние прибыли и ренты. Капиталист-де не хочет безвозмездно предоставлять для производства свой капитал, а земельный соб­ственник — свою землю. Они требуют чего-нибудь взамен. Таким образом, они вместе со своими претензиями введены Смитом как исторически сложившиеся факты, но никак не объяснены. Собственно говоря, у Смита получается, что заработная плата является единственной экономически правомерной составной частью издержек производства, так как только она экономиче­ски необходима. Прибыль и рента представляют собой лишь вычеты из заработной платы, произвольно вынуждаемые в ходе исторического процесса капиталом и земельной собственностью, и они правомерны только юридически, а не экономически.

[1] Это происходит потому, что, хотя Смит и рассматривает труд как нечто сози­дающее стоимости, но самый труд он понимает как потребительную стоимость, как для-себя-сущую производительность, как человеческую природную силу вообще (это отличает его от физиократов), — а не как наемный труд, не в его специфическом опре­делении формы в рамках противоположности капиталу,

Но так как, с другой стороны, Смит опять-таки противопо­ставляет труду средства производства и материалы производ­ства как самостоятельные элементы в форме земельной собст­венности и капитала, то по существу он берет труд как наемный труд. Таким образом, у Смита имеют место противоречия. Отсю­да его колебания в определении стоимости; стремление поста­вить на одну доску прибыль и земельную ренту; ошибочные [III—26] воззрения относительно влияния заработной платы на цены и т. д.

Теперь о Рикардо (см. пункт первый*). И у него наемный труд и капитал выступают не как исторически определенная общественная форма, а как данная природой форма для произ­водства богатства как потребительной стоимости. Это означает, что форма наемного труда и капитала как таковая — именно потому, что она понимается как данная природой — оказы­вается безразличной и берется не в ее определенной связи с фор­мой богатства, подобно тому как и само богатство, в его форме меновой стоимости, выступает у Рикардо как чисто формальное опосредствование своего вещественного существования. Вслед­ствие этого у Рикардо оказался непонятым определенный ха­рактер буржуазного богатства — именно потому, что характер этот выступает у него как адекватная форма богатства вообще. Поэтому также и в экономической плоскости, хотя Рикардо и исходит из меновой стоимости, определенные экономические формы обмена сами по себе не играют в его политической эконо­мии совершенно никакой роли, а все время говорится лишь о распределении совокупного продукта труда и земли между тремя классами, как будто в понятии богатства, основанного на меновой стоимости, речь идет только о потребительной стоимости, а меновая стоимость является всего лишь церемо­ниальной формой, которая у Рикардо исчезает точно так же, как в обмене исчезают деньги в качестве средства обращения. Поэтому для того чтобы показать значение истинных законов политической экономии, Рикардо любит ссылаться на это отно­шение денег как на нечто всего лишь формальное. Этим объяс­няется также слабость его теории самих денег.

* * *

Необходимо точно развить понятие капитала, так как оно является основным понятием современной политической экономии, подобно тому как сам капитал, — абстрактным отобра­жением которого служит его понятие,— является основой буржуазного общества. Из четкого понимания основной предпо­сылки [капиталистического] отношения должны выявиться все противоречия буржуазного производства, так же как и та гра­ница, достигая которую это отношение гонит буржуазное производство к выходу за свои собственные пределы.

* * *

{Важно отметить, что богатство как таковое, т. е. буржуаз­ное богатство, там, где оно выступает как посредник, как опосредствование, самих крайностей меновой стоимости и потреби­тельной стоимости, в наивысшей степени всегда выражается в меновой стоимости. Это опосредствующее начало выступает всегда как завершенное экономическое отношение, потому что оно охватывает воедино обе противоположности, и в конце концов оно всегда выступает как односторонне более высокая сте­пень по сравнению с самими крайностями, потому что то движе­ние или то отношение, которое первоначально выступает в качестве опосредствующего обе крайности, диалектически с не­обходимостью приводит к тому, что оно оказывается опосредст­вованием самого себя, субъектом, лишь моментами которого являются те крайности, самостоятельное предпосылание кото­рых оно снимает с тем, чтобы путем самого их снятия утвердить само себя в качестве единственно самостоятельного. Так в сфере религии Христос, посредник между богом и человеком — всего лишь орудие обращения между ними — становится их единством, богочеловеком и, в качестве такового, становится важнее самого бога; святые — важнее Христа, попы — важнее святых.

Целостное экономическое выражение, будучи само односто­ронним по отношению к охватываемым им крайностям, всегда является — там, где оно выступает как средний член,— мено­вой стоимостью; например, деньги в простом обращении; капитал, когда он сам выступает в качестве посредника между производством и обращением. Внутри самого капитала одна из его форм опять-таки занимает положение потребительной стои­мости по отношению к другой форме как меновой стоимости. Так, например, промышленный капитал выступает как произ­водитель по отношению к купцу, который выступает как обра­щение. Таким образом, первый представляет вещественную сторону, второй — сторону формы, следовательно богатство как богатство. Вместе с тем торговый капитал сам в свою очередь является посредником между производством (промышленным капиталом) и обращением (потребляющей публикой), или между меновой стоимостью и потребительной стоимостью, при­чем обе стороны полагаются попеременно: то производство — как деньги, а обращение — как потребительная стоимость (по­требляющая публика), то первое 'как потребительная стои­мость (продукт), а второе — как меновая стоимость (деньги).

То же самое имеет место внутри самой торговли: оптовый торговец, как посредник между фабрикантом и розничным тор­говцем или между фабрикантом и земледельцем или между различными фабрикантами, представляет собой такое , же опо­средствующее начало на более высоком уровне. То же самое представляют собой товарные маклера по отношению к опто­вому торговцу. Затем — банкир но отношению к промышленни­кам и купцам; акционерное общество по отношению к просто­му производству; финансист как посредник между государст­вом и буржуазным обществом на высшей ступени.

Богатство как таковое представлено тем отчетливее и шире, чем дальше оно отстоит от непосредственного производства и чем более оно само в свою очередь опосредствует такие сторо­ны, каждая из которых, рассматриваемая сама по себе, уже положена как экономическое отношение формы. [Это связано с тем,] * что деньги из средства превращаются в цель и что более высокая форма опосредствования в качестве капитала повсюду полагает более низкую форму — выступающую опять- таки в качестве труда — как всего лишь источник прибавочной стоимости. Например, биржевой маклер, банкир и т. д. по отношению к фабрикантам и фермерам, которые по отношению к нему положены относительно в определении труда (потреби­тельной стоимости), в то время как он по отношению к ним полагает себя как капитал, как созидание прибавочной стои­мости; в наиболее сумасшедшей форме это выступает у фи­нансиста.)

Капитал есть непосредственное единство продукта и денег или, вернее,— единство производства и обращения. Таким образом, сам капитал опять есть нечто непосредственное, а его развитие состоит в том, чтобы полагать и снимать самого себя в качестве такого единства,— единства, которое положено как определенное и потому простое отношение. Единство это сна­чала выступает в капитале как нечто простое.

* * *

[III—27] {Ход мысли Рикардо, попросту говоря, таков:

Продукты обмениваются друг на друга — а следовательно, и капитал на капитал — соответственно тем количествам овеществленного труда, которые в них содержатся. Рабочий день всегда обменивается на рабочий день. Это является заранее данной предпосылкой. Стало быть, сам обмен можно совсем оставить в стороне. Продукт — капитал, положенный как продукт,— an sich * есть меновая стоимость; обмен привносит сю­да только форму, у Рикардо — формальную форму.

Вопрос заключается теперь только в том, в каких пропорци­ях распределяется этот продукт. Эти пропорции, будут ли они рассматриваться как определенные количества существующей в качестве предпосылки меновой стоимости или как определенные количества ее содержания, материального богатства,— одни и те же. В самом деле, если обмен как таковой представ­ляет собой всего лишь обращение — деньги как обращение,— то уж лучше совсем от него абстрагироваться и рассматривать только те доли материального богатства, которые в ходе про­цесса производства или в качестве его результата распреде­ляются между различными его агентами. В форме обмена всякая стоимость и т. д. лишь номинальна; реально она высту­пает в форме пропорции. Весь обмен, коль скоро он не создает большего материального разнообразия, является номинальным. Так как всегда целый рабочий день обменивается на целый рабочий день, то сумма стоимостей остается неизменной: рост производительных сил влияет только на содержание богатства, а не па его форму. Умножение стоимостей может поэтому воз пикнуть только благодаря увеличению трудности производ­ства,— а это может иметь место только там, где сила природы при затрате того же самого количества человеческого труда уже не доставляет прежних результатов, т. е. там, где уменьшается плодородие природных элементов,— в сельском хозяйстве. Поэтому падение прибыли вызывается, по мнению Рикардо, рентой.

Прежде всего, Рикардо исходит из ложного предположения, будто всегда при всех укладах общества работают целый рабо­чий день; и т. д. и т. д. (см. выше *).}

[5) ВЛИЯНИЕ РОСТА ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОЙ СИЛЫ ТРУДА НА ВЕЛИЧИНУ ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ. УМЕНЬШЕНИЕ ПРИРОСТА ОТНОСИТЕЛЬНОЙ ПРИБАВОЧНОЙ СТОИМОСТИ ПО МЕРЕ УВЕЛИЧЕНИЯ ПРОИЗВОДИТЕЛЬНОЙ СИЛЫ ТРУДА]

Мы уже видели **: рабочему нужно работать, например, только половину рабочего дня, чтобы прожить целый день и, таким образом, быть в состоянии на следующий день возобно­вить тот же самый процесс. В способности рабочего к труду — поскольку она существует в рабочем как в живом существе, или в нем как в живом орудии труда — овеществлена только половина рабочего дня. Целый живой день (день жизни) рабо­чего представляет собой покоящийся результат, овеществление половины рабочего дня. В результате обмена с тем трудом, ко­торый овеществлен в рабочем,— т. е. с половиной дня труда — капиталист присваивает себе весь рабочий день и затем потреб­ляет его в процессе производства на том материале, из которо­го состоит его капитал, создавая таким образом прибавочную стоимость своего капитала,— в рассматриваемом случае рав­ную половине дня овеществленного труда.

Допустим теперь, что производительные силы труда удваи­ваются, т. е. что за то же самое время тот же самый труд до­ставляет двойную потребительную стоимость. (В рассматри­ваемом сейчас отношении в качестве потребительной стоимости пока определено только то, что рабочий потребляет для поддер­жания своего существования как рабочего; то количество жизненных средств, на которое через посредство денег он обме­нивает труд, овеществленный в его живой способности к тру­ду.) В случае удвоения производительных сил труда рабочему, для того чтобы жить целый день, приходилось бы работать только ^¼  дня. Капиталист должен был бы в этом случае давать рабочему в обмен всего лишь ^¼  дня овеществленного труда, для того чтобы посредством процесса производства уве­личить свою прибавочную стоимость с ½  до ¾ ; таким образом, вместо ½ дня овеществленного труда он получал бы для себя ¾ дня овеществленного труда. Стоимость капитала в тот мо­мент, когда он выходит из процесса производства, повысилась бы уже не на 2/4, а на ¾ *•  Значит, для того чтобы присоеди­нить к капиталу прежнюю прибавочную стоимость, равную ½ , или ²/₄ дня овеществленного труда, капиталисту нужно было бы заставлять рабочего работать только ¾ дня.

Однако, будучи представителем всеобщей формы богатст­ва — денег,— капитал есть безграничное и безмерное стремле­ние выходить за свои пределы. Всякая граница является и должна являться для него ограничением. Иначе он перестал бы быть капиталом — самовоспроизводящимися деньгами. Если бы капитал уже не ощущал ту или другую определенную границу как ограничение, а ощущал бы ее как такую границу, в пре­делах которой оп чувствовал бы себя хорошо, то он сам прев­ратился бы из меновой стоимости в потребительную стоимость, от всеобщей формы богатства он скатился бы до того или другого определенного субстанциального существования богат­ства. Капитал как таковой создает некоторую определенную прибавочную стоимость, так как он не может сразу создать бесконечную прибавочную стоимость; но он представляет со­бой постоянное стремление создать больше прибавочной стои­мости. Количественная граница прибавочной стоимости представляется ему лишь как данный природой предел, как необ­ходимость, которую он постоянно стремится преодолеть и за пределы которой он постоянно стремится выйти.

{Ограничение представляется капиталу случайностью, ко­торая должна быть преодолена. Это обнаруживается даже при самом поверхностном наблюдении. Если капитал возрастает со 100 до 1000, то теперь уже 1000 служит тем исходным пунктом, от которого должно происходить увеличение. Удесятерение, возрастание капитала на 1000% не значит ничего: прибыль и процент сами снова превращаются в капитал. То, что выступало как прибавочная стоимость, теперь выступает как простая предпосылка и т. д., как то, что само включено в простое суще­ствование капитала.)

Итак, капиталист (мы совершенно отвлекаемся от привходя­щих впоследствии определений: конкуренции, цен и т. д.) заставит рабочего работать не только ¾ дня, потому что эти ¾ дня доставят капиталисту ту же самую прибавочную стоимость, какую раньше доставлял ему целый день, а заставит рабочего работать целый день. И то увеличение производительной силы, которое позволяет рабочему прожить целый день за счет ¼  ра­бочего дня, выражается теперь просто в том, что ему приходит­ся теперь работать [III—28] на капитал ¾  дня, между тем как прежде рабочий работал на капитал только  ²/₄ дня. Так как возросшая производительная сила его труда приводит к сокращению времени, необходимого для возмещения, овещест­вленного в рабочем труда (для создания потребительной стои­мости, средств существования), то это возрастание производи­тельной силы труда рабочего выступает как удлинение его рабочего времени, используемого для увеличения стоимости капитала (для создания меновой стоимости).

Если посмотреть па дело со стороны рабочего, то для того чтобы прожить день, он вынужден теперь выполнять прибавочный труд в течение ¾ дня, между тем как прежде он дол­жен был выполнять прибавочный труд лишь в течение ²/₄  дня. Благодаря увеличению производительной силы, благодаря ее удвоению, прибавочный труд рабочего увеличился на ¼ дня. Здесь надлежит отметить одно обстоятельство: производитель­ная сила удвоилась, прибавочный же труд рабочего не удвоил­ся, а увеличился только на ¼ дня; точно так же и прибавоч­ная стоимость капитала не удвоилась, а возросла тоже только на ¼ дня [т. е. в полтора раза]. Таким образом, обнаруживается, что прибавочный труд (со стороны рабочего) или приба­вочная стоимость (со стороны капиталиста) возрастает не в той же количественной пропорции, в какой растет производи­тельная сила. Откуда это?

Удвоение производительной силы представляет собой со­кращение необходимого труда [der notwendigen Arbeit] (для рабочего) на ¼ дня, а следовательно, и [увеличение] произ­водства прибавочной стоимости на ¼ дня, так как первоначальное отношение [труда, овеществленного в его цене, к тру­ду, овеществленному в продукте рабочего дня] определялось как ½ Если бы рабочему приходилось вначале работать ? дня, чтобы прожить день, то прибавочная стоимость, так же как и прибавочный труд были бы тогда равны ? дня. Следо­вательно, в этом случае удвоение производительной силы труда позволило бы рабочему сократить необходимый труд вдвое, с ? до  , то есть до 2/6 , или одна треть ?  дня. Весь же прибавочный  труд составил бы ? дня. Удвоение производительной силы, вы­разившееся в первом примере в ^¼  дня прибавочной стоимости и прибавочного труда, теперь выразилось бы в ?  дня приба­вочной стоимости или прибавочного труда. Следовательно, мно­житель производительной силы — число, на которое она умно­жается,— [как правило] не является множителем прибавоч­ного труда или прибавочной стоимости: если первоначальное отношение труда, овеществленного в его цене, равнялось ½ труда, овеществленного в одном рабочем дне, который всегда выступает как граница *, то удвоение производительной силы равносильно делению первоначального отношения — ½  — на 2, что дает ¼  если первоначальное отношение равнялось ? , то это удвоение равносильно делению ?  на 2, т. е. дает ^2/6, или ? — стало быть, дает удвоение прибавочной стоимости (при­бавочного труда).

Итак, множитель производительной силы всегда является не множителем, а делителем первоначального отношения, множителем не его числителя, а его знаменателя. Если бы он был множителем числителя, то умножение производительной силы соответствовало бы умножению прибавочной стоимости. Но прирост прибавочной стоимости всегда равен частному от деле­ния первоначального отношения на множитель производитель­ной силы. Если первоначальное отношение было равно ^8/9, т. е. если рабочему, для того чтобы прожить, требовалось ^8/9  рабо­чего дня, так что капитал при обмене на живой труд выгадывал только ^1/9  , т. е. прибавочный труд равнялся ^1/9  , то теперь рабо­чий сможет прожить на половину ^8/9  рабочего дня, т. е. на ^8/18, или ^4/9 рабочего дня (все равно, разделим ли мы числитель или помножим знаменатель), а капиталист, который и теперь заставляет рабочего работать целый день, получил бы прибавоч­ную стоимость в размере ^5/9  рабочего дня; вычтем отсюда первоначальную прибавочную стоимость, равную ^1/9  дня, остается ^4/9 .  Таким образом, здесь удвоение производительной силы равно­сильно возрастанию прибавочной стоимости или прибавочного времени на ^4/9 рабочего дня.

Это происходит просто оттого, что прибавочная стоимость всегда зависит от отношения целого рабочего дня к той его части, которая необходима для того, чтобы поддержать жизнь рабочего. Та величина, с помощью которой исчисляется прибавочная стоимость, всегда есть дробь, т. е. та определенная часть дня, которая точно представляет цепу труда. Если эта величина равна ½, то увеличение [III—29] производительной силы в два раза соответствует сокращению необходимого труда до ¼ ра­бочего дня; если же она равна ?, то произойдет уменьшение необходимого труда до 1/6  рабочего дня. Следовательно, в первом случае вся прибавочная стоимость будет равна ¾, а во втором случае — ^5/6 рабочего дня. Относительная прибавочная стои­мость, т. е. прирост прибавочной стоимости по сравнению с тон, которая была раньше, в первом случае равна ^¼ , во вто­ром —^1/6рабочего дня.

[1] Впрочем, господа фабриканты распространили рабочий день также и на ночь; билль о десятичасовом рабочем дне; смотри отчет Леонарда Хорнера. Сам рабочий день не ограничивается естественным днем, он может быть продлен до глубокой ночи; это относится к главе о заработной плате 157.

Следовательно, стоимость капитала возрастает не в той же пропорции, в какой увеличивается производительная сила, а в той пропорции, в какой составная часть рабочего дня, выра­жающая ту его долю, которая принадлежит рабочему, делится на увеличение производительной силы, на множитель произво­дительной силы. В какой степени [возросшая] производительная сила труда увеличивает стоимость капитала, это зависит, таким образом, от того первоначального отношения, в каком доля труда, овеществленного в рабочем, находится к его живо­му труду. Эта доля всегда выражается в виде дробной части целого рабочего дня — ?, ? и т. д. Увеличение производитель­ной силы, т. е. ее умножение на некоторое число, равносильно делению числителя или умножению знаменателя этой дроби па то же число. Насколько велико или мало увеличение стоимости капитала — это зависит, таким образом, не только от того числа, которое выражает умножение производительной силы, но также и от того заранее данного отношения, которое опре­деляет часть рабочего дня, соответствующую цене труда. Если это отношение равно ?, то удвоение производительной силы рабочего дня равносильно сокращению этой части до ^1/6; если это отношение равно ?, то удвоение производительной силы рабочего дня равносильно сокращению этой части до ^2/6 рабо­чего дня.

Овеществленный труд, содержащийся в цене труда, всегда представляет собой составную часть целого рабочего дня; всегда, выражаясь арифметически, он представляет собой дробь; он всегда является числовым отношением, по никогда не бывает целым числом. Если производительная сила удваивается, умно­жается на 2, то для того чтобы выколотить цену труда, ра­бочему требуется работать уже только ½  прежнего времени; но сколько рабочего времени ему потребуется для этой цели те­перь — это зависит от первоначально данного отношения, т. е. от того, сколько времени требовалось ему для этого до повышения производительной силы. Множитель производительной силы является для этой первоначальной дроби делителем. По­этому прибавочная стоимость или прибавочный труд возраста­ют не в той же количественной пропорции, как производитель­ная сила. Если первоначальное отношение составляет ½, а производительная сила удваивается, то необходимое (для рабочего) рабочее время сокращается до ¼  рабочего дня [т. е. вдвое], а прибавочная стоимость возрастает только на ^¼  рабочего дня [т. е. в полтора раза]. Если производительная сила учетверяется, то первоначальное отношение становится равным ? [необходимое рабочее время сокращается в четыре раза], а прибавочная стоимость возрастает только на ^3/8 рабочего дня [т. е. менее чем в два раза].

Прибавочная стоимость никогда не может быть равна цело­му рабочему дню; это означает, что определенная часть рабо­чего дня всегда должна обмениваться на труд, овеществленный в рабочем. Прибавочная стоимость вообще определяется лишь отношением лживого труда к труду, овеществленному в рабочем; поэтому один член этого отношения [а именно, труд, овещест­вленный в рабочем] всегда должен быть налицо. Уже тем, что отношение постоянно остается отношением, хотя факторы его и меняются, дано определенное соотношение между увеличе­нием производительной силы и увеличением прибавочной стоимости. С одной стороны, мы видим, таким образом, что относительная прибавочная стоимость в точности равна относитель­ному прибавочному труду: если [необходимый] рабочий день был равен ½  рабочего дня, а производительная сила удваи­вается, то доля, принадлежащая рабочему, необходимый труд, сокращается до ¼  рабочего дня, а вновь добавляемая приба­вочная стоимость тоже в точности равна ^1/4 рабочего дня; сово­купная прибавочная стоимость равна теперь ^3/4 рабочего дня. В то время как прибавочная стоимость увеличилась на ^1/4 ра­бочего дня, т. е. прирост прибавочной стоимости относится к рабочему дню как 1: 4, вся прибавочная стоимость равна ^¾  рабочего дня, т. е. относится к рабочему дню как 3: 4.

Допустим теперь, что первоначально необходимый рабочий день был равен ¼  рабочего дня и что произошло удвоение производительной силы; тогда необходимый труд сократится до ? рабочего дня, а прирост прибавочного труда или прибавоч­ной стоимости будет в точности равен ?  рабочего дня, т. е. будет относиться к рабочему дню как 1: 8. Напротив, со­вокупная прибавочная стоимость будет относиться к рабочему дню как 7 : 8. В первом примере вся первоначальная прибавоч­ная стоимость существовала в пропорции 1:2 (т. е. была рав­на ½  рабочего дня) и возросла теперь до соотношения 3:4; во втором примере вся первоначальная прибавочная стоимость была равна ^3/4 рабочего дня и возросла теперь до соотношения 7:8 (т. е. равна теперь ? рабочего дня). В первом случае она возросла с ½, или ²/₄, до ¾ рабочего дня, во втором — с ¾, или ^6/8, до ? рабочего дня. В первом случае она возросла на ¼, во втором случае — на ? рабочего дня, т. е. в первом случае прирост прибавочной стоимости вдвое больше, чем во втором. [III—30] Однако, в первом случае совокупная прибавочная стоимость [после удвоения производительной силы труда] со­ставляет только ¾, или ^6/8 рабочего дня, между тем как во втором случае она составляет ? рабочего дня, т. е. на ? рабо­чего дня больше.

Предположим, что необходимый труд составляет 1/16 рабо­чего дня. В этом случае совокупная прибавочная стоимость равна ^15/16 рабочего дня, тогда как при прежнем соотношении она составляла ^6/8, или ^12/16 рабочего дня; следовательно, сово­купная прибавочная стоимость, согласно нашему новому пред­положению, на ^3/16 рабочего дня выше, чем в предшествующем случае. Предположим теперь, что производительная сила удва­ивается; тогда необходимый труд равен ^1/32, а раньше он был равен ²/з 2 (^1/16) рабочего дня. Следовательно, прибавочное вре­мя, а стало быть также и прибавочная стоимость повысились на ^1/32 рабочего дня. Если мы рассмотрим совокупную приба­вочную стоимость, которая была равна ^15/16, или ^30/32 рабочего дня, то теперь она равна ^31/32 рабочего дня. По сравнению с предположенным ранее соотношением (когда необходимый труд был равен ^¼, или ^8/32, рабочего дня) совокупная прибавочная стоимость составляет теперь ^31/32 рабочего дня, между тем как в предыдущем примере она была равна только ^28/32 рабочего дня, т. е. на ^3/32 рабочего дня меньше. Но если рассматривать относительное увеличение прибавочной стоимости, то в первом случае она возросла, вследствие удвоения продукции, на ?, или на ^4/32 рабочего дня, между тем как теперь она возросла только на ^1/32 , т. е. прирост прибавочной стоимости во втором примере на ^3/32 рабочего дня меньше, чем прирост ее в первом примере.

Если бы необходимый труд уже сократился до 0,001 рабо­чего дня, тогда совокупная прибавочная стоимость была бы равна 0,999 рабочего дня. Если бы производительная сила воз­росла теперь в тысячу раз, то необходимый труд упал бы до 0,000001 рабочего дня, а совокупная прибавочная стоимость составила бы 0,999 999 рабочего дня, между тем как до этого увеличения производительной силы она составляла только 0,999 рабочего дня. Таким образом, она возросла бы на 0,000 999 рабочего дня; иными словами, при увеличении производительной силы в тысячу раз совокупная прибавочная стоимость не повысилась бы даже на 0,001 рабочего дня, между тем как в преды­дущем случае при всего лишь удвоении производительной силы она повысилась на ^1/32  рабочего дня. Если необходимый труд сокращается с 0,001 до 0,000 001, то он сокращается точно на 0,000 999 рабочего дня, т. е. на величину прироста прибавочной стоимости.

Резюмируя все это, находим:

Во-первых. Увеличение производительной силы живого тру­да увеличивает стоимость капитала (или понижает стоимость рабочего) не благодаря тому, что оно увеличивает количество продуктов или потребительных стоимостей, создаваемых одним и тем же трудом,— производительная сила труда есть его природная сила,— а потому, что оно сокращает необходимый труд и, следовательно, в той же самой пропорции, в какой оно сокращает его, создает прибавочный труд или, что то же са­мое, прибавочную стоимость. Ибо прибавочная стоимость капи­тала, которую он приобретает в процессе производства, вообще состоит только в наличии прибавочного труда сверх необходи­мого труда. Увеличение производительной силы может увели­чить прибавочный труд,— т. е. избыток труда, овеществленного в капитале как продукте, над трудом, овеществленным в мено­вой стоимости рабочего дня,— лини» постольку, поскольку оно уменьшает отношение необходимого труда к прибавочному тру­ду,, и лишь в такой пропорции, в какой оно уменьшает это отношение. Прибавочная стоимость в точности равняется при­бавочному труду; увеличение ее в точности измеряется сокра­щением необходимого труда.

Во-вторых. Прибавочная стоимость капитала увеличивает­ся не пропорционально множителю производительной силы, т. е. тому числу, на которое умножается производительная сила (взятая как исходная величина, как множимое), а соответст­венно избытку той составной части живого рабочего дня, кото­рая первоначально представляла необходимый труд, над этой же самой составной частью, деленной на множитель произво­дительной силы. Таким образом, если необходимый труд равен ^1/4 живого рабочего дня, а производительная сила удваивается, то стоимость капитала [прибавочная стоимость] возрастает не вдвое, а [III—31] на ? рабочего дня. Это равно разности ме­жду ^¼, или ^2/8  (той первоначальной составной частью рабочего дня, которая представляла необходимый труд), и ^¼, деленной на 2, т. е. разности ^2/8 — ? = ?.  (Если та или другая величи­на удваивается, то это может быть выражено также и таким образом, что она возрастает в ^4/2, или ^12/6 раза. Следовательно, если бы в приведенном выше примере¹⁵⁸ производительная сила возросла в ^12/6 раза [т. е. на ^6/6 своей прежней величины], то прибыль возросла бы только на ? рабочего дня [т. е. на ^1/6 своей прежней величины]. Возрастание прибыли относилось бы к возрастанию производительной силы как 1:6. (That is it!*) Если первоначально составная часть рабочего дня, пред­ставляющая необходимый труд, равнялась 0,001, а производи­тельная сила возрастает в тысячу раз, то стоимость капитала [прибавочная стоимость] возрастет не в 1000 раз и даже не на 0, 001 рабочего дня; она возрастет на 0,001—0,000 001, т. е. на 0,000 999 рабочего дня.)

Итак, та абсолютная сумма, па которую капитал увеличива­ет свою стоимость благодаря тому или другому определенному увеличению производительной силы, зависит от той данной составной части рабочего дня, от той соответственной части рабочего дня, которая представляет необходимый труд и кото­рая, следовательно, выражает первоначальное отношение необходимого труда к живому рабочему дню. Поэтому увеличение производительной силы в определенной пропорции может, например, неодинаково увеличивать стоимость капитала в раз­личных странах. Общее повышение производительной силы в одной и той же пропорции может неодинаково увеличивать стоимость капитала в различных отраслях промышленности; увеличение стоимости капитала будет зависеть от имеющего место в этих отраслях различного отношения необходимого тру­да к живому рабочему дню. Конечно, в системе свободной кон­куренции это отношение было бы одинаковым во всех отраслях предпринимательства, если бы труд всюду был простым тру­дом, а стало быть, если бы необходимый труд был один и тот же (если бы он представлял одно и то же количество овещест­вленного труда).

В-третьих. Чем больше прибавочная стоимость капитала до повышения производительной силы, чем больше количество прибавочного труда или прибавочной стоимости капитала, су­ществовавших уже до этого повышения, или чем уже меньше та составная часть рабочего дня, которая образует эквивалент рабочего, выражает необходимый труд,— тем меньше прирост прибавочной стоимости, получаемый капиталом от повышения производительной силы. Прибавочная стоимость капитала растет, но во все меньшей пропорции по отношению к развитию производительной силы. Следовательно, чем более уже развит капитал, чем больше им уже создано прибавочного труда, тем яростнее вынужден он развивать производительную, силу, чтобы, хоть и в меньшей пропорции, увеличивать свою стои­мость, т. е. присоединять прибавочную стоимость,— ибо грани­цей капитала всегда остается соотношение между той состав­ной частью дня, которая выражает необходимый труд, и всем рабочим днем. Только в этих пределах капитал и может дви­гаться. Чем уже меньше та составная часть, которая прихо­дится на необходимый труд, чем больше прибавочный труд, тем меньше какое бы то ни было повышение производительной силы может ощутимо сократить необходимый труд, так как знаменатель [дроби, выражающей отношение необходимого труда ко всему рабочему дню] изрядно вырос. Самовозрастание стоимости капитала становится все более затруднительным в той самой мере, в какой капитал уже успел возрасти. Увели­чение производительных сил стало бы для капитала безразлич­ным, как и само возрастание стоимости, ибо пропорции этого возрастания стали бы минимальными, и капитал перестал бы быть капиталом.

Если бы необходимый труд равнялся ^1/1000 рабочего дня, а производительная сила повысилась бы в три раза, то необходимый труд уменьшился бы всего лишь до ^1/3000 рабочего дня, или прибавочный труд возрос бы лишь на ^2/3000 рабочего дня. Но это происходит не потому, что повысилась заработная пла­та, или доля труда в продукте, а потому, что доля эта уже так низко упала, если рассматривать ее по отношению к продукту труда или к живому рабочему дню.

{Труд, овеществленный в рабочем, сам обнаруживает себя здесь как составную часть его собственного живого рабочего дня; ибо это есть то же самое, что и то отношение, в котором овеществленный труд, получаемый рабочим от капиталиста в виде заработной платы, находится ко всему рабочему дню.}

(Все сформулированные выше положения правильны в этой абстракции лишь для данной ступени исследования. В дальнейшем сюда будут включены новые отношения, которые их значительно модифицируют. Все в целом — в той мере, в какой оно не выступает в совершенно общем виде,— относится вооб­ще уже к учению о прибыли.)

Пока ограничимся следующей общей констатацией. Разви­тие производительной силы труда — прежде всего полагание прибавочного труда — есть необходимое условие для возраста­ния или увеличения стоимости капитала. Поэтому капитал, будучи беспредельным стремлением к обогащению, стремится к беспредельному увеличению производительных сил труда,  а вызывает к жизни такое увеличение их. Однако, с другой сто­роны, всякое увеличение производительной силы труда — не говоря уже о том, что оно увеличивает количество потребитель­ных стоимостей для капиталиста,— является увеличением производительной силы капитала и, с господствующей теперь точ­ки зрения [vom jetzigen Standpunkt aus], представляет собой производительную силу труда лишь постольку, поскольку оно является производительной силой капитала.